Предыдущая страница реферата | 1  2  3

1) либо заставляющие реконструировать опыт

 2) либо изменяющие содержание понятий

 3) либо ведущие к совершенствованию экспериментальной техники

 4) либо осуществляющие теоретические сдвиги

 5) либо обнаруживающие эпистемологические препятствия и диагностирующие эпистемологический разрыв.

В итоге, помещая в основание ту или иную физическую теорию (так как физика – образец развития современного естествознания, его наиболее «продвинутая» и математизированная составляющая) и выделяя соответствующие им философско-методологические (рефлексивные) позиции, Б. сконструировал в своей версии реккурентной истории пять основных эпистемологических профилей: 1) наивного реализма (донаучное физическое знание), 2) позитивистского толка эмпиризма (доньютоновская опытная физика), 3) классического рационализма (ньютоновская механика), 4) полного рационализма (теория относительности Эйнштейна), 5) дискурсивного или диалектического рационализма (релятивистская квантовая механика П.Дирака).

Классическая и неклассическая наука здесь представлены парами, причем в «неклассической» паре нет места «чистому эмпиризму», а тем самым и современному Б. неопозитивизму. «Горизонтально» каждый эпистемологический профиль может быть «развернут» в различимые в нем (если таковые имеют место быть) «региональные рационализмы» (совпадающие во многом со спецификацией научных дисциплин): «...рационализм функционален. Он многолик и подвижен». Современный уровень разговора в эпистемологии должен начинаться с четкого обозначения параметров разрыва классической и неклассической науки и философии. Неклассичность определяется негативным образом через отрицание «позитива» классичности. Это программа «не» («нет», «отрицания»). Отрицание, согласно Б., – необходимый компонент процесса познания, фиксирующий ситуацию эпистемологического разрыва и являющийся условием перехода (возможности) нового «позитива» (в котором, как «родовые пятна», всегда можно обнаружить следы конституировавших его отрицаний). Программа «не» у Б. есть, по сути, программа деконструкции предшествующего знания (профиля) и дереализации сконструированной в соответствии с ним реальности. Однако при этом Б. настаивает на том, что «научно проводимая дереализация сохраняет свою связь с реальностью», т.е. она диалектична в своем отрицании (что нельзя сказать о деконструкции предшествовавшего знания – профиля). Современная наука ориентируется на динамику, а не на статику, на структуры (отношения), а не на сущности (элементы), она изучает сюрстанции (термин заимствован у Уайтхеда), а не субстанции (она имеет дело с онтологией вещей-движений и с бытием-становлением). Следовательно, она неизбежно должна быть не-ньютоновской механикой, не-лавуазьевской химией, она может быть описана только в не-евклидовых геометриях и строиться по правилам не-аристотелевских логик. Соответственно и современная философия должна быть не-картезианской (и не-кантианской) эпистемологией. Последняя как логика организует знание, а как методология организует и познающего и действующего (конструирующего) субъекта. Будучи философией «не», она же является философией «ре»: постоянного начинания, обновления, реорганизации (recommencer-renouveler-reorganiser).

Отсюда, по Б., несостоятельность бессубъектных онтологий. Опыт входит в определение бытия, а разум конструирует это бытие как свой мир в соответствии с абстрактными рациональными конструкциями (схемами), не имеющими аналогов в природе. «С одной стороны, ищут рациональное, с другой – его полагают». По мере развития (по)знания мир человека переставал быть «естественным» и все больше становился «искусственным» в процессе «прогрессирующей объективации» знания (реальностью второй ступени). «Реальное – не более, чем реализация». Согласно Б.: «Современная физическая наука... не имеет в виду онтологию. Она, скорее, реализует онтогенезы». «Материя» (данность) есть не более, чем «предверие, повод научной мысли», но не объект (по)знания, она обнаруживает себя в онтогенезах лишь как «сопротивляемость» (познанию, воздействию). Научное знание, следовательно, с необходимостью должно быть «приложено», оно имеет феноменотехническую и социальную составляющие, которые во многом и определяют его уровень («инструменты суть не что иное, как материализованные теории»; наука «порывает с природой, чтобы конструировать технику»), а современный рационализм есть «прикладной рационализм». Наука (и ее история) артикулирует себя как техника (и ее история), обернутая и на предмет, и на человека. Отсюда «методологический антииммобилизм» Б., ориентация на исследование взаимосвязи мыслительных и эмпирических средств преобразования действительности (построения реальности). «Следуя современной физике, мы покинули природу с тем, чтобы вступить в фабрику феноменов. Рациональная объективность, техническая объективность, социальная объективность – вот отныне три прочно связанные друг с другом характеристики. Если забыть хотя бы одну из этих характеристик научной культуры, рискуешь вступить в область утопии». Отсюда же несостоятельность, по Б., не только классических эмпиризма и рационализма, но и классических форм реализма (включая материализм) как теоретико-методологической позиции: «эмпирический реализм» не способен «переварить» факт искусственности объективной реальности, а «математический реализм» несовместим с постоянной изменчивостью прикладных рациональных конструкций. Нет реальности как данности (реальность «фабрикуема»), логика вещей всего лишь воспроизводит (с разной степенью адекватности) логику идей: «реальное – это всегда не то, что можно было бы принять на веру, а то, над чем можно будет подумать». Эта реальность специфически двойственна, осознание чего вызывает у «классически» образованного человека «эпистемологический шок». С одной стороны: «мир есть «моя верификация», он сделан из верификационных идей... Или, говоря иначе, единственное возможное для нас определение реального должно делаться на языке верификации. В этой форме определение реального никогда не будет совершенным, оно никогда не завершено. Но, тем не менее, оно будет тем лучше, чем более разнообразными и детальными будут верификации». Тем самым, мы имеем дело не с «утвержденным» абстрактным научным разумом бытия, а с бытием, «подтвержденным» прикладным научным разумом (т.е. с экспериментально объективированными рациональными схемами).

С другой стороны: «сверх субъекта, по ту сторону непосредственного объекта современная наука базируется на проекте. В научном мышлении осмысление субъектом объекта всегда принимает форму проекта». Тем самым cogito классической философии предстает у Б. как (проектное) самоутверждение мысли в действии, т.е. приобретает социальное измерение (отсюда обозначение Б. своей позиции как «рационального материализма»). «Наука не отвечает более миру, который следует описать. Она соответствует миру, который нужно сконструировать». Она «сняла» не только «метафизическую», но и «обыденную» реальность, утвердив на месте феноменологии мира его ноуменологию, данную в феноменотехнике социокультурного познающе-действующего субъекта. Рациональное мышление существует в своей собственной временной длительности – культурном времени, отличном от времени жизненного. По мысли Б., «диалектизируя один за другим принципы феномена, мы получаем ноумен». Последний есть организованный (сложно сконструированный) объект мысли, данный в техническом опыте «в чистой искусственности эксперимента», т.е. ноогональный ноумен, обнаруживаемый в «экспериментальной трансцендентности».

Ноогональный ноумен есть не сущность, а результат. Он существует как абстрактный научный конструкт, способный порождать новые абстрактные конструкты: «чудотворный разум создает свои картины по схеме своих чудес». Наука всегда противоречит непосредственной феноменальной данности. Она имеет дело с сюрреальностью. Поэтому современная философия науки есть рефлексия разума, сталкивающаяся с неизвестным в его противоречии результатом, добытым предшествующим разумом. Такую позицию Б. обозначает как «кантианство второго приближения». Современный разум диалектически абстрактно-конкретен, представляет собой многоступенчато опосредованное мышление, конструктивистски с помощью приборов творящее (а не наблюдающее) реальность и наиболее полно воплощающееся в математизмах современной физики («дискурсивной метафизике математического реализма). Та реальность, с которой современный разум имеет дело – это частный воплощенный случай мира возможного (мира математизированного естествознания). Сам же современный разум проявляется как парадоксальность мышления, как техническая реализация «безумных идей», противоречащих обыденному опыту. Последний не может, например, выйти за рамки представления о свете как результате наблюдаемого горения, первый связывает его с принципом излучения, что открывает совершенно иные технические (реализационные) возможности. «Атомизируя серу, устраняют ее сатанинские аспекты», – указывает Б. и настаивает «на осуждении и уничтожении доктрины простых и цельных понятий». Прикладной рационализм есть одновременно и диалектический рационализм. Разум не только парадоксален (действует по формуле «а почему бы и нет»), но и диалектичен (что и порождает его парадоксальность), исходит из дополнительности противоположностей («диалектики противоречивого»). При этом Б. исходит из принципа дополнительности как конституирующего диалектичность современного (по)знания: противоположности (трансцендентального – феноменологического, рационального – эмпирического, теории – опыта) полагаются как дополнительные и «налагающиеся» (без снятия и синтеза, сохраняя «отношение») друг на друга в конструктивно-технических реализациях, обеспечивающих их единство.

Последнее Б. попеременно именует «сюррационализмом» и «сюрэмпиризмом» (по сути уравнивая эти термины между собой) и обозначает как «интегральный рационализм», обнаруживающий за физико-математическими аксиоматиками присутствие экспериментальной реальности. Именно «диалектизация» (по)знания разрушает «очевидности» и опыта, и разума, обнаруживает «кажимость» данности, «заставляет» видеть реальность как процессуальность. Со своей стороны, экспериментирующий разум постоянно проблематизирует (по)знание, обнаруживая эпистемологические разрывы теоретических построений и данных, и технотизирует науку, имеющую дело с «изобретенной» реальностью («наша мысль идет к реальному, но не исходит из него»). Неореалистическая программа Б. оказывается, в конечном итоге, программой перманентной эпистемологической революции как постоянного диалектического самоотрицания «достигнутого» на основе рефлексивности «нового научного духа» (непрекращающейся «конкретизации абстрактного»). Соответственно современная философия, по Б., – это не философия бытия, а философия науки, но, тем самым, в другой своей ипостаси – и философия творчества. Эпистемология, творя онтологию, оказывается соотнесенной, в другом отношении, с психологией познания, а «дневной человек» науки предполагает «ночного человека» творческого воображения. «Нормативизированный» человек науки, человек научного сообщества (citee scientifique) оказывается в постоянном противоречии сам с собой: «Человек сомневается, колеблется.

Научная школа не сомневается никогда. Научная школа увлекает за собой». «Школьность» и «фабрикация феноменов» наталкиваются на противоречие внутри себя – ведь познание, будучи «всегда против», «всегда преодолением», предполагает оппонирование своему прошлому, себе настоящему, другим, входящим в сообщество, и т.д. «Я» постоянно должно обнаруживать и собственные разрывы, ошибки и искушения. Научная деятельность должна начинаться в том числе и с очищения, и «превращения» (рационального оформления в результате конструктивной деятельности сознания), и собственных психологических «очевидностей». Становясь как ученый, индивид формирует и собственные познавательные возможности, преодолевая наивное любопытство «детской души» и догматизм (и дидактику) «профессорской души», двигаясь от образа через схематизацию геометрии к абстрактной конкретности научных объектов. Дабы состояться как ученому, как «человеку дня» с «бодрствующим сознанием», индивиду постоянно приходится изживать самого себя как «человека ночи», живущего в образном мире грез, подпитываемом импульсами фантазии (творческого воображения). Эти импульсы идут из глубин психики и высвобождаются (от контролирующего и налагающего на них запрет разума) «во сне» (онирическом – круглом, свернутом, вневременном – пространстве, в котором человек «всегда находится в контакте с началом»). Изживая образность абстрактностью, наука остается зависимой от первой, так как вне ее невозможно никакое (в том числе и научное) творчество. Абстракция и образ, норма и инновационный импульс, «день» и «ночь» оказываются диалектично взаимодополнительны друг по отношению к другу. В культуре и познании, с неизбежностью предполагающим и «функцию ирреального», порождается дополнительный по отношению к науке эстетический способ постижения мира, конституируемый в искусстве. И в науке, и в искусстве, будучи обреченным на познание, человек реализуется в создании (творчестве) собственной реальности.

Однако если в науке он творит прежде всего реальность внешнего мира, то в искусстве, по мысли Б., «оформляется» прежде всего его внутренний мир. И в этом смысле способность воображения оказывается фундаментальной для человека, так как мир воображения (иначе – мир грезы) ответственен за продуктивность его психики как таковой, а мир образов исходно был основанием мира мысли (для «дикаря» мысль – концентрированная греза, но и для ученого греза – расслабленная мысль). Их взаимоотношения Б. описывает как взаимодополнительную противопоставленность «духа» и «души» («anima» – “animus”). Дискурсивное мышление «обегает» предметности по правилам логики, воображение «скользит» по поверхности сообразно собственной необходимости, мысль забывается, греза неизбывна. На раннем этапе исследования природы «творческого воображения» (вторая половина 1930-х – 1940-е) Б. исходил из основных принципов психоанализа, считая, что последний позволяет вскрыть природу и психологические механизмы преодоления эпистемологических препятствий, мешающих мыслить объективно (рационально). В связи с этим он предложил термин и разработал идею диалектической сублимации в поисках посюстороннего и дискурсивной сублимации в поисках потустороннего как механизмов преобразования энергии влечений, замены бессознательного вытеснения осознанным подавлением и преобразованием через перемещение зон внимания в сознании, делающим видимым латентное.

Бессознательное задает импульсы и научному, и эстетическому (и там, и там «мы суть отражения отражений»). Однако в науке мы смотрим на реальность сквозь совокупное знание, в ней действует механизм «материального» психоанализа, «отсекающего» бессознательное, как противоречащее научным абстракциям, через которые мы «присутствуем в мире» (верифицируя идеи и строя проекты). По Б., «...научное понятие функционирует тем лучше, чем оно полнее освобождено от всего образного фона». В искусстве же мы смотрим на реальность сквозь образы и символы, в нем действует механизм «контрпсихоанализа», защищающий бессознательное художника, позволяющее «отсутствовать» в мире, уходить к иному (образ и символ неверифицируемы реальностью): «воображать значит отсутствовать, устремляться к новой жизни». Человек производящий (homo faber) взаи-модополнительно соотносится с homo aleator – человеком, играющим в кости (живущим в свободе воображения). Жизнь воображения – это порождение и смена («способность изменять образы, даваемые в восприятии», «способность освобождаться от первоначальных образов, деформировать их») комплексов образов в соответствии с «законом четырех материальных элементов». Согласно последнему, комплексы образов формируются вокруг одной из четырех природных стихий, символами которых выступают, по Б., огонь, вода, воздух и земля. Каждая из стихий задает свою динамику «скольжения» внимания.

Связующей у Б. исходно выступала символика огня, в связи с чем он выделил и описал, например, комплексы Прометея (аналог Эдипова комплекса в умственной жизни), Эмпедокла («зова огня»), Новалиса («проникающего внутреннего тепла»), Гофмана («возгорания», «пунша»). Работы Б. по проблематике «творческого воображения» с конца 1940-х характеризовались отходом от традиций психоанализа (которым он никогда ортодоксально и не следовал) как интеллектуализирующих воображение: «психоаналитик слишком много думает и мало грезит». Интерес Б. смещается от «глубинного» бессознательного к «верхнему», формируемому не на основе либидо, а производному от культуры («архетипика» культуры) и характеризующемуся, прежде всего, эстетически. «Психологам не приходит в голову, – отмечает Б., – что образы имеют исключительно поэтическое значение». Эстетика, при этом, трактуется Б. как метапоэтика, воплощением «культурного бессознательного» становится поэзия («второе производное» воображения), понимаемая как «мгновенная метафизика» (наука же стала определяться как «эстетика интеллекта»). Поэзия суть «средоточие аксиоматических метафор» (все объясняющих, но не объяснимых), а «поэтический образ есть внезапно увиденный рельеф психизма»: «грежу – значит существую». В этом отношении образ самодостаточен (не есть вытеснение чего-либо), непереводим ни на какой-либо иной язык (в том числе и психоаналитический). По мысли Б., «воображение есть, таким образом, психологическое инобытие. Оно принимает характер предвосхищающего психизма, проектирующего свое бытие». Образ позволяет переживающему его субъекту непосредственно выявить новые смыслы элементов мира: «в царстве воображения всякое имманентное необходимо сопровождается трансцендентным». Однако, будучи самодостаточным, образ всегда неуловим и открыт к изменению, поэтическому «вызыванию» отсутствующих образов (воображение не столько создает, сколько изменяет воспринятое, оно не «отображает», а «изображает»). Воображать – значит путешествовать в грезе как «пространстве наших одиночеств», здесь культурное прошлое не предопределяет, «при образе нужно присутствовать в минуту образа»: «чтение» равнозначно «письму», так как на образ «откликаются» – «читая, мы переживаем наши попытки быть поэтом».

Образ открыт, по мнению Б., не знанию, но языку: «своей новизной поэтический опыт потрясает всю сферу языкового опыта. Он помещает нас у самых истоков сущности слова». В воображении, поэзии, образе осуществляется жизнь жизнью живого языка («бытие становится словом»), но образ всегда немного поверх означающего языка, он всегда наименее детерминированное событие (наиболее продуктивно, по Б., вообще «воображение без образов»). Осознание этого диагностирует грядущую, согласно Б., «глубокую семантическую революцию»: «речь идет о проживании непрожитого, о том, чтобы открыться открытости языка». Истинная жизнь образа – «в его молниеносности, в том, что образ превосходит все данные чувственного опыта». Мысль рождена грезой и обречена расплачиваться за это хотя бы тем, что разум должен постоянно рефлексировать свои пределы. Согласно Б., «обращаясь к самим себе, мы отворачиваемся от истины, обращаясь к внутреннему опыту, мы неизбежно вступаем в противоречие с опытом объективным». Однако одновременно мы открываемся космосу. Микрокосм «стереофоничен» макрокосму (человек относится к космосу как к субъекту). Понятая в этом ракурсе действительность есть «волнообразное колебание и ритм», «воссоздающий формы». Ритм связывает психические явления, жизнь и физический мир, закон ритма правит повсюду: «...космические грезы освобождают нас от проектов. Они помещают нас в мир, а не в общество. Космической грезе принадлежит нечто вроде стабильности, покоя. Она помогает нам ускользнуть от времени». Такое ускользание от времени удалось и самому Б., который, по словам Арона, «жил в ту же эпоху, что и Гитлер, но в другом мире».

Скачали данный реферат: Mark, Малх, Sizyj, Собачкин, Квартин, Zherdev.
Последние просмотренные рефераты на тему: курсовые работы скачать бесплатно, россия диплом, реферат система управления, мтс сообщения.



Предыдущая страница реферата | 1  2  3

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки