Предыдущая страница реферата | 1  2

Еще в меньшей степени духовенство старалась прибегать к ограничениям в тех случаях, когда известная свобода допускалась и теоретически - а именно в браке. Библейская трактовка брака неоднозначна. С одной стороны, муж и жена - «плоть едина» (Матфея. 19, 5), с другой «хорошо человеку оставаться так», т.е. не в браке (1 Коринфянам. 7, 26). В «Вопрошании Кириковом» твердо проводится принцип: «во своей жене нетуть греха». Кирик спрашивает: «Достоит ли дати тому причащение, аже в великий пост совокупляется с женою своею?» Нифонт отвечает, что не только «достоит», но, напротив, налагать ограничение на свободное общение мужа с женой даже в пост - грех. Правила для молодоженов еще свободней - это можно им даже после причастия. Против массового полового воздержания супругов даже в пост выступает другой новгородский архиепископ Иоанн (в миру Илья).

Т.о. представления о нормах сексуальной жизни в XI - XIII вв. представлены двумя противоречащими друг другу традициями: христианской, трактующей секс как грех по преимуществу, и местной славянской, допускающей известную половую свободу. Необходимость сосуществования в рамках одного общества приводила к практике взаимных уступок, конкретные формы которых диктовались самой жизнью. С одной стороны, в повседневный быт основной массы населения с течением времени все более глубоко входит церковный венчальный брак, исподволь прививается сознание недопустимости многоженства, «блуда»; с другой, церковь, по мере возможности старается адаптировать строгие канонические правила к местной реальности, сделать следование православным нормам как можно менее обременительным для паствы.

Получившаяся «смесь» отразилась в общем строе нормативной сексуальной культуры, ядро которой составляют запреты. Перечень запретов показывает воздействие обеих культурных традиций - православной и родовой/языческой. Обильный материал для изучения культурных запретов дает Устав Ярослава. Наряду с нормами универсальной, присущей большинству обществ экзогамии, в нем присутствуют нормы чисто церковного происхождения. К первым могут быть отнесены запреты на сексуальное общение с сестрой (ст. 15), свекра со снохой (ст. 22), с падчерицей (ст. 24), деверя с ятровью (ст. 25), с мачехой (ст. 26), отца с дочерью (ст. 28). Ко вторым: запрет на сексуальный контакт с монахиней (ст. 20), запрет на половое общение русской женщины с иудеем или мусульманином (ст. 19), запрет на «блуд» самим представителям духовенства, белого и черного (ст. 44, 45). Церковное происхождение имеет, как было сказано и запрещение многоженства. Трудно сказать, какова роль церкви в нормировании ситуации «аже моуж от жены блядет» (ст. 8). Скорее всего, несмотря на принятую у славян половую свободу, осуждение супружеской измены, как инструмент поддержания внутриобщинного порядка существовал с древнейших времен и был закреплен церковным законодательством «по факту». Об этом косвенно свидетельствует использование при кодификации соответствующего термина, имеющего, безусловно, местное происхождение.

Известный фольклорист XIX века А.Н.Афанасьев на основе анализа этнографических данных пришел к выводу, что сексуальное влечение, любовь воспринималось русским народом как некая внешняя природная или мистическая сила, охватывающая человека. «Весь внутренний мир его представлялся не свободным проявлением человеческой воли, а независимым от нее, привходящим извне действием благосклонных или враждебных богов. Всякое тревожное ощущение, всякая страсть принимались младенческим народом за нечто наносное, напущенное, какой взгляд и доныне удерживается в массе неразвитого простонародья: пьет ли кто запоем, пристрастился ли к игре, страдает ли душевной болезнью - все это неспроста, во всем этом видят очарование. Чувство любви есть также наносное; те же буйные ветры, которые пригоняют весною дождевые облака, раздувают пламя грозы и рассыпают по земле семена плодородия, - приносят и любовь на своих крыльях, навевают ее в тело белое, зажигают в ретивом сердце. Кто влюблен, тот очарован». Отношение к половой любви как к посторонней силе, с которой можно бороться как с явлением внешнего порядка, проявляют монахи из разобранных выше рассказов Киево-Печерского патерика. Оно проявляется в самом построении фраз: «томим на блудъ», «страсне брався с помыслы телесными», «некий бо брат боримъ бывъ на блуд». В качестве руководителя этой силы выступает дьявол: «некто от братии < ...> томим бе от действия дьяволя на вожделение плотское». А в качестве орудия в руках Сатаны выступает женщина. Часто из этой широко распространенной в европейском средневековье схемы выпадает дьявол и вместилищем таинственной, а иногда и враждебной силы полового влечения выступает женщина сама по себе. Так, например, причину того, что Владимир «бе несыт блуда» летописец склонен искать не в нем самом, и не в «человеческой природе», как объяснил бы любвеобильность князя современный человек, а в «злых женах», филиппиками в адрес которых он разражается после подсчета княжеских жен и наложниц. «Бе же Владимир побеженъ похотью женьскою», - говориться в летописи. «Побежден» - говорится как о какой-нибудь внешней силе. Показательна сама форма, в которой ПВЛ провозглашает греховность «блуда», незаконных с православной точки зрения половых связей: «Зло < ...> есть женьская прелесть». Негативный образ женщины-обольстительницы стал достаточно популярен в древнерусской литературе. Он вошел в качестве одной из составляющих в сложный портрет «злой жены» в «Слове» Даниила Заточника: «по сему, братиа, рассмотрите злу жену: и рече мужу своему: " Господине мой и свете очию моею! Азъ на тя не могу зрети. Егда глаголеши ко мне, тогда взираю и обумираю, и въздеръжат ми вся уды тела моего, и поничю на землю" ». Причиной популярности образа в данном случае (как и во многих других) стало, по видимому, то, что привнесенная система христианского мировоззрения нашла опору в местном общественном сознании. Христианская идеологема оказалась созвучна языческим представлениям, о которых писал А.П.Щапов: «Первобытные предки наши сначала невольно ужасались, страшились таинственной, магически-чарующей красоты девичьей и ее непреодолимой, томительно-притягательной половой силы, предполагая в них какую-то невидимую силу демоническую, магически обворожительную, волшебно-чародейную. И вот из этого-то страха или трепетного обаяния и очарования, вероятно, и произошло первобытное преклонение " богине-деве" и богине любви и брака - " Ладе" ». Страх-преклонение с введением православия сменился страхом-неприязнью. Однако представление о связи магической силы сексуальности с женским началом закрепилось как в сфере высокой культуры (идеологии), так и в обыденной картине мира (ментальности). Очевидно поэтому образ знатной полячки, пытавшейся опутать своей прелестью преподобного Моисея Угрина в Киево-Печерском патерике, и образ былинной колдуньи Маринки так схожи. Вообще в древнерусской литературе практически не встречаются сюжеты, посвященные теме половой любви. Слово о Моисее Угрине являет собой редкое исключение, выводя перед читателем персонажей, озвучивающих, пусть несколько односторонне, безмолвствующий в культуре Древней Руси комплекс эмоций, связанных с сексуальностью.

Оставляя под натиском Ярослава Киев, Болеслав Польский, уходя домой, прихватил с собой обеих сестер князя и многих бояр. Среди окружения Предславы был преподобный Моисей, которого вели закованным по рукам и ногам, «бе бо крепок телом и красен лицем». Увидев его среди пленных, «жена некаа от великихъ, красна сущи и юна, имуще богатество многое и власть велию» поразилась его красоте. «Уязвися сердци въжделением», и она решила его выкупить. Моисею было обещано, что станет он великим во всей Польской земле. «И обладати имаши мною и всею областию моею». Однако, несмотря на привлекательность предлагаемых условий, будущий святой не согласился. «Разумев же блаженный въжделение еа скверное», он ответил ей, опираясь на библейские примеры, что покорение женщине чревато для мужчины погибелью, что он до сего дня не познал женщины и впредь не собирается. Она продолжала уговаривать, говоря: «Азъ тя искуплю, и славна сътворю тя, и господина всему дому моему устрою, и мужа тя имети себе хощу, токмо ты волю мою сътвори: въжделение душа моея утеши и подай же ми твоея доброты насладитися. Доволна бо есмь твоея похоти, не могу бо търпети красоты твоея, без ума погубляемы, да и сердечный пламень престанеть, пожигаа мя. Азъ же отраду прииму помыслу моему и почию от страсти, и ты убо насладися моея доброты, и господинъ всему стяжанию моему будеши, и наследник моея власти, и старейшина боляром». Моисей, однако, оставался непреклонен. Тогда женщина решила выкупить преподобного без его согласия, рассчитывая на то, что, оказавшись в ее власти, он не станет сопротивляться. Заполучив Моисея к себе, она пыталась воздействовать на него и добром, и пытками, но не преуспела. Она пробовала даже насильно класть его с собою в постель, «лобызающе и обоимающе», но он не поддался, лишь заявил: «Всуе труд твой, не мни бо мя яко безумна, или не могуща сего дела сътворити, но страха ради Божия тебе гнушаюся яко нечистой». С рациональной точки зрения, брак с хозяйкой не сулил Моисею ничего худого - это специально подчеркнуто в тексте Слова, но для него сохранение «чистоты» было делом принципа. Отчаявшись, в ярости знатная полячка повелела «ему тайные уды урезати и глаголющи: " Не пощажу сего доброты, да не насытятся инии сего красоты" ». В конце концов, случилось так, что страстную мучительницу Моисея убили, он оправился от ран, и вернулся на Русь в Печерский монастырь, «нося на собе мученическыа раны и венец исъповеданиа, яко победитель и храборъ Христов».

Былинная ведьма Маринка, тоже пытается залучить к себе Добрыню различными нечестными (на сей раз колдовскими) способами: вырезает из земли его следы и жжет их в печи на огне, в результате чего богатырь теряет аппетит и сон и сам приходит к Маринке, которая превращает его в гнедого тура. Только хитрость помогает ему вернуть человеческий облик и наказать колдунью.

И в том и в другом случае влюбленные женщины не вызывают ни малейшего сочувствия со стороны рассказчика - желания их нечисты, и действия враждебны. Мужчина, если и делает ответные шаги, то неволей. А если он достаточно стоек, как преподобный Моисей, то держится до победного конца, не дает «победить» себя «похотью женскою». Образ Маринки роднит с образом мучительницы Моисея еще и то, что обе они - представительницы некого «чужого» мира. В «Патерике» в роли похотливой фурии выступает полячка, а былинная Маринка часто отождествлялась с мифологической Мореной - воплощением смерти и потустороннего царства. По-видимому, в данном случае мы имеем дело с пережитками страха перед женщиной, характерном для многих первобытных обществ: «Поскольку жена происходит из чужого рода или общины, ей приписывается, в лучшем случае сомнительная верность, а то и прямая враждебность. Женщины описываются как чуждые, опасные существа, нередко даже как колдуньи. Например, папуасы энга на Новой Гвинее прямо говорят, что они " женятся на своих врагах" ; жена из чужого рода всегда остается чужим человеком, носителем угрозы».

Т.о. отношение к женщине в ее сексуальной ипостаси в древнерусской ментальности характеризуется представлением об ее особой иррациональной, сточки зрения средневекового сознания, притягательности и пугающей власти в половой сфере. Она мыслится вместилищем таинственной, часто враждебной силы полового влечения. На мужчину возлагается обязанность, обусловленная его ведущим положением в обществе, вводить эту слепую силу женского естества в рамки. В противном случае, все может сложиться как у летописных гилийцев: «Жены в них орют зиждют храми и мужьская дела творять, но любы творять елико хощеть, не въдержаеми от мужий своихъ весьма ли зрятъ». Т.е. взяв на себя исполнение мужских обязанностей, они лишили мужей права на контроль и в полной мере отдаются велениям своей женской натуры (в понимании летописца): «любы творят елико хощеть».

С описанным комплексом представлений тесно связан двойной стандарт, существовавший в древнерусской половой морали, т.е. различные нормы сексуального поведения для мужчин и женщин. В виду того, что женщины мыслились более подверженными сластолюбию, нормы их поведения были строже. Устав Ярослава предусматривает в случае измены мужа судебное наказание (какое не сказано, но, принимая во внимание общий дух Устава, можно предполагать, что вряд ли очень суровое), а измена жены, или только подозрение в измене, влекла за собой развод. Статья 5 Устава предписывает: «Аще же девка блядет или дитяти добудет оу отца, оу матери или вдовою, обличивше, пояти ю в дом церковный». Интересен в связи с этим анализ инвективной лексики, языка ругательств. Несмотря на то, что, как явствует из источников, изменять супругу («блясти») могли как мужчины, так и женщины, ругательство «блядь» употреблялось только по отношению к женщинам (ст. 30 УЯ). По сути, оно означало " неверная супруга, изменница, похотливая гулящая женщина" . Обвинение в перечисленных грехах, очевидно, было необидным для мужчины. Нормы мужского поведения дозволяли большую свободу (см. выше о либеральном отношении архиепископа Нифонта к блуду «холостых отроков») и основывались на представлении о неответственности мужчины за подверженность сексуальному влечению (ведь источник его - женщина, он не при чем). Более того, овладение женщиной, если оно не принесло неприятностей для овладевающего, - победа над олицетворенными ею враждебными силами. В этом видна двойственность восприятия сексуальности: половое влечение - внешняя сила, исходящая от женщины, отдавшись которой, мужчина как бы терпит поражение, он «побежден похотью женскою»; в то же время половой акт, удовлетворение желания - победа, освобождение.

Имплицитная семантика полового акта как победы видна в летописном рассказе о «приключениях» Владимира I. Завоевывая право на киевский престол, князь одновременно «осваивает» сферу брачных контактов Ярополка. Начиная в 980 году свой поход, он, прежде всего, сватается к полоцкой княжне Рогнеде, уже сосватанной за старшего брата. Высокомерный отказ княжны не останавливает его. Владимир пришел с военной силой, убил отца невесты, двух братьев, а саму ее «поя жене». Весьма красноречивые подробности этой «женитьбы», отсутствующие в ПВЛ, содержатся в Суздальской летописи по Лаврентьевскому списку, в записи, помещенной под 1128 год в связи с сообщением о смерти полоцкого князя Бориса. Жестокая расправа с непокорной княжной в изображении летописи выглядят не просто как изнасилование, а как определенный символический акт, призванный утвердить Владимира в статусе победителя: «и приступивъше к городу, и взяша городъ, и самого князя Рогволда яша, и жену его и дщери его. И Добрына поноси ему и дщери его, нарек ея робичица. И повеле Володимеру быти с нею пред отцомь ея и матерью, потом отца ея уби, а саму поя жене, и нарекоша имя Горислава». Закончив поход, утвердившись на киевском престоле, «Володимеръ залеже жену братьню Грекиню». Даже описание крещения Руси в летописи построено в виде рассказа о сопряженном с трудностями, но, в конце концов, удачном сватовстве киевского князя к сестре византийских императоров.

Т.о. половая мораль снисходительней относилась к добрачным и внебрачным контактам мужчин и весьма строго к внебрачным, и, особенно, добрачным контактам женщин.

О перверсных формах сексуальности у нас информации нет. О существовании гомосексуализма, конечно, знали, т.к. о нем говорится в Библии в связи с историей об истреблении Содома и Гоморры (Бытие. 19, 5), население которых намеревалось изнасиловать ангелов, пришедших в дом Лота под видом путников. Знакома с ним была и скандинавская культурная традиция. В языке норвежских саг одно из самых бранных слов «argr», обозначало «мужчину, который допустил, чтобы его сексуально использовали как женщину». Однако отсутствие внимания к нему в литературе, посвященной покаянной дисциплине заставляет думать, что вряд ли гомосексуализм был распространен сколько-нибудь широко. Впрочем, может оказаться, что под влиянием скандинавских представлений явление это считалось столь низменным, что даже просто говорить о нем в слух, или, тем более, писать считалось недопустимым. Тем не менее, древнерусский материал не дает оснований говорить о распространенности гомосексуализма. Устав Ярослава упоминает о скотоложестве: «Аще кто с животиною блуд створит...», но отсутствие иных упоминаний заставляет думать, что данная норма была механически перенесена в русский законодательный сборник из византийского номоканона.

Досуг. Свободное время человек Древней Руси проводил в общении с друзьями и знакомыми. Часто оно происходило в обстановке праздничных застолий, поэтому поучения о выборе круга общения сменяются в Изборнике 1076 года поучениями о поведении на пиру, озаглавленном «О меде». Советы на этот счет обнаруживают основательное знакомство автора текста с предметом. Прежде всего, отведав меду, не следует мешать веселиться другим. Если избрали старшиной, «не възносися, боуди въ нихъ яко един от нихъ». Если завяжется беседа - не умничай («без оума в пире не моудри ся»), а веди себя так, будто ты все знаешь, но молчишь. К выборе темы беседы следует подходить обдуманно: не говорить с трусом о битве, с купцом о прибыли, с покупающим о покупке, с завистливым о похвалах, с немилосердным о помиловании, с ленивым рабом (очевидно, и с ним мог завести беседу читатель Изборника) о бурной деятельности. Лучше всего побеседовать о чем-нибудь с хорошим, «благоверным» человеком.

Однако действительность была далека от предложенного Изборником теоретического идеала. Правильные, но весьма унылые поучения в разделе «О меде» не могли, конечно, пользоваться успехом на Руси, которой, как известно, «есть веселье питье». Пиры и народные празднества имели глубокие корни в языческой эпохе и были важным общественным институтом, выполняющим функции социально регламентированного со-бытия, местом социально значимого общения, а не просто пустого времяпрепровождения. Сведения о народных праздниках и пирах содержаться во многих источниках. Однако лучше всего видно как все происходило в «Поучении философа, епископа Белгородского», автором которого, предположительно является епископ Григорий (XII в.). В его произведении открывается нам панорама всеобщего повального пьянства. Масштабы этого явления епископ сравнивает с пожаром, которым охвачен не только город, но и окрестности. Сравнение не случайно. По мнению епископа, хмель сродни огню: «тако бо родомъ хмель, съгревая и распаляя вьнутрьняя, то бо есть убо душа погубьляяй пламяни». Чувствуя на себе ответственность бороться с этим, как ему кажется, злом, проповедник уподобляет хмельной внутренний огонь адскому пламени и заявляет: «Пьянице бо царствия Божия не приемлють, то не тако ли яве есть, яко всякъ пьяница погыбаеть, и от Бога отлучаются, и в негасимый вечный огонь посылаемы бывають». Будучи осведомлен, что в Библии ничего не сказано о греховности пьянства, Григорий увязывает божественный гнев не с употреблением спиртных напитков как таковым, а с безобразным поведением, которое свойственно перепившим людям. Очень колоритны картины народных праздников, нарисованные в «Поучении». В изображении епископа в вверенной ему пастве тот лишь праздник считается удавшимся, после которого все лежат «яко мертвии от пьянства, яко идоли уста имуще и не ходяще», - это уже «конечная стадия». А в самом процессе все происходит так: «Егда бо упиваетися, тогда блудите, и играете, плищете, поете, пляшете, в сопели сопете, завидите, рано пьете, объедаетеся, упиваетеся, блюете, льстите, злопоминаете, гневаетеся, лаетеся, хулите, осержаетеся, лжете, горьдите, кощуняете, срамословите, кличете, сваритеся, море вамъ до колена, смеетеся, крадете, бьетеся, деретеся, празднословите, смерти не поминаете, спите много, осуждаете, вадите, божитеся, укаряете, клеплете < ...> А и плясавица есть сатанина невеста, супружница диавола, всемъ мужемъ темъ зрящимъ ее, жена скверно же и скаредно и своему мужу; образъ божий нося, съ женою своею совокупитися во плясании, - аще и въ церковь въходите». Рыгающего смрадом пьяницы Бог так же гнушается, как мы - мертвого смердящего пса. Пьянство изгоняет из человека Святой Дух, как дым отгоняет пчел. Пьяница - весь плоть, духа в нем нет, он поклоняется выпивке как «некому богу». Аналогичные представления отмечены Б.А.Романовым в «Вопрошании Кирика»: «Пьяный человек - все равно, что получеловек». За проступки, им совершенные, назначается половинная епитимья, но и за нечаянное убийство нетрезвого человека вменяется лишь «полдушегубства». В принципе, епископ Григорий не против употребления спиртного: «на веселие нам богъ питие далъесть, и тожде в подобно время, а не пьянство».

Пьянство во взаимосвязи с нормами древнерусской покаянной дисциплины было рассмотрено Б.А.Романовым, считавшим, что оно «было универсальным бытовым явлением». Страдало несдержанностью и духовенство. Б.А.Романов обращает внимание на то, что «Заповеди митрополита Георгия» предусматривают и такой случай «аще епископ упиется» - за это ему наказание - десятидневный пост. Зная эту всеобщую для древнерусского общества слабость, церковные иерархи проявляли особую заботу о том, чтобы, по крайней мере, духовенство ввело потребление спиртного в определенные рамки. Заботилась об этом и светская власть. Не являясь преступлением для мирянина, пьянство попов, чернецов и черниц, согласно Уставу Ярослава подлежало митрополичьему суду (ст. 46). Однако церковные власти не ограничивались карательными мерами. Канонические ответы митрополита Иоанна II вполне допускают присутствие священника на мирском пиру, там он может свободно угощаться, однако, в увеселениях - «игранье и плясанье и гуденье» участия не принимать, а встать и уйти, если остановить «безобразия» он не в силах, - т.е. в «Ответах» давались определенные инструкции как себя вести в щекотливых ситуациях.

Впрочем, существовали формы досуга не связанные с пирами и народными гуляниями, индивидуальные, более спокойные. При раскопках кургана Черная Могила близ Чернигова были найдены более сотни бабок и бронзовые битки к ним, какие-то костяные полусферические фигурки с шариком наверху, тоже, очевидно предназначенные для игры, костяные брусочки, помеченные очками от одного до шести. Весьма популярна была игра в шахматы. Шахматные фигуры были обнаружены при археологических раскопках в Новгороде. Вопреки представлениям, привычным современному человеку, в Древней Руси эта игра не считалась особенно уважаемой, интеллектуальной, и часто осуждалась. В шахматы, судя по всему, играли на деньги (или любой другой выигрыш). Поэтому авторы, упоминающие шахматы, обычно не делают разницы между этой игрой и другими азартными играми. Гораздо более почиталось чтение. В «Пчеле» чтение противопоставлено шахматам: «тавлеи и шахы въ многых васъ обретаемеми суть, а книгъ ни въ кого же». Несмотря на сетования «Пчелы» на то, что книги у многих владельцев просто лежат в ларях, и не читаются, можно предполагать, что кое-кто их все же читал. О роли книги в обучении и образовании уже говорилось. Однако сам пречень известных в Древней Руси произведений свидетельствует о том, что книгу брали в руки не только для работы, но и для отдыха. Существовали переводы византийских «романов», типа «Повести об Акире Премудром», «Девгениева деяния», «Повести о Китоврасе», «Сказании об Евстафии Плакиде» и пр., в которых помимо нравоучительных рассуждений имелся и занимательный сюжет.

Отношение к духовенству и церкви. Особая тема для наставлений в Изборнике 1076 года - отношение к церкви и духовенству. «Егда въ церковь идеши, не глуми ся поустошныими, иже бо стоять предъ кънязьмь, то ни смеють ся, ни глоумять ся». Т.е. при посещении храма человек должен быть столь же серьезен, как будто он стоит перед князем. Церковь - прибежище в скорбях, но даже и тогда, когда все в порядке, все равно, «по вся часы и дьни, въшедъ, припади къ вышнюоумоу лицемь». Церковь - это небо, алтарь - престол всевышнего, церковные служители - аггелы божьи, а по сему вести себя в церкви подобает так, как если бы ты уже находился на небесах и стоял пред очами самого Бога; а, выходя из церкви, не забывать, что было или что слышал. Если со скорбями справится самостоятельно не получается, «в влънахъ житиискахъ еси, въ боури ли морьске и беду приемлеши, показаю ти, сыноу мои, истинная пристанища манастыря домы святых». Там, в монастыре, «оумеють печальнааго оутешити». Нечего и говорить, что духовенство необходимо уважать. По справедливому замечанию И.У.Будовница, «об удовлетворении потребностей белого духовенства и монашества в Изборнике говорится много и настойчиво, можно сказать даже назойливо». Имея в своих руках такой мощный рычаг идеологического воздействия как слово, клирик, который, очевидно, был составителем Изборника, конечно, был не прочь немного попользоваться им в интересах собственного «цеха», и внушить читателю, помимо различных душеполезных истин, такое отношение к духовенству, которое могло бы обеспечить последнему приятное существование. Прежде всего, снабжение. Если есть в доме имеется что пригодное для монастырского обихода, нужно туда отнести, потому что это равнозначно тому, как вкладывать прямо в руку Божию, и воздаяние не замедлит себя ждать. Не прочь духовенство было наведаться в гости. И тогда Изборник советовал их встречать так, будто пришел сам Христос: «Боуди же домъ твои молитве и покой иереемъ, служителям божиемъ, и свякому чиноу церковьномоу. И въведи таковыя въ домъ свои. Съ въсякою чьстью посади я, постави ихъ трапезоу и ако же самомоу Христоу, сам же имъ стани въ слоужбе. < ...> Поминаи же соуштихъ въ манастырьхъ, аггельский образъ носяштая, аште ти е како въведи я въ домъ свои, постави имъ трапезоу въ чинъ манастырскыи. Женоу же свою и дети и отрокы наоучи съ страхъмъ и мълчаниемь слоужити яко аггеломъ божиемъ». Когда монахи, «плотные ангелы», нагостятся, надлежит проводить их с подарками. Все это делается потому, что молитвы монахов в силу их праведности более действенны, даже если молится один монах, а если сразу многие, то тем более.

Таковы были положительные примеры, которые давала древнерусскому человеку литература. Однако, как то бывает всегда, реальное положение вещей от идеального часто отличалось весьма существенно. Немало уже сказано и написано о том, что религиозные убеждения человека Древней Руси отнюдь не были ортодоксальными. Существует «четкое различие между ортодоксальным православием, проповедуемым и поддерживаемым теологами и церковью - так называемым верхним уровнем религии и теми формами массового религиозного сознания, которые реально существуют в среде верующих». Православие причудливо сочеталось в них с язычеством - это известно. Мы сосредоточим наше внимание на том, как указанное явление проявлялось в повседневном быту и обыденном отношении к духовенству и условностям церковной службы.

Почет, оказываемый духовенству и монашеству в Изборнике в большей мере - сладкие фантазии книжника. Настоящее отношение к клиру, и в особенности к монашеству далеко не всегда было уважительным. Кирилл Туровский в «Слове о бельцах и монашестве» рисует аллегорический образ чернеческого чина в виде нищего человека сидящего внутри глубокой пещеры в горе. Гора, по разъяснению самого Кирилла - это монастырь, пещера - монастырская церковь, человек - весь чернечески чин, «а последняя нищеты житье - сиречь от белоризец [ под «белоризцами», очевидно, подразумеваются здесь все не монахи] осужденье, досады и укоризна, хулы и посмеси, опытаниа, не бо тако мнят, яко Богу работающа мнихы, но акы прелестникы и свою погублеша душу». Судя по всему, Кирилл ни сколько не сгустил краски в изображении пренебрежительного отношения к монахам, выставленного им как одно из тягот монашеского подвига. Оно действительно было достаточно скептическим. Крайне негативно изображено монашество в «Молении» Даниила Заточника. Мысленное предположение, что князь может посоветовать ему для поправки дел постричься в монахи вызывает у Даниила бурю негодования: «То не видел есмь мертвеца, на свинии ездячи, ни черта на бабе; не едал есми от дубья смоквей, ни от липья стафилья». Для Даниила поступить в монахи - то же самое, что солгать перед Богом. Не случайно, значит, Кирилл Туровский пишет, что монахов считают притворщиками и погубителями души. Видимо, действительно, мнение такое было весьма распространено. Происходило это очевидно потому, что люди, не обладавшие глубокой внутренней порядочностью Заточника, слишком буквально понимали рекомендацию Изборника 1076 г. и искали в монастырях утешения, но не духовного, а плотского. Индивиды, такое утешение нашедшие, изображены тут же у Заточника: «Мнози бо, отшедше мира сего во иноческая, и паки возвращаются на мирское житие, аки песъ на своея блевотины, и на мирское гонение; обидят села и домы славных мира сего, яко псы ласкосердии. Идеже браци и пирове, ту чернецы и черницы и беззаконие: ангельский имея на себе образъ, а блудной нрав; святительский имея на себе санъ, а обычаем похабенъ». Мы могли бы заподозрить Заточника в какой то личной антипатии к иноческому чину если бы сатирический образ не находил подтверждения в других источниках. Устав Ярослава предусматривает случаи, когда духовенство пьет, блудит, ест «поганое» и пр. С самых первых веков христианства на Руси возникла примета, толкующая встречу с монахом к несчастью: «аще кто бо усрящеть черноризца, то възвращается», причем так же поступали, встретив кабана или свинью. Отрицательное отношение к монашеству было свойственно не одному простонародью, а в равной степени всем слоям населения. В Киево-Печерском патерике князь Ростислав Всеволодич едет в монастырь на богомолье перед походом против половцев. У направившегося на святое дело князя мы в праве предполагать соответствующий настрой. Однако истинное его отношение к монашескому благословению, за которым он едет, проявляется в том, что, встретив одного из тех, у кого он собирался благословяться, преподобного Григория, начинает над ним издеваться. Князь, конечно, не атеист - благословение ему нужно, от него князь, очевидно, ожидает определенный магический эффект, божественную помощь, но встреча с монахом, дурная примета, может испортить все дело. Поэтому смех и издевательство над монахом перерастают в раздражение и злость. Григорий-чудотворец пророчит хамоватому князю и его дружине утонуть, за это его самого топят в Днепре, куда Григорий направлялся, чтобы вымыть оскверненный сосуд. Весьма примечательны рассуждения боярина Василия, посланного из Суздаля в Киев с грузом золота и серебра на окование гробницы святого Феодосия Печерского. «Приим же убо сие Василие и неволею емлеся пути, проклинаа живот свой и день рождения своего, и глаголлаше в уме си: " Что се смыслилъ князъ нашь толико богатество погубити? И каа мзда сего ради будет ему, еже мертвого гробъ оковати? Но яко туне добыто и туне же и повержено! Люте же мне единому, не смешу преслушати господина своего! Чего ради дом свой оставих и кого ради путь сий горький шествую? И от кого ли честь приму: къ князю есмь не посланъ, ни ко иному вельможи. Что реку или что възгаголю къ оной корсте каменной, и кто ми дасть ответ? Кто ли посмеется моему безумному приходу?" ». Ход мысли изображен так правдоподобно, что вряд ли можно сомневаться в его жизненности. Василий искренне не понимает, что толку тратить богатство на оформление гроба. Княжеское распоряжение он приписывает не благочестию, а отсутствию бережливости. Более же всего в этой бессмысленной, с его точки зрения, истории страдает он сам. В принципе боярин готов исполнять приказ и ехать, но было бы ради чего! Он вынужден оставить дом и держать путь туда, где кроме «коросты каменной» его никто не ждет. В патерике Бог наказал сомневающегося персонажа за маловерие. Но в жизни, очевидно, церковная православная религиозность, а вместе с ней и уважение к духовенству имело не всеобъемлющее бытование. В Изборнике, как говорилось выше, содержится совет «по вься часы и дьни» ходить в церковь и вести себя в ней серьезно. Летописец же сетует, что церкви стоят почти совсем без посетителей. Недостаточную дисциплину в церковной службе проявляли не только миряне, но и духовенство и сами монахи. В ПВЛ, в рассказе о монахах все того же Киево-Печерского монастыря есть история о прозорливом брате Матвее, который разглядел злые действия беса, в образе поляка, ходившего промеж братии во время заутреней. Проявления бесовских козней заключалось в том, что монахи, не достояв до окончания службы, придумывали какой-нибудь предлог и уходил в келью спать. Обычную манеру поведения монахов в храме мы можем представить, обратившись к поучениям Феодосия Печерского. Нашедший в стенах монастыря утешение человек не прочь был полежать, когда звонили в било и полагалось встать и идти на молитву. Если все же приходилось идти, делалось это в таком настроении, что Феодосий специально оговаривает, что помыслы у идущего в церковь должны быть не «дряхлы», но веселы. Стены и столпы в церкви «нам суть на честь сотворена», а не для того, чтобы к ним прислоняться, как, очевидно, многие норовили сделать. Пресвитера, обходящего братию с кадилом, следует ожидать «не леностно, но со страхом», и после, без копошения и кашля («мертва себе сътворити къ копасаниемъ и к кашлю») встать на место. Далее Феодосий рисует, каким не должно быть церковное пение. В его изображении обычный ход службы, против которого направлено поучение, выглядит весьма комично: братия не следит за старейшиной хора, путает текст, сбивая своих товарищей и устраивая сумятицу. При возгласе «аллилуия» все невпопад кланяются, вместо того, чтобы делать это синхронно, следя, опять же, за старостой и уподобляясь бесплотным ангелам.

В церковной практике XI - XIII вв. было не только много языческих элементов, но и просто мирских, что естественно, т.к. церковь была не только религиозной организацией, но и хозяйственной. И подчас, вторичные хозяйственные функции перевешивали в глазах рядового человека все остальные.

Рассмотренные нами элементы повседневного бытия микрогруппы (семьи, группы друзей, учителя и ученика, монастыря), конечно, не исчерпывают всего многообразия личной жизни человека Древней Руси. Однако и в них достаточно четко видно, что в своей обыденности существование основной массы населения в XI - XIII вв. еще во многом определялось представлениями и понятиями предшествующей языческой, родовой, догосударственной эпохи. Новое завоевывало место с трудом. Отказ от участия в игрищах и пирах, ежедневное посещение церкви, искоренение пережитков языческих верований - все это оставалось пока неисполненной мечтой просвещенных иерархов церкви. В то же время, интерес к вопросам этики и этикета, свойственный древнерусскому общественному сознанию, был залогом того, что их нравоучительные поучения не пропадут втуне. Даже за такой короткий для истории ментальности срок - три века - уже можно заметить весьма существенную динамику. В качестве органичного элемента в культуру вошла письменность, чтение, кодифицированное законодательство. Постепенно приобретала распространение христианская форма брака, крещение детей, осуждение жестокого обращения с холопами и пр.

Скачали данный реферат: Stanimir, Agafangel, Янович, Фаммус, Zhidkov, Каталагин, Нонна.
Последние просмотренные рефераты на тему: контрольная по физике, доклад по биологии, инновационная деятельность, форма реферата.



Предыдущая страница реферата | 1  2

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки