Экология культуры и экономика постиндустриального города

С. Л. Кропотов

С самого своего возникновения города играют особо важную роль в истории экономического развития окружающего их пространства. Динамика городского развития определяет характер и ритм социально-экономических изменений, воплощая социальную организацию экономики в этих сгустках пространственной организации общества.

Новизна постиндустриальной экономики в том, что основным капиталом служат идеальные знаковые реальности, основным продуктом - знаковые различия и визуальные образы. Сфера интересов этой экономики охватывает область научного знания, языковых игр, а характеризующее ее суть изобилие - это прежде всего избыток информации, образов и знаковых систем. Замечательно в нынешней экономике и то, что она настолько сложна, отчужденно-автономна и многомерна, что способна к самоорганизации. Она настолько превышает возможности контроля за собой со стороны всех традиционных экономических субъектов, что превратилась в суверенного субъекта, самовластно берущего их под свою опеку. Похоже на то, что сегодня сама игра экономических стихий стала субъектом игры на этом поле, и в качестве рукотворного Рока кого-то она ведет за собой, вынуждая не делать ошибок, а кого-то тащит, заставляет быть вечно новыми и пластичными или, как говорит Ариэль в шекспировской "Буре", быть "богатыми и странными".

Из многочисленных следствий новой ситуации вслед за авторитетным чикагским экономистом П. Ф. Друкером и не менее авторитетным искусствоведом Ч. Дженксом [Кропотов, 1999: 144-149] мы выделим лишь некоторые. Прежде всего, это инверсия отношений первичное/вторичное, внутреннее/внешнее, естественное/искусственное. Кроме того, экономика по своему глобальному охвату, позитивным и негативным результатам приобретает статус квазинатуральности, т. е. действует как природные органические силы, представляя собой своего рода экологию, окружающую среду. Масштаб всеобъемлющего воздействия искусственной среды на натуральную сопоставим с действием природных сил. Но, превращаясь во второю натуру, симбиоз экономики и культуры приобретает качество геологически функционирующего пространства "ноосферы" (В. И. Вернадский).

Многократно зафиксированная повышенная активность экономически обращающихся знаков, способных подчинять себе и поглощать прежде "объективную" реальность [Бодрийяр, 2000: 7, 19, 54-55, 70-71, 88-101], подменяя ее семиосферой, приводит к появлению новых отраслей научного знания, трактующих и читающих природу или город как исторически сложившийся текст.

В одном из таких новых направлений современной теоретической географии - семиотическом описании культурного ландшафта - анализ семантики гор и городов в неразрывной связи с окружающим контекстом остается одной из самых трудных, малоизученных и в тоже время перспективных проблем. Горные страны и города трактуются в ней как центры (ядра) больших узловых регионов, своего рода "скрепы ландшафта". Уральский хребет как важный структурный элемент архитектоники организма страны, костяк его несущей системы подразумевает соединение "позвонков" вместе с разграничительной смысловой функцией оси, разделяя тело человека или страны на правую и левую части. Урал парадоксально сочетает функции центра и естественной границы в ее контактной ипостаси (границы-контактора, медиатора) [Каганский, 2001: 113]. Горный хребет - разделитель огромных водных бассейнов Волжско-Камского и Обского, по которому проходит граница частей света - концентрированный геологический, исторический и социокультурный феномен, несущий на себе не только тяжесть структурирования безразмерного тела страны, но и колоссальную семантическую нагрузку. Вот почему город на хребте естественным образом становится концентратором и смысловой густоты ландшафта.

В символических и мифологических описаниях города и горы всегда наделялись сходством - это ясно очерченное, выделенное, сакрализованное, вертикально обустроенное место. Города часто уподобляются горам, воспроизводят их и подражают им в качестве важнейших символов сакрального верха, вертикали.

В прежние советские времена мифология "Урала - опорного края державы", "Каменного пояса" активно и грамотно разрабатывалась. Так было до тех пор, пока в последние десятилетия перед падением империи непомерно разросшийся образ столицы как "головы без тела", отлетевшей от страны в иное цивилизационное измерение, не затмил оппозицией центра/провинции (периферии) семантики любых внутренних и внешних границ, не истощил энергии всех малых российских идеологем.

Уже поэтому актуализация вопроса о европейско-азиатской границе - проблема не столько природная, физико-географическая, сколько культурно-семиотическая. Взамен рухнувших вокруг соцлагеря внешних границ образовалось, на самом, казалось бы, "ровном месте", огромное количество границ внутренних, видимых даже из космоса, межрегиональных и невидимых парадигмальных, ментальных, межэтнических различий, непрерывно воспроизводимых разностью технологических и жизненных укладов прежде "единого и неделимого Союза". В силу объективных социально-экономических причин произошла инверсия границ внешних и внутренних, что сделало вновь злободневной задачу обживания пограничного культурного пространства, обустройства переходов в нем.

Одновременно стоит подчеркнуть, что в современном мире богатство конструируется в первую очередь внутренними различиями, разграничениями социально-экономической среды и культурного пространства. "Любая неоднородность ландшафта есть источник ресурсов в нем" [Каганский, 2001: 100, 106]. Поэтому города и горы есть ядра внешнего и внутреннего разнообразия ландшафта. Они поляризуют его, как прежде это делали границы внешние, и на сегодня они становятся очевидными, непосредственно данными границами внутренними, организующими не только объективный порядок ландшафта, но и его видение.

Города и горы образуют миры разнообразия жизненных ниш для органической и экономической жизни, в силу этого Екатеринбург исторически и логически полифункционален, поликультурен, полиэтничен. В этом качестве города становятся центрами гравитации политической мощи и экономической власти, концентрируют в точках пересечения своих силовых линий значительный символический (имагнитивный) капитал, которым надо уметь грамотно и эффективно распорядиться.

1. Урал представляет собой наслоение нескольких уровней геологических и культурных, вертикальных и горизонтальных границ: лес/степь, "Арктида/Скифосарматия", Предуралье/Зауралье. Но главное - это стык индустриальной и аграрной цивилизации, разных жизненных миров, т. е. важнейший русский "фронтир", совмещающий черты периферии и границы как открытой контактной зоны в экономическом, политическом и в социально-психологическом смысле. По мнению историков, это был естественный предел (перевал) в освоении необъятного пространства, переход от сплава к волоку через хребет и далее к новым сплавам уже по сибирским рекам. Следует подчеркнуть невозможность постепенного и "беспроблемного" перехода смысловых, пространственно-временных границ, которая зафиксирована в научном и архаически-фольклорном сознании, будь то русские сказки или англо-саксонский жанр "фэнтази" у Толкиена (к примеру, переход через Мглистые горы). Впрочем, и мифологию "Перехода Суворова через Альпы" здесь тоже вполне уместно вспомнить. Итак, полагает В. Каганский, города и горы - места концентрации контрастов и наслоения различных систем координат (градиентов), "экстремальных значений культурной и природной среды; мир скачков". Только "растратным" путем, концентрацией для "подвига" и тратой сил в прорывном движении - со скоростью свободного падения в бездну возможно перемещение из одной культурной среды в другую среду.

2. Если горы, города и реки - это важнейшие единицы культурного ландшафта, причем "города есть горы экономического рельефа" [Каганский, 2001: 96], то город на осевых, граничных горах у реки - это утрированная разграниченность среды, перекресток координат, возникший как точка производства утрированного значения. Здесь "обрываются" Россия и Европа, здесь гибелью Романовых маркируется конец "петербургского периода российской истории" - европеизации первой волны, чтобы уступить место еще более радикальной европеизации советской пробы вместе с ее колоссальной, невиданной прежде интервенцией индустриальной цивилизации на азиатский субконтинент!

Екатеринбург/Свердловск замышлялся и исторически развивался как место размещения символического капитала власти, решавшей террористическим образом "упавшие с неба" на территорию неразрешимые экономические и политические задачи ускоренной индустриальной модернизации страны.

Подобный приграничному Петербургу или многим крупным американским городам, возникшим именно на границе нескольких штатов, Екатеринбург в качестве центра осуществляет инверсию отношений периферия/провинция (если первая пригранична, то последняя прицентральна). Он размыкает замкнутую на Москву иерархию смысловых отношений пространства европейской части России. Тем самым, город на горах присваивает некоторые социокультурные статусные функции центра - быть герменевтической машиной, осуществляющей перевод кодов несовместимых жизненных укладов, быть политемпоральным многомерным ландшафтным местом, отвечающим за нормативно-семиотическое обустройство территории, за производство и поглощение знаков. Таким образом, если в культурном ландшафте России Урал и Екатеринбург - каждый уже по отдельности - выполняют функции границ - скреп, интеграторов отдаленных природных, экономических, ментальных укладов, то их непосредственно данная близость образует уникальную и неразрывную символическую пару - сравнительно небольшую контактную среду, геокомпоненту с повышенным знаковым содержанием.

3. Тема "ворот из Европы - в Азию" означает, что Екатеринбург был некой европейской витриной в Азии, не случайно многие путешественники и писатели, например В. Гумбольдт или Б. Пастернак, отмечали европейский вид города. Но тема ворот маркирует не только различие между частями света, но и цивилизационный рубеж: Средний Урал - это еще и своего рода "звездные врата" из одного отграниченного смыслового пространства в другое, зона превращения вчерашних крестьян и люмпенов в промышленных рабочих, место социокультурного производства городских жителей. Следует заметить, что экономическая роль городов не была всегда и не остается навечно связанной с индустриальным производством: в пред- и постиндустриальных обществах эта функция вовсе не является доминирующей, уступает место финансовой, научно-исследовательской, образовательной, сервисной деятельности.

Если города и горы в равнинном ландшафте (Владимир Каганский) являются нарушением его постепенности в стране избыточного пространства, то горный город - город "в квадрате", горный перевал "в кубе". Екатеринбург представляет собой "закономерное нарушение монотонности среды, сгусток дифференциации и контрастов", является искусственно воздвигнутым пределом на пределе естественном. Как плотина на естественном течении маловодной горной реки, он - место разрыва естественного положения аграрного порядка вещей, точка прорыва в иной жизненный мир.

4. "Города и горы связывают далекие территории, создают узловые микрорайоны и служат их центрами, ядрами, узлами, осями, фокальными и экстремальными зонами" [Каганский, 2001: 97]. Их положение специфично стабильностью (ученые зачастую говорят о городах как о парадоксальном сочетании консервативности и динамики) и овеществленностью - "оно почти абсолютно", поскольку города и горы сами создают свое статусное положение, как бы предоставляя материал для сверки. Это относительно них оценивается положение всех остальных субъектов и объектов на культурной сцене, поскольку это "узловые районы культурного ландшафта" [Каганский, 2001: 96-97]. В целом города и горы действуют поляризующе: они увеличивают количество осадков, "концентрируют и хранят ресурсы - экономические, культурные, социальные, обслуживают смежные территории".

"Города и горы - мощные аттракторы, они притягивают активность и жизнедеятельность, трансформируют и обогащают фоновые территории. Города и горы - мощные, возможно, главные факторы формирования внефоновых, азональных культурных ландшафтов, города и горы сами суть азональные ландшафты, формируют азональные поля и новую концентрированную зональность, порождают системы экотонов, переходных зон. Они огромны: так, бассейн Вятки (Кировская область) - наложение дальних периферий Москвы и Урала; весь макроландшафт Франции, по Броделю, - интерференция зон Парижа и Альп-Пиренеев... Города создают вокруг себя зоны и предпосылки сгущения жизни" [Каганский, 2001: 99-100].

Из этой пространной цитаты следует важный вывод: по крайней мере, в совокупном выражении ландшафтное, а вместе с тем и экономическое, культурное, семантическое влияние Урала на территорию Европейской России и Западной Сибири сопоставимо с влиянием московским. И если одна из причин краха второй Российской империи была в пространственной и временной невменяемости власти, то, возможно, именно теперь пришла пора не только слышать веления времени, но видеть, читать и адекватно понимать строение пространственного тела страны в качестве текста.

5. Отсюда следует и необычайная открытость, сверхчувствительность таких пространственных точек к "музыкам революций", как индустриальной, так и постиндустриальной, положившей конец господству производственного капитала. Исследователи замечают, что реклама в западном обществе демонстрирует "статус горного ландшафта как символа высокого качества среды и жизни, здоровья, благополучия, всестороннего (личностного, финансового, телесно-эротического) успеха [Каганский, 2001: 113]. Подобно Сиэтлу или Петербургу/Ленинграду, Екатеринбург - "роковая" столица (во всех смыслах, включая музыкальный!) как место, где сходятся культурно-тектонические пласты с повышенной сейсмической активностью, семантической насыщенностью. "Музей рока" (в двойном значении) в таких местах скопления энергий и вдохновляющих людей смысловых полей оказывается вполне уместным и становится одним из важнейших аттракторов - притягательных мест культурного ландшафта. Так произошло в Сиэтле, приватизировавшем вокруг имени гитариста Джимми Хендрикса всю историю музыкального мирового рока в самом банальном, в культурном смысле пустынном и семантически разряженном пространстве.

6. Города как центры накопления ценности, значения и значительности по-разному производятся в доиндустриальную, индустриальную и постиндустриальную эпоху. В Новое время в них сосредотачивается и культурное производство, производство образов, включая и образы самого города. Важно подчеркнуть, что город является чем-то большим, чем просто физическая реальность, место, где люди живут и работают. "Город является местом символическим во многих отношениях, репрезентативным для многих вещей. Город является плодом работы воображения, метафор и символов" (Д. Б. Шорт), соединением истории и значений. Как в буржуазном, так и в советском городе эта семиосфера сосредотачивается в публично-символических местах с повышенной степенью пространственно-временной плотности, как их называют Эдвард Релф, Ю Фу Туан, западные культурологи-урбанисты 70-х годов. Характерным моментом буржуазного города в состоянии модернизации является тотальная сознательная манипулируемость природным и человеческим материалом. Отмечается отчужденность публично-символических значений города для горожан в первом поколении, как навязываемых властью, инициирующей насильственную индустриализацию.

7. В дальнейшем происходит постепенное обживание публично-символических мест по мере более глубокого городского окультуривания населения. Как молодая урбанистическая страна, мы, пожалуй, только сейчас подходим к важному этапу, давно пройденному индустриально развитыми странами - к преобладанию "горожан в 3-м поколении". Напомним, что только переписью населения 1959 года впервые в России зафиксировано преобладание городского населения над сельским. По мере прогрессирующей урбанизации, перехода к постиндустриальному обществу характерная для буржуазного города эпохи модернизма система жестких оппозиций стирается. Происходит превращение публично-символических мест в места повседневной заботы. Начинается их одомашнивание и обустройство, наполнение интимно-эмоциональной нагрузкой перекрестков, городских углов внуками горожан 1-го поколения ("вот эта улица, вот этот дом, а вот эта барышня" и т. п.)

8. Итак, в городе эпохи модернизма существует четкая система метафор для обозначения различий между публично-символическими пространствами и местами повседневной заботы. Для первых характерна высокая смысловая провокативность, вторым свойственна пониженная степень образности, неспособность будить фантазию как имагнитивный капитал (важная составляющая в мире ценностей современного общества, связанная со способностью ощущать стратегию, иметь ощущение перспективы). Первые наделены качеством "священных" для сердца каждого англичанина, немца или русского места, в то время как второе - это всего лишь банальные места (дом, аптека, закусочная, пивная). Первые в идеальном варианте предстают как регулярный парк (к примеру, "культуры и отдыха" в советскую эпоху), противоположностью которого становится банальный сквер. Первые пропитаны духом монументальности и манифестируются монументом, воздвигаемым на главной площади, им противопоставлен банальный перекресток, ближайшее окружение горожанина, расположенная по соседству среда. В символических местах находятся монументальная архитектура, музеи, в то время как для мест повседневных достаточно и рыночной архитектуры (прозаических промтоварных магазинов с разной "мелочевкой" и торговых павильонов).

9. Еще раз подчеркнем, что в постмодерной культурной ситуации снимается оппозиция символического и банального знакового городского пространства , происходит конвертация символического и знакового и, соответственно, возникает иное чувство места, укорененности в нем - как понимание того, что это место является частью жизненного мира, как оно "работает", навязывая чувства притягательности, отталкивания (нравится/не нравится), как место принимается или отрицается.

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки