О телесности и духовности на примере одной гипотезы происхождения человека
Категория реферата: Рефераты по философии
Теги реферата: культурология шпаргалки, воспитание реферат
Добавил(а) на сайт: Vseslava.
Предыдущая страница реферата | 1 2 3 4 5 6 | Следующая страница реферата
Православное учение раскрывает общественную природу человека на основе принципа соборности, который в свою очередь базируется на догмате о Пресвятой Троице. По образу Троицы создан изначально человек. ""Человек" в устах Божиих – это мужчина и женщина как одно целое и только как такое целое, а не как самозамкнутая монада, человек является образом говорящего о себе во множественном числе Бога, тогда как о существовании человека в качестве "единого", самозамкнутого бытия, сказано, что это существование "недоброе" (Быт 2,18), а недоброе не может быть образом Божиим" [22]. Союз двоих – мужчины и женщины – манифестирует принцип "другости" в предельной его остроте. Однако, как сказал с характерной для него краткостью А.П. Чехов в черновых набросках к рассказу "Зеркало": "...для личного счастья недостаточно согласного дуэта. Тут нужно согласное трио, где третьим лицом была бы сама жизнь". Так скромно и просто Антон Павлович раскрыл тайну Троицы: человек = мужчина + женщина + Бог.
Природа слова, фиксирующего проблемную область, призывающего мысль, приносимую Духом, который "дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит" (Иоанн 3, 8), есть Божественная природа Бога Слова и соответствует тому порядку сотворения мира, о котором говорится в начале Евангелия от Иоанна. Библия с понятной скупостью повествует о сотворении неба (очевидно, ангельских словесных и умных сил) и земли (материи, пригожинского первозданного вакуума, если угодно). "Земля же была безвидна и пуста" - ее нельзя было увидеть и поименовать ее составные части, потому что Бог Слово еще не рассеял тьму неименованности, не воззвал из бездны небытия имеющий быть структурированным и гармонизированным космос потенций. "Дух Божий только носился над водою", очевидно, некой полнотой потенциально умопостигаемого, ожидая Божественного Слова. "И сказал Бог: да будет свет. И стал свет".
Мы попытались провести богословские параллели с мыслью Поршнева, базирующейся на соображениях из философии языка, обобщениях экспериментального материала нейрофизиологии высшей нервной деятельности человека. Но Поршнев – палеопсихолог, его интересует другое. Если "человеческие речевые знаки противоположны первосигнальным раздражителям", если "реакции человека во второй сигнальной системе (имеется в виду суггестия и аутосуггестия, которую просто не применяют для поддержания первосигнальных реакций – М.Ш.) противоположны первосигнальным реакциям", то нет ли "в механизме работы мозга еще на уровне первой сигнальной системы" чего-то такого, что избавило бы науку от призрака духа? У нас, разумеется, свой интерес следовать за рассуждениями ученого: каким образом природа нашего богообразия прописана в структурах нашей телесности, и где точная грань между нами и животными. Поэтому, продолжая знакомиться с книгой, рассмотрим явления тормозной доминанты, ультрапродоксальных состояний, подражательности, суггестии и контрсуггестии, дипластии, связи всех явлений с речью и самостоятельным мышлением.
Итак, Поршневу требуется обнаружить в высшей нервной деятельности животных нечто, "что могло бы быть охарактеризовано как противоположное, обратное их биологически рациональному рефлекторному функционированию" [23]. Ключом к открытию такого механизма являются так называемые "непроизвольные действия" или "неадекватные реакции", в которых без труда угадывается тот генератор случайностей, который может быть использован для производства знаков. Непроизвольные и неадекватные действия наблюдались учеными при задачах на трудность дифференцировки поведения в рамках условного или безусловного рефлекса. В семье Поршнева собака приучилась подавать просьбу о выгуле топаньем передних лап. Поршнев решил поставить собаку в тупик и отказался реагировать на этот сигнал. За некоторым пределом напряжения у собаки начали прорываться хаотические движения, среди которых повторялось курьезное почесывание носа лапой. Поршнев закрепил это движение поощрением, а через год точно также сменил его на новое. Другой характерный пример из области врожденных рефлексов. Когда горилла не знает, что ей сделать: напасть или убежать, она может начать почесываться, или усиленно есть бананы, или жевать листик и т.д. Человек в трудной ситуации чешет затылок, а ссорящиеся супруги бьют посуду. Для разгадки этого явления Поршнев подвергает анализу всю сложную систему рефлекторной деятельности, опираясь на труды Сеченова, Павлова, Шеррингтона, Введенского, Ухтомского. Вот сухой остаток его рассуждений. Рефлекторная дуга состоит из пяти элементов: воспринимающие рецепторы, афферентные (идущие к центру) пути, управляющие отделы центральной нервной системы (от спинного мозга до коры головного), эфферентные (идущие от центра) пути, орган, производящий действие [24]. Поршнев принимает утверждение Сеченова о том, что "все акты сознательной и бессознательной жизни по способу происхождения суть рефлексы" [25]. Шеррингтон, не разделивший этой мысли Сеченова, обогатил представление науки о деятельности нервной системы как о функционировании высоко скоординированной и интегрированной системы, самым решительным образом подчеркнув значение центрального звена рефлекторной дуги. По Шеррингтону "рефлекс, отделенный от всего своего нервного окружения едва ли мыслим вообще" [26]. Если принять, что в организм постоянно поступает возбуждений раз в пять больше, чем он может произвести ответных рефлекторных реакций, и все эти рефлексы находятся между собой в каких-то отношениях, либо совместимых, либо конкурирующих, либо антагонистичных, то нетрудно понять, что в любой момент времени существует некая своя констелляция раздражений, которая выделяет доминирующую рефлекторную дугу, усиливает ее сопутствующими, тормозит остальные. Павлов, как известно, "разрушил представление о всегда врожденных и постоянных рефлексах как заданной навсегда "пачке"" [27]. Ухтомский исследовал вопросы доминанты, торможения и вплотную подошел к тому пониманию роли тормозной доминанты и торможения, которое удовлетворило Поршнева. В чем его суть? Тот же Ухтомский исследовал состояния "чрезмерного перевозбуждения" нервных центров, которые приводят эти центры к состоянию временной заторможенности. Итак, сложнейший космос нервной системы по Поршневу работает следующим образом: "Чтобы осуществилось какое-либо действие, надо, чтобы все остальные мыслимые действия в этот момент были заторможены. А для этого надо, чтобы подвергся срочному возбуждению и перевозбуждению какой-либо второй центр, истинно доминантный по отношению ко всем мыслимым действиям, кроме одного. Это и есть чисто функциональный антагонизм" [28]. То есть неадекватные действия в ситуации сложной дифференцировки образуют собой центр притяжения всех рефлексов, которые надо затормозить, чтобы не мешать главному рефлексу, исполнение которого натолкнулось на непреодолимое препятствие. Правда, от почесывания затылка до неформального интеллектуального озарения все еще лежит дистанция огромного размера. Чего не скажешь, например, о четках, которые нам даны не только для отсчитывания числа молитв, но и для концентрации внимания ума в сердце путем оттормаживания всех не идущих к делу впечатлений.
Возбуждение исходно, тотально, его механизм первичен. Торможение более новый, более совершенный, точный и энергоемкий механизм, подобный резцу скульптора. Возникает, однако, справедливый вопрос. Если неадекватное действие является центром кристаллизации и торможения всех не идущих к делу возбуждений, то почему мы их наблюдаем? Дело в существовании, той самой, упомянутой выше, ультрапарадоксальной фазы, специфичной "только для центральной нервной системы", возможно "только для коры". Как мы помним, в этой фазе "положительный раздражитель вызывает торможение, а отрицательный, т.е. тормозной, раздражитель вызывает положительную реакцию – возбуждение". Если "гений парадокса друг", то парадокс – друг "трудных состояний", не разрешимых в рамках простого рефлекторного реагирования. Когда ожидания животного, скажем, по добыванию пищи, связанные с условным рефлексом, обманываются экспериментатором, то животное тормозит поиск пищи, облизываясь (т.е. умываясь, как будто оно уже утолило голод [29]), одновременно почесывается, возбуждая зерно тормозной доминанты. Ультропарадоксальное состояние, связанное с перестановкой знаков в выработанных перестановках, погранично с гипнотическими стадиями (Sic!) коры головного мозга, и на момент написания книги не поддавалась объяснению.
Итак, в самом начале эволюционного пути наличествовала простейшая химическая реактивность, на более поздних этапах рефлекторное реагирование сменилось все более усложняющейся и приобретающей все большую мощность и нацеленную избирательность тормозной деятельностью, что в свою очередь связано с развитием лобных долей, непрерывно повышающейся ролью неадекватных реакций, в условиях ультрапарадоксальных преобразований торможения и возбуждения. "Такие состояния в неинертной, мимолетной форме налицо при любых задачах на дифференцирование, при формировании у животного нового действия (...)" [30]. Вот они нейрофизиологические кирпичики, зародыши актов различАния, прото-следов, письма. Любопытно для осознания природы некоторых культурных маргиналий, что в экспериментальных условиях ультрапарадоксальные состояния удачно стимулируются фармакологическими средствами [29](!), а сами эти состояния обладают повышенной имитагенностью.
Что такое имитагенность, о какой способности подражания идет речь? Это важно выяснить для уяснения природы суггестии. Во-первых, Поршнев не имеет в виду механическое "подражание себе" или персеверацию. Во-вторых, "сознательное, или произвольное, подражание в социально-психической жизни людей. Речь идет о непроизвольном, автоматическом подражании друг другу, наблюдаемом среди животных на разных уровнях филогении" [31]. В-третьих, что такое "непроизвольное, автоматическое"? Это значит, что некий "индивид осуществил тот или иной рефлекс (действие – М.Ш.) под влиянием раздражителей, которые отнюдь не воздействуют на афферентные пути (выделено мною - М.Ш.) данного животного" [32], причем, осуществление рефлекса или действия не нуждается в подкреплении. Примерами могут служить заразительное действие зевоты, обезоруживающее – улыбки, поведение животных в стае, например, рыб, выпрыгивающих рядами за рядами из воды с передачей возбуждения за одну тысячную секунды [33], птиц, саранчи. Имитация бывает пагубно заразительной не только среди людей, но и приводит к гибели огромных масс "внестадных грызунов – леммингов, крыс, белок, иногда копытных, иногда птиц, иногда насекомых" [34]. Последнее говорит о том, что "взаимное притяжение и концентрация особей одного вида свыше некоей критической величины и вне стадно-семейных предохранительных ограничений [35] уже делает имитацию силой абсолютно неодолимой и самовозрастающей" [33]. В то же время имитация является необходимым механизмом научения детенышей, в том числе и человеческих, в частности врожденно-рефлекторным операциям. Явление подражания воспроизводится в экспериментальных условиях, причем довольно продвинутые в способности подражания, но не обладающие второй сигнальной системой, обезьяны (как и младенцы в самом нежном возрасте) копируют в первую очередь движения, а не результат. В то же время обучение подражанием может оказываться гораздо эффективнее, чем с помощью поощрения.
Очень важным представляется то, что имитация сама по себе либо есть, либо ее нет: "сила и многообразие автоматического ("непроизвольного") подражания не представляет эволюционно восходящего ряда: имитативность наблюдается на весьма различных уровнях филогении животного царства. Не заметно нарастания или падения кривой, видны лишь варианты. (...) Условием ее, видимо, является только некоторое развитие переднего мозга" [36]. С другой стороны развитие новейших отделов мозга ставит имитационный механизм в подчиненное положение. Скажем, у собак с удаленными лобными долями подражательный рефлекс усиливается [37], так же у людей с органическими и ли функциональными поражениями коры головного мозга развиваются "непроизвольно-автоматические эхолалические реакции". "Если от паталогии мы обратимся к норме, то увидим высочайшую двигательную, мимическую, вокативную имитативность в раннем онтогенезе нормального ребенка" [38]. Отсюда, а также на основе анализа археологического материала Поршнев делает вывод, что, если сам механизм имитативности не изменялся, то эволюция, ускоряясь, более активно им пользовалась, в том числе при переходе к человеку от его ближайших предполагаемых предков, чье стадное поведение отличалось характерной тасуемостью весьма изменчивых по величине групп. Следующий шаг в рассуждении ученого будет заключаться в пересечении двух нарастающих тенденций: неадекватных действий и имитации, но прежде чем к нему перейти выскажем свои соображения.
Мы уже говорили о том, что живая мысль Бога импринтирована в жизнь мира на всех уровнях бытия, от целесообразной деятельности инфузории (а на самом деле уже на субатомном уровне), до неосознаваемой нами аналитической работы нашего мозга. Только что описанный механизм имитагенности, как мне представляется, промыслительно предназначен для выше описанного процесса сознательного получения осознаваемой мысли из словом структурированной осознаваемой проблемности. Поршнев подошел вплотную к его объяснению, но он не сказал, и не скажет главного: Кто именно "кидает нам камушки". Поршнев выделил в высказывании две компоненты: информативную и инфлюативную, но он не сказал и не скажет, у Кого именно берет взаймы, или в Чьем Присутствии находясь, человек и животное обретает способность транслировать волевые и эмоциональные импульсы в обход афферентных нервных путей. Поршнев подведет нас к генезису образов, значений, понятий. Он нам сформулировал, что отношение синонимов производит значение, объяснит, что взаимозаменимость "вещей" образует основу понятий, но он не расскажет, что сам переход от отношения или взаимозаменимости знаков и вещей человеку одному не под силу. Поршнев ясно видит всю сложность проблемы понимания, а тем более "продуктивного непонимания", всю ту пропасть, которая лежит между словом и мыслью, информацией и влиянием, взаимозаменяемостью знаков и значениями, и на которую мы намекаем, говоря о "кидании камушков" или употребляя Хайдеггеровский термин Присутствие. Эту пропасть человеческое слово и мысль постигнуть бессильны. Почему я говорю об этом именно сейчас? Может, я ошибаюсь, но, мне кажется, имитация есть тот самый физиологический механизм, который обеспечивает твари прямое сознательное общение с Творцом, то, что обычно ассоциируется с интуицией, но имеет, как видим, гораздо более широкое значение. Механизм, сам по себе не подвержен развитию, но культура обращения с интуитивным знанием определяется не только способностью освоить или возродить способность различения интуиций. На человека возложена огромная свобода и ответственность за мир и за себя, и мера этой ответственности определяет то, как слово упорядочивает действие интуиции. Хорошо, когда душа поет, но для того чтобы человек мог развить душу, нужна проблематизирующая интроспекция и руководящая деятельность сознания. То и другое производно от слова.
Итак, первым шажком на пути возникновения второсигнальных взаимодействий, по мнению Поршнева, явилась интердикция или тормозной механизм, обусловленный имитацией неадекватного действия, что связано с переведением особи, чье адекватное действие тормозят, в ультрапарадоксальную фазу, которая, как мы помним, погранична с гипнотическими стадиями работы коры головного мозга. Если главарь обезьяньего стада привык повелевать и обеспечивать себе определенные жизненные преимущества, используя тумаки, затрещины и угрозы, таким образом, эксплуатируя первосигнальные безусловно- и условнорефлекторные страхи, то на стадии палеоантропов он столкнулся с тем, что "продвинутые" подчиненные научились парировать его командирские жесты, дистантно возбуждая у него, "скажем, почесывание в затылке, или зевание, или засыпание, или еще какую-либо реакцию, которую в нем неодолимо провоцирует (как инверсию тормозной доминанты) закон имитации" [39].
В какой-то момент и в какой-то степени описываемые Поршневым процессы довольно наглядно иллюстрируют Библейскую заповедь: "плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими (и над зверями), и над птицами небесными (и над всяким скотом, и над всею землею), и над всяким животным, пресмыкающимся по земле" (Быт 1, 28). Точнее, Поршнев развивает две темы: интердиктивно-суггестивное владычество над животным миром и взрывоподобный процесс расселения наших предков по лицу всей земли вследствие факта овдадения частью наших предков все той же суггестией и полученными отсюда преимуществами. Картина взаимодействия наших предков с животными складывается из разрозненных, но любопытных свидетельств лингвистического, экологического и этологического плана. Во-первых, по наблюдению Н.Я. Мара "наидревнейшие слои языка свидетельствуют о некой тесной связи перволюдей с окружающим животным миром, какую нынешний человек не может себе и представить" [40]. Надо сказать, что сегодня трудно представим сам характер этой связи, о чем говорят сохранившиеся наскальные изображения, одно из которых приведено на Рис. 1. На этих изображениях видно, что животные, находятся под воздействием суггестивного характера, вернее, более точно будет сказать, что картина изображает состояние сознания художника, мыслящего суггестию. Во-вторых, прежде чем стать убийцей в качестве охотника или скотовода "высшие приматы осуществили нелегкое приспособление к одной из этих двух функций – к поеданию мяса умерших крупных животных" [41]. На этом этапе наши условные предки не только не могли охотиться, но и, спустившись с деревьев и скал, не убереглись бы от хищников, если бы не сумели использовать свои возможности активного влияния "на центральную нервную систему животных, на их высшую нервную деятельность". Поршнев предполагает за нашими предками возможность жить "за спиной", "под крышей" хищников в пределах территорий, принадлежащим отдельным особям. На данное предположение работают те факты, что любой хищник склонен стушевываться под взглядом человека, что хищники в норме не бывают людоедами, что в отдельных случаях людям удается воспроизводить в природных условиях тот симбиотический характер взаимоотношений, когда прирученное животное, оставаясь в естественной среде обитания, оказывает человеку протекцию и защиту [42]. Тут же Поршнев говорит, что "в природе нет "диких" животных (ни хищных, ни травоядных) в обыденном смысле слова" [41], то есть человека самого по себе непуганые животные не боятся. На характер отношений наших предков с травоядными указывает среди прочих пример бабуина, который, как выясняется, может принимать на себя роль пастуха парнокопытных, предупреждая стадо об опасности, собирая заблудившихся, но и поедая ослабевших или больных детенышей [41].
Рис. 1. Настенная живопись в пещере Ласко, Франция
Далее Поршнев "совершенно предположительно" допускает, что "поздние мустьерцы, в высочайшей мере освоив сигнальную интердикцию в отношении зверей и птиц, наконец, возымели тенденцию все более распространять ее и на себе подобных. Эта тенденция в пределе вела бы к полному превращению одних в кормильцев, других в кормимых. Но с другой стороны она активизировала и нейрофизиологический механизм противодействия: асуггестивность, неконтактность" [43]. Последний механизм Поршнев считает промежуточным, уступивший место на более поздних этапах более продуктивному и разумному механизму контрсуггестии. Но это позднее, а пока одни наши предки (кормильцы) побежали от других (суггесторов) буквально на край света, с невероятной интенсивностью распространяясь по лицу земли, а суггесторы за ними. С того момента, как бежать стало некуда, Поршнев отсчитывает начало собственно человеческой, социальной и социально-политической истории.
Ища живых иллюстраций к мыслям Поршнева, я прочел книжку натуралиста и путешественика из Шведции Яна Линдблада [44]. Наблюдения Линблада привели меня к мысли, что человек есть существо, бытийной задачей которого является приобретение способности жить в стрессе. Линблад выделяет два стрессогенных фактора. Первый – повышенная скученность, от которой вымирают даже лемминги, простейшие грызуны, чья нервная система, казалось бы, должна быть предельно устойчивой в силу своей простоты. Однако закон един для всех: не успевая дифференцировать мощный поток раздражений, животные приобретают невроз, а жить с неврозом и обращать его в ресурсный источник для неограниченного самосовершенствования может только венец творения. Второй стрессогенный фактор – появление валюты, которая, во-первых, является следствием избыточности материальных ресурсов, во-вторых, в сути своей не чужда некой доли условности. Недаром богиня Фортуна нередко изображается с повязкой на глазах! Безусловность, простота в общении, взаимная щедрость, радушие наблюдаются на стадиях собирательства и охоты. Сегодня удачлив один, завтра – другой. На стадии животноводства и земледелия условием жизни и стрессогенным фактором становится неравенство. Спровоцировать стресс можно у любых животных, подкармливая их чем-то лакомым, и таким, что они не могут добыть в природе. Сразу же будет преодолен привычный уровень конфликтности в стае, запрещающий драки до крови, не говоря уже о похищениях и убийствах представителей конкурирующей стаи [45]. Здесь важно понять, что животные в стрессогенных условиях долго не живут. Другое дело человек. Один из увлеченных интерпретаторов наследия Поршнева, Б.А. Диденко, развивает ту мысль, что человек, как существо этическое, сформировался в результате экзистенционального шока, полученного в результате поедания одними собратьями других. Животные тоже бывает, в условиях повышенной скученности поедают своих, особенно детенышей, но им не доступен шок, так как они не могут противопоставлять понятия, в данном случае: брат – убийца. Животное, даже если его, сильно обидели (скажем, перебили лапу) может приобрести соответствующий условный рефлекс. Однако "мировая скорбь", болезнь души животным не ведомы, ибо болезнь души есть травмированная память, а памяти, как и души у них нет, так как нет речи, нет способности держать проблемные, в том числе стрессовые, оппозиции, рождающие мысли. Портрет "мыслящего и страдающего тростника", осознающего свою человеческую миссию, представлен на Рис. 2. Воистину: "кто умножает познания – умножает скорбь" (Екклесиаст 1,18). Развивая мысль Б.А. Диденко, можно сказать, что кардинальное обновление экзистенционального шока случилось в культуре и истории ХХ века. Было разрушено добро, институализированное в укладе, традиции, церковном и общественном строе, чтобы заставить нас ощутить, а затем и преодолеть то, что Шенберг назвал "страхом одинокого человека". "Люди, пришедшие от великой скорби" из сна о. Иоанна Кронштадтского как бы не совсем уже люди, что-то в них чувствуется из страны "по ту сторону добра и зла", но есть в них что-то такое новое, неведомое, что не осуждаются они о. Иоанном. Так же и автобиографический герой В.Т. Шаламова, колымский зэк: ему наплевать на свою жизнь, он забыл своих родных, он не верит в любовь, но он не поступит по принципу: умри сегодня ты, а я – завтра. Почему, если добра, родства и любви уже нет? Современный человек, в чем-то подобно Курлилю из Убайда, как бы холоден, он понимает, что природные добродетели суть неотрефлексированные обрывки младенческих программ неразличения Я и МЫ, Я и ТЫ. Он является носителем иной, сверхприродной любви, сознавая, что не является ее источником.
Рис. 2. Курлиль из Убайда
Итак, вернемся к Поршневу, который проводит тщательно согласованные параллели между развитием речевых отделов мозга, реконструируемой антропогенетической линией и стадиями овладения интердикцией, от тормозной через предписывающую к контрсуггестии. Очень схематично опишем историю речевых центров, как она изложена у Поршнева. Древнейший находится в моторной области коры, отвечает за процесс говорения, связан преимущественно с глаголами, что подтверждает догадки некоторых лингвистов об их первичности, особенно в императивной форме, а также гипотезу Поршнева об общественном механизме возникновения речи. Следующий по времени возникновения центр находится тоже в лобной доле, точнее в сенсорной области коры, отвечает за процесс восприятия звуков, связан преимущественно с существительными. Две зоны: "Брока" и "Вернике" находятся в лобной и височной долях и отвечают за точный контроль и точное распознавание произносимых и воспринимаемых звуков соответственно. Есть и другие зоны, упоминаемые Поршневым, но надо отметить, что окончательная карта цитоархитектонических полей до сего дня не нарисована, поэтому будем останавливаться только на необходимом. Во-первых, Поршнев настаивает на том, что историю речевых центров надо проходить от лобной доли через височно-теменные к стыку последних с затылочной, что соответствует "общественной" концепции возникновения речи, а не избирать обратный путь, что соответствовало бы взгляду на древнего человека как "на лавочника-индивидуалиста". Между тем Поршнев твердо стоит на той точке зрения, что уже на заре человеческой истории существовали "антибиологические отношения и нормы – отдавать, расточать блага, которые инстинкты и первосигнальные раздражители требовали бы потребить самому, максимум – отдать своим детенышам либо самкам" [46]. В этом Поршнев не современен, ему не свойственна догадка о происхождении природных добродетелей из неотрефлексированных обрывков младенческих программ. Впрочем, догадка она и есть догадка, но не в благородной ли иллюзии, которой придерживается Поршнев начало культуры? Во-вторых, вернемся к цитоархитектонической карте. Шутливое мнение, состоящее в том, что в трудной ситуации не слишком умный человек чешет затылок, а более продвинутый – лоб, имеет точное научное подтверждение. Высокий лоб отвечает за смыслы, затылок – за оформление найденных (или не найденных) смыслов в слова. Кстати, думаю, в принципе не бесполезно контролировать действие чесательного (тем более с учетом его неадекватности!) рефлекса. В-третьих, Поршнев упоминает о неком префронтальном отделе, находящемся на стыке лобной и теменной долей, несущем важные управляющие функции во второй сигнальной системе, и наличествующем только у Homo sapiens. Насколько я понимаю, у католиков там тонзура, у евреев – кипа, а у православных эта область важна для совершения надзирающей или архиерейской умной молитвы [47].
Теперь обратимся к рабочей модели развития феномена интердикции или провоцирования имитационного рефлекса с привязкой его к тормозной доминанте некоего действия. Выше мы воспроизвели описание того, что Поршнев называет "Интердикция I: генерализированный тормоз, т.е. некий единственный сигнал (не обязательно думать, что он звуковой: вероятнее, что это движение руки), тормозящей у другой особи, вернее, у других особей, любое иное поведение, кроме имитации этого сигнала" [48]. Поршнев настаивает на объяснимости этого зародыша суггестии или второсигнального взаимодействия в рамках первой сигнальной системы. Позволим себе усомниться: для того чтобы в ситуации конфликта с применением грубой физической силы подавать сигналы рукой нужно некое предощущение, что этот сигнал будет воспринят, механизм подражания сработает, и некоторое предзнание, что сымитированное неадекватное действие станет зародышевым центром тормозной доминанты. Так все-таки "кидают камни нам с высоты" или нет? Идем дальше. Если кто-то осуществил первичную интердикцию, сказав веское "нельзя!", то новым витком будет интердикция интердикции, или Интердикция II, т.е.: "Можно!". Поршнев предполагает, что Интердикция II связана с диффузным, т.е. не очень четким с "точки зрения лингвистической" звукоиспусканием. Диффузное звукоиспускание "парировало "Интердикцию I". (...) Можно сказать: оно запрещало запрещать – что и было самым первым проблеском гоминизации животного" [49]. Далее, понятно, следует интердикция интердикции интердикции, семиотическая достаточность которой обеспечивается бинарной оппозицией двух диффузных звуков. Возможно, - предполагает Поршнев, - то была оппозиция звука на вдохе и звука на выдохе. Интердикция III, как отрицание "Можно!", означает "Должно!" и является прямой инфлюативной прескрипцией или суггестией. Поршнев признает, что описанная бинарность является лишь "мысленной реконструкцией", она "не поддается проверке прямым наблюдением", не имеет иных прямых или косвенных подтверждений, кроме упоминаемых Н.Я. Марром четырех древних звуковых комплексов, внутренне диффузных, которые Поршнев считает производными от пересечения исходной бинарности новой.
Каким образом потребности соревновательного процесса интердикции могли влиять на развитие мозга? Есть два явления, проявляющиеся сегодня в патологии, которые, по мнению Поршнева, имели эволюционное значение: персеверация и эхолалия. Первое из них, непроизвольное "подражание себе", навязчивое повторение могло служить инструментом закрепления интердикции, позднее просыпалось "всюду, где требовалось повторять, повторять, упорно повторять, - в истории сознания, обобщения, ритуала, ритма [50]" [51]. Второе, эхолалия, имитация чужого звукового сигнала без совершения действия, к совершению которого побуждает сигнал. "На требование "отдай" субъект отвечает словом "отдай" и тем самым освобождает себя от необходимости отдать". Это уже начало общения: "все-таки обмен словами, хотя и без обмена смыслами" [50]. В качестве реакции на эхолалию потребовалась ее отрицание, "антиэхолалия" или способность диверсификации звуковых сигналов, что повело к игре пониманием-непониманием, развитию соответствующих анализаторов речи и слуха (зоны "Брока" и "Вернике"). Под "фонологическим непониманием" Поршнев разумеет неповторимость звукового сигнала, что приводит к невозможности его парировать. Попутно приводится весьма любопытное рассуждение о продуктивном непонимании в общении между людьми на более поздних стадиях развития. Отказ понимать, как обратная сторона слишком хорошего понимания, требует для своего преодоления и возобновления воздействия перехода на новый уровень, последовательность уровней такова: "1) фонологический, 2) номинативный, 3) семантический, 4) синтаксическо-логический, 5) контекстуально-смысловой, 6) формально-символический" [52]. Излишне повторять, что управление пониманием-непониманием, как таковое, трансцендентно любым нейрофизиологическим механизмам. Уже в рамках интердикционной гонки, по мнению Поршнева, развился механизм ответа молчанием, который стал "первым шагом становления "внутреннего мира"" и "воротами к мышлению" [53]. Не тяжелые раздумья над изобретением новой формы галечного отщепа или каменного топора, а скорее существование в мире все более дифференцированных прескрипций "требовало развития корковых анализаторов, развития перцептивной и ассоциативной систем особого, нового качества" [54]. Поршнев не любит завзятых суггестеров, и тех, кто пытается с ними соревноваться, выделяя их в отдельные категории. Его симпатии на стороне третьей, мирной группы древних людей, в молчании вырабатывающих контрсуггестивные технологии продуктивного непонимания: прежде чем сделать – подумай, а твой ли это путь?
Развитие суггестивных технологий воздействия выразилось во все большем разнообразии и точности предписаний, что сделало недостаточным существующий набор древнейших глаголов-монолитов, выражающих не умозаключения и суждения, а волю и желания, диктуемые сиюминутными потребностями момента [55]. Тут на помощь звуковым глагольным сигналам по версии Поршнева пришли ""вещи" в самом широком смысле материальных фактов – и акты, и объекты. Торможение или предписание какого-либо действия теперь осуществляется не просто голосом, но одновременно и двигательным актом, например руки (вверх, вниз), а в какой-то значительной части случаев также показом того или иного объекта" [56]. Прежде чем слова начали обозначать вещи, вещи обозначали слова! Косвенное подтверждение своей версии Поршнев видит в том, что "древнейшие корни оказываются полисемантическими – целыми семантическими пучками, т.е. одно "слово" было связано с несколькими разнородными "вещами"" [57]. Надо признать, что на эту версию удачно ложатся внелогически сформированные комплексы табуированных и тотемных предметов архаических племен.
Выше мы говорили о первичной бинарной оппозиции звуков, об эхолалии, персеверации. Те же механизмы повторного предъявления жестов или предметов Поршнев предполагает в поле знаков-вещей. Оппозиция, возможно, выстроилась на противопоставлении доступных и недоступных (солнце, луна, небо) вещей. Деструкция, расчленение, преобразование, изготовление двойника служило уже упомянутой гонке интердикционных предписаний и их парирования. "И, наконец, что-нибудь аналогичное молчанию: утаивание предмета от взгляда или отведение взгляда от предмета; недвижимость человека среди вещей – "неманипулирование", "неоперирование" [58]. В утаивании вещи Поршнев видит предпосылку развития внутренних образов, ссылаясь на то, что в условиях изоляции чувств от внешних воздействий даже у животных иногда возникают иллюзии раздражителя. Мы помним, что знаковая система начинается с конвенциональности, что тождественно случайности знаков, а также их взаимозаменимости. Отголоском семиотической деятельности на основе конвенционального или случайного означения служит, на мой взгляд, любовь древних культур к загадкам и притчам. С добавлением к звукам вещей появилась возможность комбинирования различных по своему составу, но функционально идентичных звуко-комплексов. Подлинная революция, по мнению Поршнева, произошла в тот момент, когда посреди этой путаницы сигналы были противопоставлены по модальности: звуковой предметному при функциональной или смысловой тождественности. Поскольку аудиальный и визуальный каналы восприятия антагонистичны (когда один заторможен, другой возбужден, и наоборот), то существо, которому впервые были предъявлены оба сигнала (вот она роль общения!) подпало под юрисдикцию феномена дипластии. "Дипластия – это неврологический, или психический, присущий только человеку феномен отождествления двух элементов, которые одновременно абсолютно исключают друг друга" [59]. Сшибка торможения и возбуждения или дипластия – "единственная адекватная форма суггестивного раздражителя нервной системы" [58]. Механизм суггестии необходимо встроен в феномен человеческого мышления: страдальческий невроз держания проблемных оппозиций, рождающий мысли (принимаемые с высоты "камни"), отличая человека от животного, является по существу ультрапарадоксальной фазой длиною в жизнь. Ультропарадоксальная фаза неустойчива, "биологически бессмысленна", пронизана трудом различАния на фоне осознания пропасти между мозгом, внешним миром и мышлением. Тяжел крест человечности, лишь с возрастом, – говорит Поршнев, – приходит (или не приходит) опытность, а с опытностью – умудренность. Невроз – функционально необходимая фундаментальная база мышления. Это как душа: если ничего не болит, то души нет, если болит, то, что болит, и есть душа. Так и невроз: нет невроза – нет мышления, но невроз желательно иметь в качестве рабочего инструмента, а не самому становиться его игрушкой. Крест человечности имеет и свою утешительную сторону. Животные, как правило, не смеются глазами. Исключение составляют разве в некоторой мере собаки и дельфины, способные к сопереживанию, тоске, скучающие без хозяина. Смех, как сказал бы Поршнев, реципрокная, или дополнительная, пара для плача, когда тормозится одно, возбуждается другое. Переход одного в другое – это особенно продуктивная, ультрапарадоксальная фаза. Гримасы плача и смеха неслучайно напоминают друг друга.
Созерцание простейших функциональных кирпичиков сознания, работающих на границе физиологии и духа, уточняет методики благочестивого подвига трезвения. Мы знаем, что трезвение достигается через установление Иисусовой молитвы умом в сердце, что изнутри сердца нам следует замечать помыслы еще на подходе и отражать их молитвой как бы херувимским мечом, пламенеющим и вращающимся во все стороны, отгоняющим врагов. Но теперь мы знаем и еще кое-что. А именно, что любая мысль происходит из проблемной оппозиции. И что получается? Установив молитву в сердце, я замечаю некий помысел и задаю себе вопрос: какая проблемная оппозиция, сконструированная мною недавно, его породила? Никакая? Тогда извините, я даже внимания на него не обращу, зачем мне извилины лишний раз трудить. Дьявол горд, он боится презрения, - говаривал своим ученикам Оптинский Старец Варсонофий. Подобным образом учил меня и мой духовник лет десять тому назад.
В 60-е годы, когда Поршнев вынашивал замысел своей книги, на Западе бурно развивалась методика нейро-лингвистического программирования (НЛП). По поводу НЛП бытует много страхов и предрассудков, но, думаю, не страшнее жизни эта методика, по существу, аутогенной тренировки. Ключевым понятием НЛП является понятие модальностей или каналов восприятия, коих насчитывается четыре: визуальный, аудиальный, кинестетический, дискурсивный. Ключевая идея заключается в том, что для надежности понимания мысли твоим собеседником или тобой самим нужно активизировать как минимум два канала восприятия, чтобы наступила та страдальческая открытость смыслу, которую Поршнев назвал дипластией. Во время православного богослужения активизированы все четыре: мы визуально следим за чинопоследованием службы, мы слушаем песнопения, мы обоняем запах ладана и восковых свеч, мы разумеваем богослужебные тексты и взаимоотнесенность всего вместе взятого. Святые Отцы знали, каким образом настроить структуры нашего сознания и открыть их живому богообщению.
Итак, продолжим знакомство с мыслями Поршнева о генезисе мышления. Важным этапом, считает ученый, было зарождение синтагм – "сдвоенных элементов одной и той же модальности", звуковой либо предметной. Синтагматика лежит в основе линейного (во времени или в пространстве) эпического и мифологического мышления. Мифологическое мышление по Леви-Строссу характерно возможностью "соединить что угодно с чем угодно" [60]. Поршнев понимает это так, что на стадии мифологического мышления вещи как знаки первичнее бытийствующих вещей, остающихся до времени не познанными. Мы знакомы с подобным соотношений сил в виде начетничества, средневековой схоластики или просто с патологической слабостью в выявлении смыслов и причин. Не всякому под силу управлять словами, использовать их как инструмент познания смысловых отношений между вещами, наоборот, до сих пор слова, омертвелые штампы и регрессивные стереотипы управляют многими из людей. Решительный перелом заключался в переходе "от биологически-детерминированных сигналов к социально-детерминированным символам", - цитирует Поршнев лингвиста В.И. Абаева [61]. Перелом произошел благодаря возникшей потребности самоидентификации отдельных коллективов в конгломерате тасующихся орд и начался с опозициями: "мы", "наше" – "не-мы", "не-наше", подразумевая "хорошее-плохое". Помнится и М.М. Бахтин, и И. Хейзинга писали о том, что культура начинается с праздника самоотождествления коллектива, происходящего в рамках пиршества или ритуального расточительства. Этот праздник происходил не в самом благоприятном окружении, но люди научились "собираться за руки, чтоб не пропасть поодиночке". Заложенная тогда матрица не перестает волновать человеческое сердце и сегодня, по ней, думаю, только и может строиться любая национальная идея: физически беззащитное добро всегда побеждает якобы всесильное зло. По мнению Поршнева, в этой точке эволюционного пути зарождается сознание, и тот процесс в результате которого, вещи "перестают быть знаками слов, слова становятся их знаками" [62]. Сознание суть одновременное знание о мире и о себе, самосознание – знание о своем знании, а это и есть – знаки учатся открывать смыслы.
Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: оформление доклада, курсовые.
Предыдущая страница реферата | 1 2 3 4 5 6 | Следующая страница реферата