Заметки о понятии страха в современной философии

Э. А. Гроссман

В определенном смысле страх всегда был в центре всякой подлинной философий, если согласиться с тем, что философия рождается из неуверенности человека относительно своего происхождения и своей судьбы. Таким образом, исследование философского смысла явления страха могло бы быть связанно со всей историей человечества. Но мы не можем помышлять о подобном исследовании... Мы хотели бы ограничиться рассмотрением смысла явления страха в философской традиции, наиболее яркой для своего времени, той, которая берет свое начало у молодого Гегеля и Киркегора и заканчивается экзистенциалистской философией. Однако, поступая так, мы никоим образом не ограничиваем себя, так как истинную философию страха следует искать именно у этих авторов. Дело в том, что между древними и современными текстами, посвященными явлению страха, есть одно общее существенное различие: Лукреций, стоики и Паскаль говорят нам о том, что внушает страх; философская же традиция, которую мы исследуем, пытается описать и понять само явление страха не давая ему исчезнуть в его «причинах» и «лекарствах» от него** .

Это различие связано, главным образом, с изменением самой онтологии чувства, являющегося одним из основных моментов современной философской мысли. Перестав рассматривать чувство как тип внутреннего толкования, не-рационального и более или менее адекватного внешним событиям, современная мысль пытается, особенно начиная с Хайдеггера, понять чувство как способ бытия человека. И, в частности, как такой способ бытия, благодаря которой человек поддерживает или восстанавливает свою связь с совокупностью всего, что есть, связь, без конца компрометируемую мыслью (по крайней мере, мыслью не философской) и действием, которые могут достичь своей общей цели лишь путем дробления и деления на части. Человек может думать лишь о том или о другом, он может делать только то или это. Думать обо всем или делать все сразу – это бессмыслица, однако философия как мысль о бытии в целом выделяется особо. Но в таком случае для философии возникает абсолютная угроза распыления, риск потери бытия во всепоглощающей связи с частным сущим.

* Глава из кн .: Waelhens de Alphonse. Existence et signification. Louvain - Paris . 1967.

** Это особенно отчетливо видно на примерах трго довода, который приводит Эпикур, стремившийся освободить нас от страха смерти: «Вот почему человек возмущается из-за того, что он создан смертным, не видя, что в истинной смерти не будет «другого его», который, оставшись в живых, мог бы оплакивать свою собственную потерю, и стоя, испускать стоны, при виде самого себя, распростертого на земле и отданного в добычу зверям и огню» («О природе вещей»).

Как бы то ни было, структура человеческого бытия такова, что в любой момент, неизбежно, оно есть Da - Sein . т.е. наличное бытие. помещение в тотальность того, что есть, и относительно этой тотальности. Этот способ бытия по отношению ко всему, говорящему мне (хотя и скрыто, а не познавательно), где я есть относительно тотальности бытия, есть чувство. Поразмыслим, например, над тем, что такое радость. «Сегодня утром я есть только рождение,– пишет Андре Мальро в конце своей книги «Ореховые деревья Альтенбурга».– Да, это рождение, с тайной, которая его окружает, отрешенностью от времени и остановкой всех повседневных дел... это рождение и возрождение к миру и жизни, к радости. Все – будущее, все – возможно и нет ничего невозможного; нет даже необходимости строить планы, потому что это означало бы в некотором роде падение порыва, несущего нас. Какая разница, что могло бы произойти, или что могло бы быть, раз ничто другое не идет в счет»*.

Как утверждать, не исказив абсолютно моих ощущений, что такая отрешенность от времени, такое слияние порыва, несущего меня, и порыва, увлекающего тотальность бытия, могут быть объяснены исчерпывающей «причиной»-событием, ставшим источником моей радости, даже если это событие – обещание увидеть выздоровевшим моего больного друга, как в примере, описанном Жанной Деломм? Как не видеть, что подобное «испытание» меня самого и реальности обнаруживает мое положение в тотальности бытия.

...Признав... что человек, в силу своей структуры, всегда находится во власти какого-либо чувства и что всякое чувство обнаруживает нас помещенным в тотальность всего, что есть, и относительно; этой тотальности, мы перейдем вплотную к нашей теме и попытаемся выяснить, что же означает собственно явление страха.

* * * *

Первые замечания, связанные с современной проблематикой страха, мы находим у Гегеля, этого несравненного гения, положившего начало всей подлинной современной философии. Речь идет о знаменитом месте из «Феноменологии духа», в котором Гегель показывает диалектику господина и раба. Господин победил раба и думает, что извлечет из победы абсолютной признание самого себя как господина, так как он одержал свою победу благодаря презрению к смерти, риску которой он подвергался до последней минуты. Господин утверждает, следовательно, что абсолютное признание сознания обязано этому сознанию уже по одному тому, что оно не испытывало «страха», тогда как, напротив, сознание, отступившее перед риском, не может больше иметь другой реальности, кроме признания другого как себя, как ipse . Однако, размышляет Гегель, предельная истина отношений господина и раба не такова.

* DelommeJeanne. La pensee interrogative. P . 115.

Будущее принадлежит рабу, а господство – это исторический тупик. Почему? Что заставляет нас утверждать, что раб есть предельная истина господина? То, что раб в противоположность господину познал страх*. Господин не имел творческого опыта негативности. который пережил раб. Сознание раба испытало страх не по поводу той или иной вещи, в течение того или иного времени, оно испытывало страх по поводу всей его сущности в целом, потому что оно пережило страх смерти, который является абсолютным господином. Таким образом, ни отвага, ни риск не раскрывают человека и его осознание самого себя. Это делает угроза небытия. Попытаемся правильно понять Гегеля. Величие раба не в том, что он отступил. За это он наказан своим рабством. Его величие в том, что он увидел тотальность своего бытия, сосредоточенную в обещании своей смерти, и увидел эту тотальность как возможность не быть. Господин испытывал, возможно страх за те или иные из своих богатств, боялся получить раны в битве; он не познал (потому что он господин) страха смерти, и он, следовательно, не знает ни себя как тотальность, ни эту тотальность как негативность. Выясним различие между страхом и смертью. Смерть – это раскрытие всего во мне самом, но раскрытие, уничтожающее самое себя. Только страх смерти делает из этого раскрытия знание, такое, которое позволит привести сознание к его расцвету.

Мы должны извлечь из этого первый урок. Страх неизбежно становится фундаментальным чувством, раскрывающим человеку, что он есть в целостности, если то, что есть человек в целостности, определяется как негативность. Мы должны задать себе вопрос, призвав на помощь Гегеля, почему современная мысль захотела сделать из негативности бытие человека. По нашему мнению, Гегель отвечает еще на этот вопрос: если человек, как он думает, является не естественной реальностью, а, как выразился М. Кожев, разоблачающей речью, он должен быть одновременно негативностью. Ибо разоблачение – в речи – имеется лишь постольку, поскольку разоблачаемый и разоблачающий совпадают не немедленно, a кто мыслит, конце. В самом деле, если мысль смешивается с тем, кто мыслит, то она умирает, не успев возникнуть (знаменитая ночь, когда все кошки серы, в известном месте в «Феноменологии духа»). Но, с другой стороны, развитие разоблачения реально лишь в том случае, если мысль и мыслящий, не переставая отличаться друг от друга, отсылают без конца друг к другу.

* И знает в своем рабстве служение и труд.

Таким образом, каждый есть отрицание самого себя в «имении в виду» другого, отрицание другого в утверждении самого себя. То, что я думаю, проявляется втом, что не есть он (но что есть моя мысль); моя мысль проявляется в том, что не она есть, а «имение в виду» того, что я думаю.

Пример изреченной мысли – в крайнем случае это даже не пример, а просто то, что мы хотим сказать, так как всякая мысль является изреченной,– еще более ясен. Когда я говорю «хорошая погода» или «я люблю Монику», слова, которые я употребляю, имеют реальность и наличие, понятные без понятий или мыслей; которые принимаются, в расчет не иначе, как если они направлены (и следовательно, стираются, отрицаются и делаются отсутствующими) на мир, на голубое небо и на мою любовь к Монике.

Сделаем вывод: если человек есть речь, то он неизбежно есть негативность. Если человек есть негативность, то он полностью раскрывается самому себе только в чувстве негативности, которым является страх. Гегельянец сказал бы, однако, что имеется другое раскрытие, еще более важное, а именно то, что будет следовать из завершения речи. Но в таком случае человек исчезнет в раскрытии всего, что есть, и опять-таки будет негативностью.

Как бы то ни было, сегодня речь не завершена и не будет завершена никогда. Сегодня, следовательно, речь не может мне сказать «все» и «все» не может быть еще сказанным. Значит, надо, чтобы чувство, как видение тотальности, заменило себя (гегельянец скажет «временно») речью для раскрытия этой тотальности. И так как эта тотальность является негативностью, чувство, которое ее раскроет, будет чувством негативности, т.е. страхом. Что очень просто приводит к утверждению, что человек это существо, полное страха. так как он существо, которое говорит.

* * *

Возражения Киркегора Гегелю известны. Парадоксально то, что именно прибегая к идее страха, датский мыслитель надеется справиться с Системой. Система, считает он, нисколько не удовлетворяет индивида. Индивид, благодаря опыту свободы, его определяющему, отрицает Систему, отказывается быть к ней сведенным. Но что такое для Киркегора опыт свободы? Это, говорит он, откровение, способное возникнуть в каждое мгновение и состоящее в том, что все возможно и что все возможно благодаря мне. Такое откровение неотделимо для Киркегора от идеи и соблазна греха. Ибо раскрывая себя самому себе в бесконечной возможности.

Возложенной на меня, я раскрываю себя также в своей полной автономии.. Но для человека полная автономия – это грех, потому что она означает возмущение против Бога. Отсюда следует первый и основной парадокс: человек действительно является самим собой, только выбирая самого себя, и он может быть самим собой, только выбирая себя против Бога, будучи против Бога. Именно поэтому страх, свобода и грех образуют неразрывное триединство.

Небытие того, чем человек был, негация, которую он должен совершить для утверждения самого себя, бесконечная возможность, которая открывается перед ним, создают круговорот, и человеком овладевает страх, что он неминуемо будет подвергнут в грех, т.е. в выбор самого себя.

По размышлении не кажется, что идея страха, сведенная к своей субстанции, сильно различается у Гегеля и Киркегора, хотя роль, сыгранная этим понятием в общей экономике той и другой философии, малосравнима. В определенном смысле можно сказать, что для Киркегора. так же как для Гегеля, страх – это не что иное, как раскрытие в человеке небытия его бытия.

Ибо для Киркегора бытие человека есть небытие. Действительно, достигнув порога подлинности, человек отдает себе отчет в том, что он не есть то, что он превзошел, и готов отвергнуть это: он не есть человек бессознательный, узник – на свое счастье или несчастье – повседневных забот; он не есть то наслаждение моментом, которое ему предлагало эстетическое существование; он не есть то уважение этического закона, с которым он сообразовывался до сих пор. Эти негации возникают из раскрытия того, что человек может быть абсолютно самим собой, раскрытия, теперь предложенного ему. Но этот выбор самого себя, этот абсолютный разрыв есть также ничто и определяет меня как ничто: ибо оно имеется только в акт e противопоставления Богу, атакой акт есть само небытие. Греха нет; и меньше, чем какой-нибудь другой грех, есть грех гордость.

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки