"От позитивизма к неопозитивизму"

ОТ ПОЗИТИВИЗМА К НЕОПОЗИТИВИЗМУ

Одним из наиболее влиятельных направлений буржуазного философского мышления является позитивизм. Как самостоятельное течение позитивизм оформился уже в 30-е годы XIX в и за более чем вековую историю эволюционировал в направлении все более четкого выявления присущей ему с самого начала тенденции к субъективному идеализму.
В центре внимания позитивистов неизменно находился вопрос о взаимоотношении философии и науки. Главный тезис позитивизма состоит в том, что все подлинное, положительное («позитивное») знание о действительности может быть получено лишь в виде результатов отдельных специальных наук или их «синтетического» объединения и что философия как особая наука, претендующая на содержательное исследование особой сферы реальности, не имеет права на существование. Вся история позитивизма представляет собой в этом смысле интереснейший парадокс: на каждом новом историческом этапе позитивисты ратовали за все более последовательную и строгую «ориентацию на науку и вместе с тем на каждом новом этапе они все в большей мере утрачивали контакты с действительным содержанием развивающейся научной теории.

* *

*
Для понимания сущности позитивистской философии недостаточно просто выделить те черты, которые общи различным ее формам, необходимо вскрыть внутренние тенденции развития позитивизма, выяснить причины его возникновения и движущие пружины его эволюции. А это, в свою очередь, требует учета тех изменений во взаимоотношениях науки и философии, которые характерны для нового времени.
Начиная с XVII в. развитие науки поставило перед западной философией ряд таких проблем, на которые традиционная схоластическая мысль не в состоянии была ответить. Специфическая особенность выдающихся философов нового времени состояла в том, что они рассматривали научные методы анализа в качестве идеального образца всякой познавательной деятельности, в том числе и деятельности по исследованию традиционно-философской, или, как ее еще называли, «метафизической», проблематики 1.
Первый шаг на этом пути был сделан Фр. Бэконом. Декарт, Гоббс и Спиноза пошли дальше и предприняли попытку применить научный метод к решению
«метафизических» проблем.
Специфическая проблематика западноевропейской философии XVII—XVIII вв. возникает как результат столкновения двух разных начал: традиционной
«метафизики» и новой механико-математической науки. Резкое противопоставление идеального и материального, субъекта и объекта,
«первичных» и «вторичных» качеств и постановка в центр философского исследования таких проблем, как взаимодействие идеального и материального, отношение «внутреннего» мира сознания к «внешнему» миру,—все это стало возможным лишь вследствие отождествления реально существующего бытия с тем, что ухватывается с помощью терминов механико-математического естествознания
(которое в то время было тождественно науке вообще), и приписывания всему остальному статуса «субъективности». Тесная взаимосвязь эксперимента с математически оформленной теорией привела к необходимости поставить вопрос об отношении эмпирического и рационального знания, а в связи с этим — к делению философов на эмпириков и рационалистов.
Д. Юм доводит односторонний эмпиризм до логического конца и создает субъективно-идеалистическую, феноменалистскую и агностическую философскую концепцию, которая не только противостояла рационалистической философии
XVII—XVIII вв., но и решительно порывала с современным ей естествознанием
(Д. Юм отрицал объективно обусловленные необходимые связи и низводил причинность до субъективно-психологической уверенности).
Французский материализм вел борьбу с рационалистической философией XVII в. во имя науки: его приверженцы критиковали идеалистические тенденции прежней «метафизики», раскрывали ее связь с религией, показывали несоответствие ее утверждений результатам научного познания. Однако, будучи механистическим, созерцательным и метафизическим по методу исследования, французский материализм не смог логически последовательно решить философские проблемы, выдвинутые всем ходом развития естествознания и широко обсуждавшиеся в философии XVIII в.
С задачей критики «метафизики» не справилась и немецкая классическая философия. II. Кант, выступив против рационалистической, аналитической философии XVII— XVIII вв. и вместе с тем против основных критиков этой философии (Д. Юма и механистических материалистов), хотя и поставил в острой форме вопрос о возможности науки и об отличии научных и
«метафизических» утверждений, по существу, предложил вместо «метафизики вещей» «метафизику знания» — априористскую и формалистическую
«трансцендентальную философию».
Гегель противопоставил «отрицательной метафизике» XVII—XVIII вв. строго научное знание, совпадающее, по его мнению, с диалектичностью мышления.
Вместе с тем Гегель считал, что диалектика и есть «положительная», или
«разумная», метафизика. На практике реализация тезиса о «разумной метафизике» приводила к философской спекуляции. Из философской системы
Гегеля (в значительной мере это относится и к шеллинговской «Философии природы») современные ему естествоиспытатели восприняли не столько содержащуюся в ней ценную критику рассудочного, метафизического метода мышления, сколько спекулятивные результаты, которые не могли быть приняты наукой. Таким образом, предпринимаемые в течение двухсот лет западноевропейской философией попытки создать такую систему, которая соответствовала бы духу современной науки, не увенчались успехом.

Эта задача была решена в 40-е годы XIX в. К. Марксом и Ф. Энгельсом, создавшими философию диалектического материализма. Революционный переворот, произведенный в философии марксизмом, означал решительную ликвидацию прежней, спекулятивной философии, несостоятельность претензии которой стоять «над» науками в век науки обнаружилась достаточно четко.

* *

*

Первая историческая форма позитивизма. В 30— 40-е годы XIX в., во
Франции возникла философская школа, которая тоже претендовала на создание
«научной философии» и заявила о решительном разрыве с прежней философской традицией (о «революции в философии»). Этой школой и был позитивизм, основанный О. Контом, который провозгласил решительный разрыв с философской
(«метафизической») традицией, считая, что наука не нуждается в какой-либо стоящей над ней философии; это, по мнению позитивистов, не исключает существования синтеза научного знания, .
Позитивистская философия Конта определенным образом связана с философией французского Просвещения XVIII в. Следуя просветителям, Конт высказал убеждение в способности науки к бесконечному развитию и в неограниченности предметной области, к которой применимы научные методы мышления.
Осуществленная Контом классификация наук во многих отношениях может рассматриваться как реализация завета энциклопедистов.
Однако позитивизм Конта примыкает не к последовательно материалистической ветви французского Просвещения, а к его агностическому, скептическому направлению. При этом позитивизм отличается и от философских концепции
Тюрго и Даламбера: то, что у последних находилось па втором плане, у Копта превращается в ядро философии.
История «тяжбы» философии с наукой показала, как считает Конт, что всякие попытки «приспособить» «метафизическую» проблематику к духу научности заведомо обречены на провал. В качестве вывода из этой истории
Конт предлагает признать, что наука не нуждается в какой-либо стоящей над ней философии, а должна опираться сама на себя. Но из этого не следует, что для адекватного познания действительности достаточно отдельных, частных научных дисциплин. Существует объективная потребность в выявлении, раскрытии связи между отдельными науками, в создании их системы.
За общей наукой, раскрывающей связь отдельных наук, можно, по мнению
Конта, сохранить название «философия». Однако эта новая наука не должна иметь ничего общего с традиционной философией, так как методы исследования старой и новой философии принципиально отличаются друг от друга. Построение
«новой философии» является естественным продолжением той работы, которая совершается в специальных науках. Нет никаких ограничений степени общности формулируемых в них закономерностей; более или менее общие из них могут раскрывать сами специальные науки, а исследованием самых общих занимается философия, связанная с чисто научными обобщениями лишь рядом незаметных переходов. Таким образом, философия сводится к общим выводам из естественных и общественных наук.

Не такова, говорит Конт, традиционная философская «метафизика», проблемы которой не только не могут быть решены научным путем (т. е. на основании данных опыта и рационального рассуждения), но не могут быть даже поставлены, если следовать по пути конкретно-научного обобщения. Научная философия, по мнению Конта, не имеет дела с «метафизическими» проблемами и поэтому отвергает как идеализм, так и материализм. Пережитки «метафизики» должны быть удалены и из науки. К таким пережиткам он относит претензии науки на раскрытие причин явлений и на проникновение в их сущность. Для успеха научной деятельности достаточно ограничиться признанием, что наука не объясняет, а лишь описывает явления и, формулируя законы, отвечает не на вопрос «почему», а лишь на вопрос «как». Таким образом, Конт принципиально противопоставляет формулировку законов и выявлению причинных зависимостей.
Первое он считает неотъемлемой чертой науки, второе — пережитком
«метафизики».
Последовательное проведение данного тезиса О. Конта означало бы не только
«изгнание» из науки причинности, но и отрицание возможности раскрытия объективных, закономерных связей, т. о. признание точки зрения субъективного идеализма Юма. Желая сохранить связь с современной научной практикой, Конт делает это ценой явной непоследовательности.
Вообще весь контовский позитивизм в значительной мере философски непоследователен. Имея несомненную субъективно-идеалистическую тенденцию, логически вытекающую из однажды принятого понимания научности, его позитивизм вместе с тем сохраняет многие элементы естественнонаучного материализма эпохи Просвещения. Это выражается и в подчеркивании подчиненности всей действительности строгим объективным законам, и в характере многих из включенных Контом в «синтетическую философскую науку» обобщений, которые часто качественно не отличаются от обобщений частных наук. А так как бессознательной предпосылкой естествознания XIX в. был материализм, то и некоторые обобщения, включенные в состав позитивистской философии, несли на себе сильный отпечаток естественнонаучного материализма.
В процессе дальнейшего развития позитивизма все более четко выявлялась его феноменалистическая, субъективно-идеалистическая тенденция, роднившая его с юмизмом. Из науки постепенно выбрасывалась мировоззренческая проблематика и ослаблялось значение элементов естественнонаучного материализма. Об этом свидетельствуют философские учения крупнейших английских позитивистов XIX в.— Дж. С. Милля и Г. Спенсера, которые, существенно отличаясь в деталях от концепции О. Конта, вместе с тем в решении принципиальных философских вопросов вплотную примыкали к ней.
В последнее десятилетие XIX в. позитивизм в своей первой исторической форме переживает кризис, который был вызван следующими обстоятельствами.

Во-первых, прогресс естественнонаучного знания обесценил многие из тех
«синтетических» обобщений, которые рассматривались позитивизмом как вечное и неоспоримое приобретение науки. Естественнонаучный материализм с элементами механицизма (особенно сильными у Спенсера), нередко являвшийся фактической основой обобщения позитивизма XIX в., уже не мог удовлетворить науку и пришел на рубеже XIX и XX вв. в противоречие с новыми открытиями в физике и биологии, которые могли быть осмыслены только с позиций диалектического материализма.
Во-вторых, развитие науки, и в первую очередь коренная ломка понятий в физике на рубеже XIX—XX вв., а также интенсивное развитие психологических исследований, поставившее на повестку дня вопрос о связи этой науки с другими дисциплинами, изучающими человека и окружающий его мир (в частности, с физиологией и физикой),—все это заставило философию обратиться к изучению эмпирических и логических основ науки, т. е. тех самых
«предельных» вопросов знания, от исследования которых всячески отстранялся
О. Конт и многие его последователи.
Наконец, в-третьих, все попытки Конта и его последователей доказать объективную обоснованность предлагаемых ими этических идеалов и системы ценностей в рамках механистической и метафизической социологии не могли увенчаться успехом. Оказалось невозможным включить проблемы ценностей в сферу научного исследования, вывести «должное» из «сущего» и при этом сохранить позитивистский критерий научности.
Вторая историческая форма позитивизма. Все эти обстоятельства снова поставили вопрос о месте философии в системе наук и отвергли тот ответ на него, который предлагался представителями первого направления позитивизма.
В результате попыток отказаться от контовско-спенсеровской ориентации и вместе с тем сохранить основную позитивистскую направленность — резкое размежевание областей науки и философской «метафизики» — возникает вторая историческая форма позитивизма — махизм, эмпириокритицизм (Э. Мах, Р.
Авенариус и др.).
На стадии махизма позитивизм ставит в центр внимания такие проблемы, которые приверженцы и продолжатели контовского учения считали слишком
«метафизическими»: природа познания, опыта, проблема субъекта и объекта, характер категорий «вещь», «субстанция», природа основных «элементов» действительности, взаимоотношение физического и психического и т. д.
Заниматься анализом такого рода проблем заставляло само развитое науки, и позитивизм, претендуя на звание «философии науки», не мог этого избежать.
Обращение к данной проблематике сопровождалось сближением позитивизма с теми направлениями, которые Конт и его последователи объявляли «слишком философскими», далекими от науки. Последовательно проводя точку зрения феноменализма, махисты приходят к выводу о близости позитивизма к философии
Д. Юма и субъективному идеализму Д. Беркли, обоснованно усматривая именно у этих философов, а не во взглядах Тюрго и Даламбера ту философскую традицию, которая в наибольшей степени соответствовала позитивистскому пониманию научности.
Махисты считают, что задача философии состоит не в построении
«синтетической» системы, воплощающей общие выводы всех наук, а в создании теории научного познания (в этом второе направление позитивизма сходно с влиятельными в западной буржуазной философии конца XIX— начала XX в. неокантианскими направлениями). Вторая историческая форма позитивизма, таким образом, отличается от первой не только пониманием характера конкретных проблем, подлежащих философскому рассмотрению, но и определением самого предмета философии.
Разумеется, между этими формами имеется и определенное сходство. В рассуждениях махистов и эмпириокритиков можно без труда обнаружить идеи, которые почти без изменения заимствованы из работ Г. Спенсера и других позитивистов XIX в. (в том числе и некоторые элементы естественнонаучного и вульгарного материализма). Принципиальное сходство обеих форм позитивизма заключается в стремлении лишить науку мировоззренческого значения и доказать чуждость науке всей традиционной философской проблематики. Махисты осуществляют это стремление более последовательно, чем Конт и Спенсер, продвигаясь все дальше по пути субъективного идеализма. Анализируя традиционные философские проблемы, махисты переформулировали их таким образом, чтобы наглядно продемонстрировать абсурдность всех предлагаемых в философии решений. Выдвигая тезис о «нейтральном» характере «элементов мира», эмпириокритицизм претендовал на преодоление «метафизической» противоположности материализма и идеализма, а в действительности занимал позиции субъективно-идеалистического феноменализма.
Эмпириокритики уделяли философской проблематике гораздо больше внимания, чем позитивисты XIX в., и в то же время они усилили «антиметафпзическую» направленность позитивизма (ряд утверждений самого Конта и Спенсера махисты уже прямо называют «метафизическими»). Махизм характеризуется расширением эмпиризма и феноменализма и более последовательным проведением идеала
«описательной» науки.

На решительный поворот в развитии естествознания, который произошел на рубеже XIX—XX вв., позитивизм ответил усилением негативного характера своей концепции. Если представители первой его формы не только ратовали за избавление науки от «метафизики», но и внесли положительный вклад в познание в виде обобщения результатов научного исследования, то махисты видели основное назначение философии как теории познания в элиминации из науки всех «метафизических фикций» (к числу таковых они относят не только причинность, но и молекулярно-кинетическую теорию строения материи).
Тем не менее и на стадии махизма сохраняется связь позитивизма с реальными вопросами, существующими в науке. Проблема связи абстрактных понятий теории с эмпирическими данными встает всякий раз, когда в науке происходит ломка основных категорий, когда возникает потребность возвратиться к вопросу о том, насколько обоснованы в опытных данных возводимые наукой логические построения. Такая потребность остро ощущалась в науке на рубеже XIX—XX вв. в связи с революцией в естествознании.
Определенную роль в развернувшемся в этот период обсуждении логического характера основных теоретических понятий классической физики сыграли и работы Э. Маха, который дал в своей «Механике» критику представлений
Ньютона об абсолютности пространства и времени и попытался раскрыть логическое содержание понятий массы, системы отсчета и т. д.
В критических выступлениях махистов против «метафизики» в философии и науке, несмотря на реакционность их общей философской установки, можно обнаружить и отдельные здравые суждения (критика механистического понимания причинности, а также представлений классической физики об «абсолютности» пространства и времени). Однако методологические рекомендации, предлагавшиеся представителями второй исторической формы позитивизма, неверно ориентировали ученых. Последовательно проводимый махистами курс на феноменалистические, описательные теории резко противоречил главным тенденциям в развитии естествознания XX в., успехи которого были достигнуты как раз потому, что оно отказалось от махистских рекомендаций. Произвести теоретический синтез с помощью позитивистских рецептов, избегая всех и всяких мировоззренческих (в терминологии позитивизма «метафизических») проблем, оказывалось невозможным.

Всесторонняя научная критика махизма содержится в классической работе В.
И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». В. И. Ленин не только раскрыл глубокую связь махистской формы позитивизма с явлением кризиса естествознания на рубеже XX в., но и показал реакционную социальную роль эмпириокритицизма. Позитивистское отождествление науки с описанием непосредственно данного в общественных дисциплинах означает принятие существующих социальных отношений, сложившейся системы ценностей (в буржуазном обществе — буржуазной идеологической системы) в качестве чего-то непреложного, подлежащего не критике, а только констатации. На практике подобная позиция была защитой системы буржуазных общественных отношений. В труде «Материализм и эмпириокритицизм» разработаны основные принципы критики позитивизма вообще.

Неопозитивизм, аналитическая философия. Третий этап в развитии позитивизма — неопозитивизм начинается с 20-х годов XX в. и продолжается до настоящего времени. Неопозитивизм часто называется на Западе аналитической философией.

Исторически первый и основной вариант неопозитивистской философии — логический позитивизм, или логический эмпиризм (М. Шлик, Р. Карнап, Г.
Райхенбах и др.), отражает дальнейшее усиление негативного характера позитивистской концепции. Логический позитивизм отбрасывает психологизм и биологизм махистской философии, принимает тезис об априорно-аналитическом характере положений логики и математики (эмпирическое обоснование логико- математических аксиом было камнем преткновения как для первой, так и для второй исторической формы позитивизма).
В центре интересов представителей логического позитивизма оказывается проблема значения, эмпирической осмысленности научных утверждении.
Логические позитивисты приходят к выводу о том, что предметом философии не может быть даже теория познания, которая имеет все еще слишком мировоззренческий, слишком содержательный характер. Философия вообще, по их мнению, не имеет предмета, потому что она не содержательная наука о какой- то реальности, а род деятельности, сводящейся к анализу естественных и искусственных языков,— деятельности, преследующей две цели: 1) элиминировать из науки все не имеющие смысла рассуждения и псевдопроблемы, возникающие в результате неправильного употребления языка, нарушения его логических правил, обусловленного прежде всего теми или иными идеологическими: запросами; 2) обеспечить построение идеальных логических моделей осмысленного рассуждения. Вопросы, озадачивавшие «метафизиков» (по существу, все философско-мировоззренческие проблемы), относятся неопозитивистами к числу псевдопроблем и объявляются лишенными научного смысла, а поэтому всякая попытка их решения также квалифицируется как лишенная смысла. Идеальным средством аналитической философской деятельности они считают разработанный в XX в. аппарат математической логики.
Логический позитивизм спекулирует на реальных проблемах, поставленных развитием современной науки: осмысленность научных утверждении (проблема, остро вставшая, например, в связи с появлением теории относительности), возможность опытной проверки абстрактных теоретических положений, соотношение содержательных и формальных компонентов научной теории (эта проблема приобретает особое значение для современного научного знания в связи с возрастающей его математизацией и формализацией). В разработанной представителями логического позитивизма методологии научного исследования дано описание типов научной теории, выделены и зафиксированы некоторые виды научных определений и объяснений, что представляет определенную ценность для логико-методологических исследований.
Будучи не только философами, но и специалистами-логиками, некоторые из представителей логического позитивизма внесли определенный вклад в разработку логического аппарата (логическая семантика, вероятностная логика), который, хотя и рассматривается ими в качестве средства философского анализа, в целом выходит за рамки философии и может быть включен в область специально-научного исследования.
Вместе с тем основная философская программа логического позитивизма, выраженная в принципе верификации, в тезисе о сводимости содержания истинных теоретических утверждений к констатации эмпирических, опытных
«данных» и в утверждении о пустоте, бессодержательности («аналитичности») положений логики и математики, находится в очевидном противоречии с практикой современного научного познания, что и обнаружилось в ходе эволюции самого логического позитивизма.
Можно, говорить о том, что в концепции логического позитивизма 20—30-х годов задача полного разделения «метафизических» (т. е. мировоззренчески- философских) положений и утверждений науки была поставлена в наиболее четкой форме, чем когда-либо в истории позитивизма. Именно в этой концепции впервые доводится до конца логика всех рассуждений, вытекающих из принятого в позитивизме определения научности как описания эмпирической «данности».
Будучи в этом смысле наиболее зрелым продуктом позитивизма, логический позитивизм «выдает тайну» всякого позитивизма. Поэтому крах логического позитивизма означает крах позитивизма вообще, крах всех и всяких попыток отделить философию от науки. Между тем с точки зрения самих канонов логического позитивизма неясен статус тех принципиальных предпосылок, из которых должна исходить деятельность по анализу, осуществляемая в рамках этой философской доктрины. Если в разряд осмысленных относятся только либо аналитические (тавтологические), либо синтетические (фактуальные) утверждения, то как быть с самим тезисом о верификации, который явно не принадлежит ни к тем ни к другим? Признать его бессмысленно-
«метафизическим»? Но ведь именно этот тезис был положен в основу деятельности по элиминации всех «метафизических» высказываний, и если он
«метафизичен», то нет никаких оснований претендовать на сокрушение
«метафизики».

Принципиально так же обстоит дело и с другими теоретическими исходными установками неопозитивизма: тезис о сводимости содержания истинных теоретических утверждений к констатации эмпирических, опытных
«данных», утверждение о пустоте, бессодержательности («аналитичности») положении логики и математики, признание возможности резкого деления на аналитические и синтетические всех осмысленных высказывании и др. К тому же выяснилось, что всякая попытка последовательного осуществления неопозитивистских установок в ходе аналитической деятельности неизбежно приводит к тому, что в разряд «метафизических» (т. е. подлежащих удалению) утверждений наряду с явно бессмысленными попадают и такие, при отсутствии которых рассыпаются теоретические построения в большинстве специальных областей знания.
Логико-позитивистская доктрина анализа научного знания чем дальше, тем больше обнаруживала свое несоответствие реальной научной практике, философским осмыслением которой она себя представляла. В итоге среди аналитических философов общепризнанным стало мнение о том, что эта концепция, претендовавшая на точность, строгость и доказательность утверждений, на превращение философии в вид специализированной деятельности, сама является лишь вариантом «метафизики», причем вариантом явно несостоятельным 2. Из констатации этого факта исходят те направления, которые пришли на смену логическому позитивизму, оставаясь в то же время в рамках аналитической философии. Об этих направлениях целесообразно рассказать более подробно, ибо именно на этом пути можно выявить судьбу позитивистских и неопозитивистских идей в современной буржуазной философии.

* *

*
Самое влиятельное из этих направлений — это так называемая философия лингвистического анализа, доминирующая в послевоенные годы в философской жизни Англии (представители этого направления имеются и в США).
Значительное влияние на формирование идей лингвистического анализа оказал английский философ Дж. Мур. Однако развернутая формулировка принципиальных установок этого направления, так же как создание техники анализа, принадлежит Л. Витгенштейну, которого по праву можно считать основателем этой философии (во второй период его философской деятельности — в 30—40-е годы). Наиболее крупные се представители — Дж. Уиздом, Дж. Райл, Дж. Остин.
Лингвистический анализ сознательно противопоставляет себя логическому позитивизму. Это выразилось в принципиальном отказе лингвистических аналитиков от верификационной теории значения (что позволило избежать некоторых явно абсурдных выводов субъективистского эмпиризма), в неприятии тезиса о том, что научное рассуждение является идеальной моделью всякого осмысленного рассуждения, в непризнании позитивистского отождествления осмысленных и информативных высказываний (которое означало в рамках доктрины логического эмпиризма квалификацию моральных, эстетических и прочих оценочных высказываний, а также высказываний — команд, просьб, советов и т. д., в качестве логически бессмысленных), в отказе от логико- позитивистского редукционизма, т. е. от тезиса о возможности сведения значения высказываний одного типа к значению высказываний другого типа
(например, теоретических — к эмпирическим, высказываний о материальных вещах — к высказываниям об ощущениях).
В противовес логическому позитивизму лингвистические аналитики подчеркивают, что актуально использующийся язык содержит множество различных подразделений, областей (отдельные «языки-игры», по Л. Витген- штейну, «логические типы» и «категории» языка, по Дж. Райлу, языковые
«слои», по Ф. Вайсману, и т. д.). Логика функционирования формально одних и тех же слов в каждом из этих языковых подразделений, контекстов принципиально различна. Поэтому слова и выражения, которые внешне кажутся одинаковыми, по существу имеют несовпадающие значения и применяются на разных основаниях в зависимости от контекста их употребления. При этом в контекст включается и цель говорящего, и отношение высказывания к реальной ситуации его произнесения, т. е. «язык-игра» полагается не замкнутым отношением одних слов к другим, а включенным в реальную человеческую жизнедеятельность; язык рассматривается как социальный институт и «форма жизни». Значение—это не некая особая реальная сущность, считают лингвистические аналитики, и не абстрактный объект, заданный в языке формализованной семантики, а тот или иной способ употребления слова в определенном контексте (use).
Принципиальным для лингвистического анализа является не просто указание на существование в обыденном языке различных, не сводимых друг к другу слоев, контекстов и т. д., а признание того, что количество этих контекстов, в сущности, необозримо (так что бессмысленно было бы ставить задачу выявить их все, скажем, составить полный список языковых
«категорий»). Кроме того, и это самое главное, хотя между разными слоями языка, «языками-играми» имеется определенного рода связь и переход, однако данная связь в большинстве случаев исключает возможность выявления каких бы то ни было черт, общих для разных употреблений одного и того же слова. А это значит, что по крайней мере для большинства слов актуально используемого, обыденного языка невозможно дать какие бы то ни было общие дефиниции.
Сказанное не относится к искусственно построенным, техническим языкам, которые могут употребляться в специальных науках для специальных целей
(хотя ни одна специальная наука не может обойтись и без естественного языка), а применимо лишь к обычно используемому, разговорному языку.
Лингвистические аналитики считают, что философские проблемы возникают как раз в результате непонимания логики естественного языка. Поэтому и решены они могут быть лишь путем анализа именно этого языка, путем тщательного выявления и кропотливого описания многообразных контекстов словоупотреблений. Думать, что эти проблемы можно решать путем выявления каких-то общих характеристик тех слов, которые волнуют философов (как это полагала сделать традиционная «метафизика» в своих попытках построить систематическую теорию философских категорий), или же путем построения искусственных языковых систем, в которых словам придается условное значение, весьма удаленное от реального, диктуемого их употреблением (как пытались сделать логические позитивисты, строившие искусственные языковые модели),—значит, по мнению лингвистических аналитиков, идти по явно бесперспективному пути. Конечно, построение языковых моделей с помощью аппарата формальной логики — дело полезное и нужное для решения ряда специальных научных и технических задач. Нужно, однако, осознать, подчеркивают представители данного философского направления, что этот аппарат при всей его важности непригоден для целей разрешения философских проблем, ибо последние существуют именно как результат непонимания многообразия и несводимости друг к другу различных языковых контекстов. В искусственных же языковых системах терминам не может не придаваться жесткий и однозначный смысл в соответствии с самой идеей таких систем. К тому же смысл, придаваемый в формальной логике логическим константам («все»,
«некоторые», «и», «или», «если...то», «не», «существует»), весьма далек от многообразия их смыслов в реальном языке. Поэтому выполнение различных задач философского анализа лучше всего достигается средствами неформального анализа неформализованного обыденного языка.
Как же понимаются задачи и особенности философского исследования лингвистическими аналитиками? Следует заметить, что здесь при всем ярко выраженном отмежевании лингвистического анализа от логического позитивизма между обоими направлениями аналитической философии существует определенного рода связь. Она выражается, во-первых, в том, что сама логика противостояния вынуждает лингвистических аналитиков обсуждать те философские проблемы и их решения, которые были существенны для логического позитивизма (принцип верификации и верификационная теория значения, дихотомия аналитических и синтетических суждений, проблема редукции и т. д.). Во-вторых, и это главное, лингвистический анализ унаследовал от логического позитивизма некоторые принципиальные установки в понимании самого характера философской деятельности.
Дело в том, что итогом всей критики лингвистическими аналитиками логического позитивизма является обвинение последнего в «метафизичности» его исходных теоретических принципов. Квалификация логического позитивизма в качестве разновидности «метафизики» справедлива в том смысле, что претензия логических позитивистов на превращение практикуемой ими философии в вид некоторой специализированной, строго доказательной деятельности, не имеющей ничего общего с традиционной философской «метафизикой», и впрямь оказалась несостоятельной. Но если учесть, что под «метафизикой» в данном случае понимается 'вся традиционная специфически-философская проблематика, то сам по себе этот термин в приложении к той или иной философской концепции не может рассматриваться как обвинение. Суть дела, видимо, не в
«метафизичности» логического позитивизма, а в том, что он оказался слишком плохой «метафизикой», не соответствующей современной научной и социальной практике. Обвинение позитивизма в «метафизичности» означает, однако, для лингвистических аналитиков попытку еще более радикального проведения
«антиметафизической» программы. Во всяком случае, так была сформулирована задача теми философами, которые стояли у истоков этого направления, в частности самим Л. Витгенштейном 3.

Лингвистические аналитики считают, что «метафизические» псевдоутверждения возникают в результате нарушения правил употребления некоторых слов обычного языка. При этом философские дискуссии порождаются отнюдь не всеми, а лишь некоторыми словами нашего языка (например, такими, как «знать»,
«реально», «в самом деле», «кажется», «вероятно», «истинно», «существует»).
Остается предположить, что именно эти слова обладают какими-то присущими им особенностями, предоставляющими особые возможности для злоупотребления ими.
Философы-«метафизики» либо употребляют эти слова в тех контекстах, в которых они не могут употребляться согласно правилам обыденного языка, либо пытаются дать им некие общие определения, игнорирующие существование реальных, не сводимых друг к другу языковых контекстов.

Соответственно свою задачу аналитические философы видят в том, чтобы вскрыть источник «метафизических» псевдопроблем и выявить реальный, подлинный смысл слов, неправильно употребляемых философами-метафизиками».
Так, например, если путем анализа слова «знать» выявляется, что оно имеет целый ряд контекстуальных значений, между которыми вряд ли можно найти что- либо общее, то, утверждают лингвистические аналитики, не существует какой- либо общей дефиниции знания и, следовательно, задача построения общей философской теории познания лишена смысла.
Поскольку логический позитивизм наряду с задачей элиминации
«метафизических» псевдоутверждений ставил перед философами цель построения идеальных моделей осмысленных рассуждений, критическая задача дополнялась там некоторой конструктивной. Представители лингвистического анализа сводят свои задачи к чисто негативным, или, как они сами предпочитают говорить,
«терапевтическим», — к элиминации философских проблем, т. е. к избавлению философии от нее самой.
Аналитическая философия превращается, таким образом, в своеобразную
«философию философии», занятую лишь теми проблемами, которые предложены ранее жившими или ныне существующими философами, и не имеющую ни потребности, ни нужды в том, чтобы заниматься вопросами, которые волнуют представителей специальных наук, или же пытаться решать социально-этические проблемы, поставленные современным социальным развитием. Впрочем, эта черта, по мнению лингвистических аналитиков, не столько недостаток, сколько своеобразное достоинство их философии, показатель возросшей строгости и точности техники философского исследования, свидетельство его профессионализации. «...Новая практика подвергать проблемы и аргументы критике со стороны специалистов-коллег привела к тому, — пишет Дж. Райл, — что философы во все большей степени стали заниматься проблемами философской техники и все больше приобретали вкус к строгости рассуждения... Философы стали теперь философами для философов» 4.
Философ, не формулирующий никаких философско-«метафизических» тезисов, не пытающийся решать мировоззренческие проблемы, не конструирующий онтологические или гносеологические системы, зато занятый высокопрофессиональной и специализированной деятельностью по выявлению с помощью особой техники точного смысла слов и выражений, обнаружению и устранению бессмыслицы,— таков идеал лингвистических аналитиков. Философия становится одной из многих специальных дисциплин. В прошлом были великие философы, а теперь впервые в истории появились философы «искусные», подчеркивал Л. Витгенштейн 5.
Конечно, строго говоря, по Витгенштейну, философия—это не наука, а философ не является ученым. В самом деле, ведь философ (имеется в виду философ-аналитик) не строит каких-либо объясняющих теорий или гипотез, которые могут подтверждаться или не подтверждаться фактами. Не похож он и на логика или математика, который строит дедуктивные конструкции и доказывает теоремы, исходя из некоторых аксиом. Философ-аналитик занят анализом смысла слов и выражений обычного, актуально используемого языка, описанием того, что реально дано в языке. Философия, таким образом, есть описательная дисциплина, но не в смысле описательной эмпирической науки, которая формулирует те или иные генерализации на основе статистического подсчета разных случаев (не в смысле, например, описательной лингвистики, которая, интересуясь частотой употребления того или иного словесного оборота, очевидно, должна заняться конкретным эмпирическим исследованием, опросом людей).
Язык интересует философа не в его чисто лингвистических качествах, а как носитель значений. При этом одно и то же значение может быть выражено разными языковыми средствами и даже в разных национальных языках. Значения философом могут быть выявлены путем своеобразного «идеального эксперимента», т. е. мысленного представления возможных ситуаций, в которых употребляется то или иное слово, простого «всматривания» в работу языка и фиксирования того, что «непосредственно очевидно».

«Было бы правильно сказать, — пишет Л. Витгенштейн,— что наш анализ не может быть научным... В наших рассуждениях не должно быть ничего гипотетического. Мы должны избавиться от всяких объяснений, и одно лишь описание должно занять их место. И это описание получает свою способность прояснять, т. е. свою цель в связи с отношением к философским проблемам.
Они, конечно, не являются эмпирическими; они разрешаются скорее всматриванием в работу нашего языка, и притом таким образом, чтобы заставить нас осознать эту работу, несмотря на побуждение к ее неверному пониманию. Проблемы разрешаются не путем представления новой информации, но путем нового распределения того, что мы всегда знали» 6.

Дж. Райл также обращает внимание на отличие работы философа-аналитика от работы логика. Излагая его точку зрения, Т. И. Хилл пишет: «...работа философа не совпадает с работой логика — хотя некоторые философы в то же время являются и логиками, — так как в отличие от выводов логика философские аргументы никогда не могут стать доказательствами и не предназначены быть ими. В отличие от доказательств они не имеют посылок. В той мере, в какой работа философа является позитивной, она схожа с усилиями хирурга описать студентам свои действия и затем проконтролировать свои описания путем медленных повторений своих действий» 7.

Уже на основании данной нами самой общей характеристики лингвистической философии нетрудно выявить те внутренние противоречия, которые с самого начала разъедают ее и ведут к определенным сдвигам, не только выводящим за рамки этого вида философского анализа, но, как мы попробуем показать, при известных условиях и за пределы аналитической философии вообще.
В самом деле, лингвистический анализ пытался утвердить себя в качестве некоей специальной дисциплины, хотя и не являющейся наукой в строгом смысле слова, но способной к получению точных и бесспорных результатов, окончательно сбросившей с себя груз «метафизическ,6их» предпосылок, т. е. того или иного решения философских проблем, понимаемых в качестве подлинных. Но это диктовало необходимость отказаться от формулировки какой бы то ни было философской программы и обусловило претензию на отсутствие в этом течении не только каких-либо теоретических установок, принципов, но даже и определенного метода анализа. Выбор того или иного метода означает его предпочтение другим, что неизбежно влечет некоторые «метафизические» следствия. Лингвистические же аналитики претендуют на построение
«беспрограммного анализа».
Именно поэтому Л. Витгенштсйну не оставалось ничего другого, как заявить, что «не существует единственного философского метода, хотя действительно существуют различные конкретные методы, подобно различным терапиям» 8.
Логика принятия идеи о возможности «беспрограммного анализа» заставляет
Дж. Райла идти еще дальше и утверждать, что даже методы самой этой школы в философии нельзя считать единственно возможными: «То, что предлагаемый или демонстрируемый метод является собственным методом, или единственным собственным методом, или частью единственного собственного метода философствования, не суть истина индивидуального откровения или же дело персонального вкуса. Это — философское высказывание, притом такое, которое утверждает определенный принцип. Поэтому школа, которая претендовала бы на то, что только она находится на верном пути вследствие своей монополии на истинный метод, была бы лишь... претенциозной монополией на философский принцип» 9. Это же обстоятельство обусловливает и принципиальный отказ Л.
Витгенштейна от какого бы то ни было общего определения языка (и даже формулировки в общем виде понимания значения как употребления) и предпочтение им конкретного анализа смысла тех или иных слов внутри отдельных «языковых игр».
Вместе с тем, как бы ни хотели лингвистические аналитики избежать
«метафизических» следствий путем принятия какой бы то ни было программы, сама необходимость утвердить свое направление в качестве философии, отличной от всех других, по самой логике дела не могла не вести к принятию определенных предпосылок, то ли формулируемых явно, то ли демонстрируемых в самой технике и практике анализа (таков вообще парадокс всякой претендующей на «беспредпосылочность» философии).
В данной связи обратим внимание на существующую среди лингвистических философов своеобразную двойственность в оценке созданной Л. Витгенштейном техники анализа (установление того, сформулирован ли вопрос «вне» или
«внутри» той пли иной «языковой игры», подстановка на место одних выражений других, выявление так называемых «парадигмических» случаев). С одной стороны, принадлежность к данному направлению заставляет весьма высоко оценивать технику лингвистического анализа как позволяющую строго и недвусмысленно разрешать философские проблемы. Сам Л. Витгенштеин в беседе с Дж. Муром заявил, что наиболее ценным его достижением является не получение тех или иных философских результатов, а разработка техники, метода разрешения философских проблем 10. С другой стороны, принципиальный отказ от философской программы (продиктованный именно теоретическими соображениями) заставляет и самого Л. Внтгенштейна, и его последователей отвергать наличие и обязательность какого бы то ни было философского метода.
Изучение практики лингвистических аналитиков показывает, что те предпосылки, из которых они реально исходят в своей деятельности, во- первых, носят явно философский (на языке аналитиков «метафизический») характер и, во-вторых, весьма неубедительны. Основной такой предпосылкой является прежде всего сама установка на то, что смысл слов ищется в их обычном употреблении, а корень философских проблем («метафизических псевдопроблем» на языке аналитиков) усматривается в нарушении правил обыденного языка. Однако само понятие «обыденный язык» весьма неясно.
Очевидно, обыденный язык не просто эмпирически имеющее место словоупотребление хотя бы уже потому, что именно в этом процессе возникают бессмыслицы, порождающие, согласно лингвистическим аналитикам, философские затруднения. При таком понимании обыденного языка последний не мог бы обеспечить критерии смысла.
Но нельзя дать обыденному языку и другое определение, а именно понимать его как язык, который употреблялся бы в определенных обстоятельствах. Дело в том, что если в обыденный язык включать только те выражения, которые имеют смысл в некоторых обстоятельствах, то, очевидно, обыденный язык не может быть сам критерием того, что имеет смысл и что не имеет. Но если неясно, что именно следует относить к обыденному языку, то, по-видимому, невозможно говорить о работе философа как о простом «описании» использования выражений в этом языке, ибо сами эти «использования» отнюдь не очевидны11.
Поскольку реальное использование языка само порождает антиномии, оно не может быть средством их разрешения. В связи с этим лингвистические философы вынуждены говорить о том, что подлинные логические характеристики многих выражений «скрыты» или «затемнены» их актуальным использованием. Но в таком случае для того, чтобы различить «критическое» и «некритическое» словоупотребление, «подлинные» и «кажущиеся» логические характеристики, приходится, очевидно, скрытым образом апеллировать к какому-то критерию, который выходит за рамки простого актуального использования. Поэтому претензия на то, что смысл того или иного выражения открывается путем простого наблюдения, «всматривания» в работу языка, несостоятельна и не соответствует практике самих аналитиков.
Действительно, если мы не решаем философские затруднения с помощью обыденного языка, а, наоборот, с помощью определенных философских (скрытых и явных) соображений определяем критерии осмысленности, то в таком случае рушится весь замысел философии лингвистического анализа.
Нужно сказать, что сторонники этого направления рисуют картину собственной практики, существенно отличную от простого «всматривания» в факты языка и последующего их описания. Мало просто собирать различные случаи словоупотребления. «Сущность» становится «обозримой» не посредством
«анализа» или пассивного наблюдения над тем, что «уже лежит перед глазами», пишет Дж. Райл, а с помощью «нового упорядочения или даже нескольких таких упорядочений, которые я должен произвести... Поэтому-то и нет метода в философии, так как нет метода для изобретения случаев и для упорядочения их... Так же, как нет метода для того, чтобы «быть пораженным» скорее одним фактом, чем другим...» 12.
Но отсюда вытекает возможность (и неизбежность) разного понимания фактов языка, разного осмысления того, что же считать подлинным, а не мнимым употреблением (значением) того или иного слова. Не случайно среди философов, практикующих лингвистический анализ, столь велики расхождения во мнениях. Нетрудно показать, что в своеобразной форме анализа слов разговорного языка во многом воспроизводятся те принципиальные трудности и основные их решения, которые уже имели место в истории философии. Так, например, при анализе слов и выражений, относящихся к психике («сознавать»,
«мыслить», «воспринимать» и т. д.), Дж. Райл, по существу, воспроизводит бихевиористскую позицию.
Сама лингвистическая философия, таким образом, оказывается своеобразным видом «метафизики», выступающей в облачении техники языкового анализа, хотя и не решающейся признать свою подлинную сущность.

Однако если согласиться с тезисом, что невозможно избежать
«метафизических» утверждений при лингвистическом анализе, и одновременно принять тезис аналитиков об отсутствии какого бы то ни было предпочтительного метода философствования, то тогда открывается возможность построения самых откровенных «метафизических» концепций, не вступая в формальное противоречие с лингвистическим анализом. Парадоксальность последнего состоит в том, что он заводит свою борьбу с «метафизикой» настолько далеко, что даже само декларирование принципиальной
«антиметафизичности» считается «метафизикой». Тем самым в лице лингвистического анализа аналитическая философия доходит до той грани, когда она, по существу, отрицает себя и выводит за собственные пределы.
Отмеченная возможность реализуется рядом философов. Так, П. Строусон в книге «Индивиды» строит своеобразную «дескриптивную метафизику», пытаясь на основе анализа ряда выражений обычного языка делать заключения о реальной структуре бытия. В книге Ст. Хэмпшира «Мысль и действие» аналитический метод философствования не является единственным и даже главным. Философская концепция, развиваемая Ст. Хэмпширом, в ряде пунктов близка к идеям феноменолога М. Мерло-Понти. Ст. Хэмпшир критикует аналитическую философию за ее претензию на окончательное решение философских трудностей при помощи анализа языка и подчеркивает, что сам обыденный язык следует понимать в процессе бесконечного изменения и развития и в его обусловленности социальными институтами. «Философское исследование никогда не сможет быть завершено» 13,— считает он. Вместе с тем по формальным признакам и П.
Строусон, и Ст. Хэмпшир должны быть отнесены к представителям лингвистической философии, поскольку последняя не отвергает никаких философских методов, а оба названных философа не отказываются полностью и от анализа обыденного языка.

Еще одни парадокс лингвистической философии состоит в том, что решение задачи, которую ставят перед собой аналитики (искоренение философских проблем), должно было бы привести к уничтожению всякой философской деятельности, в том числе и аналитической. Этот момент подметил и остроумно охарактеризовал Прайс: «И вот перед нами забавное зрелище: профессиональный философ сознательно и методически вызывает головную боль, которую он впоследствии должен излечить. Студент тратит первый год философского курса, стараясь заполучить болезнь, и затем тратит второй год для того, чтобы избавиться от нее. Однако если бы все шло иначе, терапевты не имели бы пациентов» 14.
Правда, такой вывод следует лишь в том случае, когда задачи лингвистического анализа ограничены философской терапией. Если придать деятельности аналитиков также и некоторый позитивный смысл, она может выглядеть более перспективной. В рамках анализа значений обыденного языка единственная возможность позитивной работы может заключаться в том, чтобы исследовать значение не только тех слов и выражений, которые вызывают философские затруднения, но вообще разнообразных языковых форм безотносительно к их связи с философией. По такому пути фактически пошел
Дж. Остин. Лингвистический анализ в этом случае выходит за рамки философии и превращается в какую-то специальную дисциплину (не становясь, впрочем, и лингвистикой). Сам Дж. Остин всячески подчеркивал близость методов своей деятельности к методам естественных наук и считал, что он создает какую-то
«новую науку о языке», которая займет место того, что ныне называется философией, выйдя далеко за ее пределы. Если бы обычная грамматика и синтаксис были более общими и одновременно более эмпирическими, считал Дж.
Остин, они включали бы в себя многое из того, чем сегодня занимается философия,— последняя в этом случае стала бы научной 15.

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки