Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4  5 | Следующая страница реферата

** Френология — теория, утверждающая наличие связи между психическими, моральными свойствами человека и строением его черепа. — Ред.

Эти слова матери, писанные девятнадцатилетнему юноше, в высшей степени характерны: они показывают, что задатки пессимизма, проходящего красною нитью сквозь всю жизнь Шопенгауэра и сказывающегося чуть не в каждой строке его последующих произведений, весьма явственно и рельефно обнаружились в нем, к великому огорчению и неудовольствию его жизнерадостной матери, уже в таком возрасте, в котором мир для других людей обыкновенно представляется еще в самом радужном свете. Девятнадцатилетний пессимист поселился в Веймаре отдельно от живой, общительной матери. Молодой человек энергически стал стремиться к достижению новой намеченной им себе цели. Уроки нескольких дельных профессоров и прирожденная его способность к изучению языков позволили ему довольно быстро пополнить свое одностороннее и далеко не систематическое первоначальное образование. Поселившись в доме известного в свое время филолога Пассова, он под его руководством делал быстрые успехи в знакомстве с классическими языками и с классической древностью; кроме того, он занимался латинской грамматикой и латинским синтаксисом у знаменитого латиниста Ленца, директора Веймарской гимназии, пополняя в то же время свои исторические и математические познания. С замечательным рвением юноша работал не только целыми днями, но и по ночам, и когда он, двадцати одного года от роду, поступил в славный в то время Гёттингенский университет, то оказался настолько основательно и многосторонне подготовленным к слушанию университетских лекций, как немногие из его товарищей.

Сначала он записался на медицинский факультет и слушал лекции по естественной истории, но вскоре под влиянием Г. Е. Шульца заинтересовался философией и перешел на философский факультет. Этот Шульц имел самое решительное и благотворное влияние на будущего знаменитого философа, посоветовав ему прежде всего заняться тщательным изучением Платона и Канта и не брать в руки ни Аристотеля, ни Спинозу, пока он не ознакомится основательно с вышеназванными двумя мыслителями. Так, по крайней мере, Шопенгауэр сам передает об этом в набросанных им впоследствии автобиографических заметках. В Гёттингене Шопенгауэр пробыл с 1809 по 1811 год, и здесь из университетских товарищей своих особенно близко сошелся со знаменитым впоследствии Бунзеном. Будучи нелюдим по природе, он не принимал почти никакого участия в обычной шумной студенческой жизни, и круг его знакомства ограничивался лишь очень немногими товарищами, к числу которых принадлежали поэт Эрнст Шульце, некто Люкке и американец Астор, сделавшийся впоследствии архимиллионером. Во время вакаций он делал экскурсии в Гарц, в Веймар и в Эрфурт, где ему пришлось побывать во время знаменитого Эрфуртского конгресса и быть отчасти очевидцем раболепия германских владетельных князей перед Наполеоном I. Но этот молодой мыслитель, уже носившийся в это время с планом своего будущего капитального труда о «мире как воле», по-видимому, не слишком-то интересовался этой волей, воплотившейся в человека и называемой Наполеоном. Гораздо более интересовал будущего знаменитого философа другой человек, гений которого представлял собою прямой контраст с гением Наполеона: он еще в доме матери своей познакомился с Гёте, который отнесся в высшей степени благосклонно к молодому человеку, и с этих пор стал питать к нему, вопреки основным свойствам своего характера, восторженное благоговение, называя его самым великим человеком германского народа.

В 1811 году двадцатитрехлетний Шопенгауэр переселился из Веймара в Берлин, куда его влекла громко гремевшая в это время философская репутация Фихте, но уже в это время у молодого философа сложилась слишком самостоятельная манера мышления для того, чтобы всецело идти по стопам этого мыслителя, часто ударявшегося, по мнению Шопенгауэра, в софистику Он очень прилежно посещал лекции Фихте, неоднократно вступал с последним в диспуты во время коллоквиумов, устраиваемых последним, но уже вскоре априорное преклонение его перед Фихте, по его собственным словам, уступило место пренебрежению и насмешке. Одновременно с философией он усердно продолжал изучать в Берлине и естественные науки — физику, химию, астрономию, геогнозию*, физиологию, анатомию, зоологию; он не пренебрегал также классическими языками, слушая лекции Вольфа, Бека, Бсрнгарди и других; только юриспруденция и богословие не привлекали его к себе, и в этом отношении в его образовании оказался значительный пробел, сказывавшийся во всей его последующей деятельности. Гораздо более лекций Фихте интересовали его лекции Шлейермахера по истории средневековой философии, хотя он находил последние не чуждыми пиетистской окраски. Наконец, он прослушал также курс по скандинавской поэзии, читал классических писателей эпохи Возрождения — Монтеня, Рабле и других.

* Геогнозия — наука, исследующая напластования, состав и свойства твердой земной коры (Даль). — Ред.

Тогдашние смутные времена были, однако, не особенно благоприятны для мирных научных занятий. Во время пребывания его в Берлине стала меркнуть ярко блестевшая до сих пор звезда Наполеона, и всею Германиею, не исключая и университетских кружков, овладел пламенный патриотический энтузиазм. Но Шопенгауэр, несмотря на свои двадцать четыре года, был совершенно чужд этого энтузиазма, что даже впоследствии неоднократно навлекало на него упреки в недостатке патриотизма. Он только что собирался держать в Берлине докторский экзамен, когда сомнительный исход сражений при Бауцене и Люцене заставил его покинуть Берлин и искать более спокойного для его научных занятий убежища в Саксонии. Во время его двенадцатидневного бегства в Дрезден он очутился в самом разгаре военной сутолоки; между прочим, бургомистр одного городка, узнав случайно, что Шопенгауэр хорошо владеет французским языком, обратился к его услугам, и ему пришлось взять на себя роль переводчика. Лето он провел в деревне, невдалеке от саксонского городка Рудольштадта, где он, среди окружавшего его военного шума, обдумывал план своего сочинения «О четверояком корне закона достаточного основания». В начале октября Йенский университет на основании присланной Шопенгауэром диссертации заглазно провозгласил его доктором философии, а на зиму он переселился к матери, в Веймар. Но здесь различие между характерами матери и сына сказалось сильнее, чем когда-либо. Умная, образованная, даже в известной мере талантливая Анна Шопенгауэр не могла понять и переносить обособленности и мизантропии своего сына. К этому различию в характерах присоединялось еще и то, что Шопенгауэр, бережливый и расчетливый с юных лет, не одобрял слишком широкого, по его мнению, образа жизни матери: он сознавал, и не без основания, что та деятельность, к которой он чувствовал влечение и к которой считал себя призванным, вряд ли в состоянии будет обеспечить его материальное существование, и поэтому особенно дорожил сохранением в возможной неприкосновенности оставленного отцом его своему семейству состояния.

Анна Шопенгауэр, как женщина очень неглупая, понимала, что она и сын ее положительно не сходятся характерами. Вот что она как-то писала ему по этому поводу: «Я полагаю, что ты найдешь для нас обоих полезным, если взаимные отношения наши установятся так, чтобы обоюдная наша независимость сохранила непринужденное, мирное и независимое спокойствие, которое вносит в мою жизнь отраду. Итак, Артур, устраивай свое существование так, как будто бы меня здесь вовсе не было, за исключением того, что между 1—3 часами ты ежедневно будешь приходить ко мне обедать. Вечера каждый из нас будет проводить как вздумается, кроме двух вечеров в неделю, когда у меня собирается общество: в эти вечера, само собой разумеется, ты будешь приходить, проводить время с гостями, и, если захочешь, оставайся хоть целый вечер и ужинай; в остальные дни недели ужинать и чай пить ты будешь у себя дома. Так оно будет лучше, милый Артур, для нас обоих: этим способом мы сохраним теперешние наши взаимные отношения. Да и твоя независимость через это выиграет. Что касается развлечений, то ты будешь располагать тремя вечерами для посещения театра, а два вечера — проводить у меня. Полагаю, развлечений достаточно, хотя боюсь, что мои вечера, пожалуй, покажутся тебе менее занимательными, чем для тех гостей, которые, будучи старше возрастом и имея перед тобою преимущество, играют на вечерах более видную роль. Ты окажешься единственным совсем молодым человеком в нашем обществе; но интерес находиться в одной среде с Гёте вознаградит тебя, нужно думать, за веселие, которого ты, быть может, у меня не найдешь... Ты будешь для меня желанным гостем, и, чтобы скрасить тебе пребывание в Веймаре, я сделаю все, что в состоянии буду сделать, не жертвуя, конечно, собственною свободою и покоем».

По мнению одного из биографов Шопенгауэра, Зейдлица, это письмо его матери, равно как и приведенное выше, писанное по поводу предполагавшегося переселения Артура в Веймар, вполне обрисовывают Артура Шопенгауэра и точно характеризуют его, каким он был не только в юности, но и в зрелом возрасте. «Мать из снисходительности относит к внешнему наслоению то, что составляет неотъемлемую черту внутреннего существа сына, и то, что, вероятно, нередко проявлялось и в покойном муже ее, делая жизнь с ним довольно тяжелою. Привычку юноши и молодого человека произносить свысока приговоры можно объяснить унаследованною самоуверенностью. Развитая в Артуре Шопенгауэре вера в свою непогрешимость, его мания величия и угрюмость бесспорно народились на почве прирожденной ненормальности нервной системы, и их, конечно, нельзя поставить в вину юноше как нечто, вытекающее из произвола, но вместе с тем нельзя не пожалеть о том, что никто не был настолько близок Артуру Шопенгауэру, чтобы ласкою и увещаниями прочно и благотворно повлиять на эти особенности его душевного строя».

С сестрой своей Аделью, которая была на десять лет моложе его и нисколько не походила на него ни наружностью, ни характером, он тоже не ладил и, таким образом, оставался одиноким, даже живя в семейной обстановке.

Около этого же времени он познакомился с известной в то время актрисой Ягеман и серьезно увлекся ею. Он впоследствии сам сознавался, что одно время был даже не прочь жениться на ней, но этот его план расстроился, и Шопенгауэр остался на всю жизнь холостяком.

Глава III. Появление в свет первых научных трудов Шопенгауэра. — Путешествие его по Италии. — Шопенгауэр добивается университетской кафедры. — Прием, оказанный критикою его сочинениям. — Шопенгауэр как профессор. — Шопенгауэр покидает профессуру и снова отправляется странствовать. — Процесс Шопенгауэра с госпожою Маркет. — Жизнь Шопенгауэра в Дрездене. — Вторичная попытка Шопенгауэра выступить на профессорской кафедре. — Шопенгауэр окончательно отказывается от профессорской деятельности и поселяется во Франкфурте-на-Майне.

B 1813 году, когда Шопенгауэру было двадцать пять лет от роду, он издал на свой счет первый появившийся в печати труд свой, над которым он усердно работал сначала в Берлине, а затем в Рудольштадте: «О четверояком корне закона достаточного основания». Труд этот сразу обратил на себя некоторое внимание, вызвал похвальные отзывы в некоторых периодических изданиях и горячие похвалы со стороны учителя Шопенгауэра, гёттингенского профессора Шульца. Однако среди большинства публики сочинение это прошло малозамеченным, что отчасти находит себе объяснение в тогдашних смутных военных и политических обстоятельствах, переживаемых Германией, и Шопенгауэр не только ничего не выручил от издания этой книги, но ему даже пришлось понести довольно чувствительные убытки. Здесь, кстати, не лишним будет привести очень характерный анекдот, рассказываемый его биографами. Когда он преподнес экземпляр своего сочинения матери, та, прочитав заглавие, воскликнула в шутливо-ироническом тоне: «А, здесь речь идет о корешках! Это, верно, что-нибудь по части фармации*». Сын отпарировал эту насмешку матери замечанием, что его сочинения будут читаться, и усиленно читаться, в такие времена, когда о беллетристических произведениях госпожи Анны Шопенгауэр все уже давным-давно позабудут.

* Раздел фармакологии, занимающийся изысканием, исследованием, изготовлением, хранением и отпуском лекарственных средств. — Ред.

Хотя, как сказано выше, Шопенгауэр жил в Веймаре не в одном доме со своей матерью, а отдельно, однако все же ее общество и ее образ жизни до того ему не нравились, что он, прожив здесь около года, решился совершенно расстаться с матерью и поселиться в другом городе. Молодой философ-нелюдим находил, что жизнь в Веймаре слишком развлекает его и отвлекает от поставленной им себе цели. По этому поводу он следующим образом отзывается о призвании и целях философа в одном из последующих своих писем: «Философия — это альпийская вершина, к которой ведет лишь крутая тропинка, пролегающая по камням и терниям. Чем выше человек взбирается, тем становится пустыннее, и идти по этой тропинке может только человек вполне бесстрашный. Часто человек этот пробирается над пропастью, и он должен обладать здоровой головою, чтобы не подвергнуться головокружению. Но зато мир, на который он взирает сверху, представляется ему гладким и ровным, пустыни и болота исчезают, неровности сглаживаются, диссонансы не доносятся до него, он окружен чистым воздухом и солнечным светом, между тем как у ног его расстилается глубокая мгла». И вот весною 1814 года Шопенгауэр переселяется из Веймара в Дрездену знакомый ему еще по путешествиям, совершаемым им в детстве и отрочестве вместе с родителями его. Здесь он задумал и написал капитальное свое сочинение «Мир как воля и представление».

Несмотря на свойственную ему замкнутость, несмотря на граничившую с самомнением сдержанность его и саркастичность, молодой философ не жил в Дрездене полным анахоретом и пользовался в некоторых кружках исключительною любовью и уважением. Он особенно охотно посещал знаменитую Дрезденскую картинную галерею, основательное знакомство с которой пригодилось ему впоследствии в его трактатах об искусстве, и, с детства страстно любя природу, много странствовал по окрестностям.

Окончив осенью 1818 года свой труд «Мир как воля и представление», Шопенгауэр заключил договор с издателем Брокгаузом, уплатившим ему по одному червонцу за печатный лист, но, не дождавшись выхода в свет сочинения, над которым он работал целых четыре года и сделавшего его имя знаменитым, он отправился путешествовать по Италии. обладая довольно редкою у немцев способностью к языкам, он прекрасно владел итальянским языком, что ему чрезвычайно пригодилось во время его пребывания в Италии. В Риме, где ему пришлось пробыть целых четыре месяца, и в Неаполе большинство его знакомых были англичане; здесь он отчасти сбросил свою нелюдимость и вполне отдался наслаждению искусством, природой и итальянской жизнью вообще. Из итальянских поэтов Шопенгауэр особенно высоко ставил Петрарку, но недолюбливал Данте, находя его чересчур дидактичным, и не особенно высоко ставил Ариосто, Боккаччо, Тассо и Альфьери. В области искусства он обращал особое внимание на пластику и архитектуру древнего мира; к живописи же чувствовал меньше влечения, хотя еще будучи очень молодым человеком под влиянием бесед с Гёте написал очень ценный трактат о цветах и красках. Он охотно посещал оперу в Италии, и Россини был любимым его композитором.

Во время пребывания своего в Италии Шопенгауэр получил от сестры своей Адели письмо, извещавшее его о том, что данцигский торговый дом, которому его мать вручила большую часть состояния своего и Адели, обанкротился, причем обе они потеряли все свое состояние; сам Шопенгауэр, по свойственной ему осторожности и подозрительности, поместил в этом торговом доме лишь небольшую часть своего состояния, так что банкротство г. М. отозвалось на нем лично лишь потерей 8000 талеров, между тем как большая часть доставшегося ему после отца состояния осталась неприкосновенной. Хотя, как мы видели выше, Шопенгауэр не особенно ладил с матерью, однако он предложил ей разделить с нею и с сестрою оставшуюся неприкосновенной часть своего состояния, но они по неизвестным причинам отвергли это предложение.

Вообще, насколько Шопенгауэр чтил память своего отца, настолько холодно и равнодушно он относился к своей матери. Биограф его, Линднер, по-видимому, не без некоторого основания полагает, что Шопенгауэр имел в виду именно свою мать в том месте своего труда «Parerga», где он говорит о влечении женщин к расточительности и об их неспособности к ведению имущественных дел. Вот, между прочим, что он говорит в этой главе: «Все женщины, за весьма немногими исключениями, наклонны к расточительности, поэтому настоятельно необходимо обезопасить всякое наличное состояние, за исключением тех редких случаев, когда они сами приобрели его, от их расточительности. Ввиду этого, я полагаю, что женщин, в каком бы возрасте они ни находились, никогда нельзя считать вполне совершеннолетними и что они постоянно должны находиться под мужской опекой — все равно, будет ли то опека отца, мужа, сына или правительственных агентов, — подобно тому, как мы видим это в Индии; что им никогда не следует предоставлять самовольно распоряжаться имуществом, а то, что мать назначается даже в силу закона опекуншей и распорядительницей отцовского наследия детей своих, я считаю положительной нелепостью. В большинстве случаев такая женщина способна лишь прожить со своим вторым мужем или любовником то, что с трудом и заботливостью припасено отцом для своих детей, как нас тому учит еще старик Гомер. Родная мать после смерти отца своих детей часто превращается в мачеху им...» и т.д.

Возвратившись из путешествия своего по Италии, Шопенгауэр, отчасти, может быть, вследствие уменьшения отцовского своего наследия, решился домогаться профессуры. При этом он имел в виду три университета: Гейдельбергский, Гёттингенский и Берлинский Он написал трем своим знакомым профессорам: Эвальду, Блуменбаху и Лихтенштейну, подчеркивая, согласно тогдашним политическим условиям, что он намерен строго придерживаться области спекулятивной философии и далек от всякой мысли влиять на политический склад мыслей своих современников. Он писал, что его всегда занимало и по складу его ума будет занимать лишь то, что касается умственной деятельности людей всех эпох и всех стран, и что он считал бы ниже себя вдаваться в интересы данной страны или данной эпохи. По его глубокому убеждению, таковы должны быть взгляды всякого истинного ученого. В статье своей «Об университетской философии», напечатанной в его «Parerga», он, между прочим, говорит: «Если бы вред, приносимый науке людьми непризванными и неспособными, заключался лишь в том, что они не приносят ей никакой существенной пользы, как мы видим то по отношению к художествам, то еще куда бы ни шло. Но здесь они приносят положительный вред, прежде всего тем, что ради поддержания дурного они заключают тесный союз против всего хорошего и всячески стараются подавить его. Ничто не в состоянии примирить их с превосходством ума; так оно было, есть и всегда будет. И какое страшное большинство на их стороне! Это — одна из главных помех всякого рода прогрессу человечества». «Люди, которые, вместо того чтобы изучать мысли философа, — говорит в другом месте Шопенгауэр, — стараются ознакомиться с его биографией, походят на тех, которые, вместо того чтобы заниматься картиной, стали бы заниматься рамкой картины, оценивая достоинства резьбы ее и стоимость ее позолоты. Но это еще — с полбеды; а вот беда, когда биографы начнут копаться в вашей частной жизни и вылавливать в ней разные мелочи, не имеющие ни малейшего отношения к научной деятельности человека».

От гейдельбергской профессуры Шопенгауэр сам отказался, так как до него дошли слухи о господствовавших среди тамошнего ученого мира личных дрязгах. В Гёттингене ему предвещали благосклонный прием, но крайне ограниченное число слушателей; поэтому он в конце концов остановил свой выбор на Берлине, куда и прибыл летом 1820 года. Здесь Шопенгауэр надеялся найти достаточное число и обязательных, и добровольных слушателей, причем рассчитывал также и на то, что, сделавшись на первый раз приват-доцентом, он в скором времени будет приглашен на оказавшуюся вакантной со смертью Зольгера кафедру философии.

Шопенгауэр явился в Берлине не начинающим, мало кому известным философом, но автором большого, во всяком случае заслуживавшего внимания труда «Мир как воля и представление», года полтора тому назад появившегося в печати. Нельзя сказать, чтобы этот труд прошел незамеченным. Еще в третьем томе философского сборника «Гермес» профессор Гербарт поместил обстоятельную рецензию на этот труд, в которой он, сам диаметрально расходясь с автором во взглядах, ставил его, однако, на одну линию с Фихте и Шеллингом. Известный Жан Поль Рихтер писал по поводу труда Шопенгауэра: «Это гениально-философское, смелое, многостороннее произведение, полное остроумия и глубокомыслия, но часто безнадежно и бездонно глубокое, напоминающее собою те обрамленные высокими, отвесными скалами норвежские озера, в которых никогда не отражается солнце, над которыми никогда не пронесется птица и которые никогда не подернутся игривою рябью».

Мог ли подобный человек ожидать успеха на философской кафедре тогдашнего немецкого университета, пропитанного духом филистерства, туманного идеализма и погони за абстрактом, долженствующим сгладить неприглядную действительность? Не отрицая в нем преподавательского дарования, которым он сам гордился и на которое единогласно указывают беспристрастные его современники, нельзя, однако же, не признать того, что по самому содержанию своего преподавания он так же мало подходил к общественной деятельности, как, например, Спиноза. Если к этому присоединить еще столь сильно господствовавшее в то время над молодыми умами влияние Гегеля и Шлейермахера и их менее даровитых последователей, относившихся явно враждебно к исходной точке шопенгауэровской философии, и упорный, неспособный на компромиссы характер Шопенгауэра, то нельзя не прийти к заключению, что с самого начала представлялось весьма мало шансов на успешность его профессорской деятельности. Уже в своей пробной лекции, прочитанной, согласно существовавшим в то время обычаям, на латинском языке, он не задумался объявить, что после истинного мыслителя Канта, сумевшего вывести философию на настоящую дорогу, арену философии запрудили софисты, дискредитировавшие философию и отбившие охоту заниматься серьезно ее изучением, но что не замедлит явиться мститель, который восстановит эту дискредитированную философию во всех ее правах. В оставшихся после смерти Шопенгауэра бумагах нашлись конспекты его берлинских лекций, из которых видно, как добросовестно он отнесся к принятому на себя делу; но все же не подлежит ни малейшему сомнению, что его философия пришлась не ко двору тогдашней «молодой Германии», носившейся с довольно своеобразными политическими и научными идеалами. Он сам в этом не замедлил убедиться и после довольно неуспешной годовой профессуры, весною 1822 года, отряхнул университетскую пыль с ног своих и снова отправился путешествовать в столь любезные ему южноевропейские страны. В Берлине ему ничего не нравилось: ни университетские нравы, ни климат, ни образ жизни. Во время пребывания его в Берлине он очень мало вращался в университетской сфере: конкурентов своих в области философии он преднамеренно избегал, так как педантизм ученого мира был ему просто противен. Ближе он сходился с несколькими представителями светского общества, хотя и здесь был крайне разборчив в знакомствах. Особенно опротивел ему Берлин после трагикомического эпизода, случившегося с ним здесь во время его непродолжительной профессуры. Дело это, довольно мелочное, крайне раздражало Шопенгауэра в течение довольно продолжительного времени. Заключалось оно в следующем. В августе 1821 года знакомая его квартирной хозяйки госпожи Беккер, швея Каролина Маркет, привлекла Артура Шопенгауэра к суду за оскорбление словом и действием.) В письменном отзыве ответчика на жалобу обвинительницы мы находим следующее изложение этого вздорного дела: «Взводимое на меня обвинение, — пишет Шопенгауэр, — представляет чудовищное сплетение лжи с истиною... Я месяцев 16 занимаю у вдовы Беккер меблированную квартиру, состоящую из кабинета и спальни; к спальне примыкает маленькая каморка, которою я сначала пользовался, но потом за ненадобностью уступил хозяйке. Последние пять месяцев каморку эту занимала теперешняя моя обвинительница. Передняя же при квартире всегда состояла исключительно в пользовании моем и другого жильца, и кроме нас двоих и наших случайных гостей в переднюю никому не следовало показываться... Но недели за две до 12 августа я, вернувшись домой, застал в передней трех незнакомок; по многим причинам это мне не понравилось, и я, позвав хозяйку, спросил ее, позволила ли она г-же Маркет сидеть в моей передней? Она ответила мне, что нет, что Маркет вообще из своей каморки в другие комнаты не заходит и что вообще Маркет в моей передней нечего делать... 12 августа, придя домой, я опять застал в передней трех женщин. Узнав, что хозяйки нет дома, я сам приказал им выйти вон. Две из них повиновались беспрекословно, обвинительница же этого не сделала, заявив, что она — приличная особа. Подтвердив г-же Маркет приказание удалиться, я вошел в свои комнаты. Пробыв там некоторое время, я, собираясь снова выходить из дому, опять вышел в переднюю с шляпой на голове и с палкой в руке. Увидев, что г-жа Маркет все еще находится в передней, я повторил ей приглашение удалиться, но она упорно желала оставаться в передней; тогда я пригрозил вышвырнуть ее вон, а так как она стояла на своем, то я и на самом деле вышвырнул ее за дверь. Она подняла крик, грозила мне судом и требовала свои вещи, которые я ей и выбросил, но тут под тем предлогом, что в передней осталась какая-то не замеченная мною тряпка ее, она снова вторглась в мои комнаты; я опять ее вытолкал, хотя она этому противилась изо всех сил и громко кричала, желая привлечь жильцов. Когда я ее вторично выпроваживал, она упала, по всей вероятности, умышленно, но уверения ее, будто я сорвал с нее чепец и топтал ее ногами — чистейшая ложь: подобная дикая расправа не вяжется ни с моим характером, ни с моим общественным положением и воспитанием; удалив Маркет за дверь, я ее больше не трогал, а только послал ей вдогонку крепкое слово. В этом я, конечно, провинился и подлежу за то наказанию; во всем же остальном — нимало, так как я пользовался лишь неоспоримым правом охраны моего жилища от нахальных посягательств. Если у нее очутились ссадины и синяки, то я позволяю себе усомниться в том, чтобы они были получены при данном столкновении, но даже и в последнем случае она должна винить сама себя: таким незначительным повреждениям рискует подвергнуться всякий, кто держит в осаде чужие двери...»

В первой инстанции истице было отказано в иске, но суд второй инстанции отменил оправдательное решение относительно Шопенгауэра, который в то время путешествовал по Швейцарии, и приговорил его к уплате 20 талеров штрафа и к возмещению потерпевшей Маркет убытков, в обеспечение чего на капиталы Шопенгауэра, хранившиеся у банкира Мендельсона, наложено было запрещение. Дело это тянулось по разным инстанциям до 1826 года и кончилось тем, что Шопенгауэру все же пришлось платить Маркет пожизненно по 60 талеров в год. Он и выплачивал ей эту пенсию в течение целых 20 лет, до 1846 года, когда старуха наконец умерла На предъявленном Шопенгауэру свидетельстве о смерти Маркет, освобождавшей его от дальнейшей уплаты пожизненной пенсии, Шопенгауэр сделал следующую надпись: «Obit anus, abit onus» («Отошла старуха, свалилось бремя»).

Весною 1822 года, когда еще тянулся процесс Шопенгауэра со старухой Маркет, он, отказавшись от берлинской профессуры, отправился путешествовать — сначала в Швейцарию, а затем в Италию, где провел осень 1823 года в Венеции и Милане, а зиму — во Флоренции. Весною 1823 года философ из Италии через Тироль проехал в Мюнхен, где прожил около года. В Италии он, как и во время первого путешествия своего, предпочитал общество англичан и тщательно избегал немцев. В Мюнхене Шопенгауэр вынес тяжелую болезнь, вследствие которой почти совсем оглох на одно ухо, и оттуда отправился летом 1824 года лечиться в Гаштейн. Из Гаштейна он снова приехал в Дрезден, который был приятен ему еще по прежним воспоминаниям. Понятно, что ни природа Саксонии, ни строй жизни саксонской столицы не могли сколько-нибудь резко измениться за последние десять лет. Но многих из прежних своих хороших знакомых Шопенгауэр теперь уже не застал здесь, а главное — личное настроение Шопенгауэра теперь уже не было то же, что прежде. Он теперь перестал уже ожидать для себя великой будущности и, не находя полного душевного успокоения, задумал здесь переводить творения замечательных, но малоизвестных мыслителей минувших времен, более или менее близких ему по духу, в надежде подготовить этим путем публику к усвоению его собственных философских взглядов. В таких видах Шопенгауэр принялся было за популярное изложение философских сочинений Давида Юма, написав длинное к нему предисловие. По неизвестным причинам затеянный перевод не состоялся, о чем, как пишет биограф Шопенгауэра Фрауэнштедт, «нельзя не пожалеть, так как при несомненной способности Шопенгауэра к переводам, о которой дают ясное понятие отдельные отрывки английских писателей, введенные в текст его сочинений, и перевод творений Юма оказался бы образцовым, тем более что Юм, подобно Вольтеру, принадлежит к числу писателей, наиболее родственных Шопенгауэру по духу, а потому им особенно часто цитируемых. Я отлично помню из бесед с Шопенгауэром, что он и мне рекомендовал прочесть диалоги Юма».

Перевод Шопенгауэром сочинений Юма остался недоконченным за внезапным отъездом Шопенгауэра в Берлин, вызванным вышеупомянутым процессом его с госпожою Маркет, проигранным ею в первой инстанции. К этому же времени относится и вторичная попытка его читать лекции в Берлинском университете, в качестве уже приват-доцента. Но и эта попытка его оказалась неудачной: в числе записавшихся на его курс слушателей было очень мало действительных студентов, а фигурировали больше разные дилетанты. Раздосадованный Шопенгауэр закрыл свой курс и раз навсегда отказался от всякой дальнейшей мысли о профессорской деятельности. Но он продолжал жить в Берлине, усердно занимаясь, между прочим, испанским языком и переводом некоторых своих любимых английских поэтов на немецкий язык. К этому же периоду его берлинской жизни относится и знакомство его с Александром Гумбольдтом, в котором Шопенгауэр, впрочем, признавал больше учености, чем ума.

Наконец в 1831 году свирепствовавшая в Берлине холера заставила Шопенгауэра окончательно покинуть этот город. Он решил поселиться не в северной Германии, где он родился и где провел большую часть своей жизни до зрелого возраста, а в южной и избрал резиденцией своей Франкфурт-на-Майне. Отсюда он ненадолго переселился было в Мангейм, но в 1833 году вернулся во Франкфурт и с тех пор прожил в этом городе почти, безвыездно двадцать восемь лет.

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: отзыв на дипломную работу, реферат на.



Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4  5 | Следующая страница реферата

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки