Большевистская революция как объект осмысления

Головатенко А.

Н.А.Майорова завершает свои "Размышления о некоторых проблемах советской истории" приглашением к дискуссии. Мне хотелось бы воспользоваться этим приглашением и высказать собственные суждения о комплексе проблем, привлекших внимание преподавательницы из Саратова.

Н.А. Майорова пишет о стремлении истолковать события 1917 г. и последующих лет "на основе метода соединения диалектических противоположностей". Более подробно суть этого метода не разъясняется; вероятно, имеется в виду гегельянская диалектика в ее марксистской интерпретации. По крайней мере, ход рассуждений автора и используемая в статье терминология, равно как и прямые ссылки на Маркса, позволяют сделать такое предположение. Не пытаясь оценивать умест-ность и оправданность применения подобного метода к анализу конкретных явлений отечественной истории XX в., обратимся к основным выводам и аргументам автора.

Первая из рассматриваемых в статье проблем связана с интерпретацией октябрьских событий 1917 г. Н.А. Майорова трактует большевистское восстание в Петрограде как государственный переворот, отмечая, что последу-ющие действия захватившей власть партии Ленина уже не подходят под это определение и должны именоваться революцией. Сама По-пытка жестко развести термины "переворот" и "революция" представляется не слишком плодотворной. С XVII в. революциями в европей-ской политической традиции было принято на-зывать именно перевороты, т.е. нелегитимные и насильственные действия, направленные на изменение порядка управления государством (подробнее см.: Нетакалогов Н. От политических ярлыков к историческим терминам // История /приложение к газете "Первое сентября"/. 1994. № 1-2). Глубина и значимости преобразований при этом в расчет не принимались, да и не существует никаких безусловных критериев, позволяющих определить, в какой степени переворот затронул "основы существующей политической и, главное, экономической системы общества". Кстати, выражения "политическая система", "основа политической системы" и т.п. отнюдь не одинаково понимаются в рамках различных политологических концепций; поэтому в большинстве случаев затруднительно выяснить, остаются ли в неприкосновенности упомянутые Н.А. Майоровой основы.

Соглашаясь с автором "Размышлений..." в том, что "грамотное использование терминологии" чрезвычайно важно в любых социологических или историософских построениях, в любых исторических исследованиях, отмечу. что *грамотностью" в данном случае не можёт] считаться воспроизведение дефиниций, хоро-шо знакомых по трудам советских авторов. Мне неоднократно приходилось писать о не-обходимости использовать термины в их традиционном значении и избегать экзотических толкований, возникших в полемическом пылу, изобретенных склонными к парадоксальности мыслителями или придуманных для решения пропагандистских задач (см., например: Гапо-ватенко А. Слова, которые мы выбираем // Русский курьер. 1992. № 2;Он же. Гуманизм: странная судьба загадочного термина // История. 1995. № 21). Не повторяя содержащихся в этих статьях рассуждений, напомню лишь о привычном оценочном отношении к слову "революция", с которым в советском сознании неизменность ассоциировалось нечто хорошее, правильное, прогрессивное переворотом, путчём, мятежом было принято называть менее привлекательные события; для пущей убедительности к существительным добавляли соответствующие эпитеты. В результате Октябрьская революция 1917 г. в России объявлялась "великой", а Октябрьская революция 1956 г. в Венгрии - "контрреволюционным мятежом". Вне подобной системы координат дискуссия о том, были ли организованное большевиками петроградское восстание и последующие акции советского правительства государственным переворотом или революцией, утрачивает всякий смысл.

Остаются, правда, иные вопросы; пожалуй, главный из них - вопрос о том, естественны-ми или надуманными, благодетельными или пагубными оказались социальные изменения, инициированные революцией (переворотом). От выбора ответа зависит и оценка преобразо-ваний; правда, такой ответ не избавляет нас от необходимости помнить о цене, заплаченной за самые что ни на есть органичные, плодо-творные и насущные изменения, но бескров-ность переворота, участие в нем народных масс или легитимный характер реформы не могут служить оправданием для сомнительных социальных экспериментов.

Проблема естественности общественных преобразований не раз уже обсуждалась в научной литературе; читатели нашего журнала, возможно, помнят весьма интересную статью А. Разинкина "Социальная реформа и природа человека" (Преподавание истории в школе. 1991. № 3), в которой намечены некоторые достаточно перспективные пути осмысления этой проблемы. Не пытаясь походя дать ответ на один из сложнейших историософских вопросов, ограничусь лишь одним замечанием. Даже если бы большевики пришли к власти в результате законной процедуры, это ни в коей мере не могло бы служить оправданием их неуемной тяги к социальному переустройству и к реализации утопических проектов (тут уместно вспомнить хрестоматийный пример - со-вершенно легитимную передачу власти в руки лидера немецких нацистов).Я вполне согласен с Н А.Майоровой в том, что октябрьские события 1917 г. следует "квалифицировать ... как социальную революцию, не только перевернувшую Россию, но и наложившую отпечаток на всю историю XX в.", но не могу восприни-мать масштабность преобразований как сви-детельство их закономерности или плодотвор-ности.

Автор "Размышлений о некоторых проблемах советской истории" явно считает социаль-ную революцию делом хорошим и полезным; это априорное оценочное суждение порожда-ет достаточно вольную интерпретацию фактов. Хотелось бы указать на некоторые наиболее существенные неточности, отчасти связанные с реанимацией легенд, бытовавших в совет-ской историографии, отчасти - с некритическим использованием спорных выводов ученых несоветских или постсоветских.

Так, в статье Н.А. Майоровой говорится о том, что II съезд советов "узаконивает результаты восстания, позволяет большевикам править от имени народа, сформировав однопартийное правительство". Это почти дословное воспроизведение вырванных из контекста слов Н.Верта, чья весьма интересная работа "История советского государства. 1900- 1991" (М.: Прогресс, 1992), к сожалению, изобилует небрежными и двусмысленными формулировками. Конечно, съезд советов, не будучи легитимным органом власти, не мог ничего узаконить. Это было к тому же собрание представителей незначительного меньшинства нА-селения, по преимуществу рабочих и солдат; крестьянские депутаты в 1917 г. собирались на собственные съезды (правда, при отсутствии единой процедуры делегирования некоторые представители землепашцев присутствовали и на собраниях депутатов рабочих и солдат); другие сословия и слои общества не имели никакого отношения к советским выборам.

После ухода меньшевиков, правых эсеров, а затем и меньшевиков-интернационалистов оставшиеся депутаты и сами усомнились в полномочиях съезда и даже приняли резолюцию, обвинявшую правых социалистов в "преступной и отчаянной попытке лишить это собрание его представительности". Потом, впрочем, сторонники Ленина и Спиридоновой обрели уверенность в себе и начали принимать декреты; интересно, кстати, что известный "Декрет о мире" был составлен от имени не существовавшего тогда "рабочего и крестьянского правительства" - бывший помощник присяжного поверенного Владимир Ульянов не проявлял особого внимания к юридическим формальностям.

Вопрос о том, санкционировал ли съезд создание однопартийного правительства, трудно разрешить однозначно. В ночь с 26 на 27 октября съезд избрал Всероссийский центральный исполнительный комитет, который - в соответствии со своим названием - рассматривался и как высший орган исполнительной власти. ВЦИК был составлен из большевиков, левых эсеров и нескольких представителей мелких левых группировок, в том числе меньшевиков-интернационалистов. Однако к этому времени в кулуарах съезда большевики создали Совет народных комиссаров; левые эсе-ры отказались войти в СНК, функции которого тогда были не вполне ясны. Съезд санкциони-ровал создание этого органа, но мало кто из голосовавших догадывался, что речь идет именно о правительстве. Правительством СНК стал de facto, сведя к простой формальности свою подотчетность ВЦИКу.

В статье Н.А. Майоровой присутствуют и иные неточные или неверные утверждения. Некоторые из них давно стали непременными атрибутами мифа о революции. "Штурм" Зимнего, в ходе которого штурмующие не потеря-Ли ни одного человека, - эпизод, разумеется, вымышленный.

Помещичье землевладение существовало в начале века по преимуществу в разгоряченном воображении думских ораторов и в пропагандистских брошюрах социалистов; на самом деле к 1914 г. помещики сохранили в полной собственности от 10 до 20 % (по разным методикам подсчета) тех земель, которые были за-креплены за ними после крестьянской реформы. Остальные сельскохозяйственные угодья перешли в руки новых собственников или вла-дельцев (на условиях долгосрочной аренды) - зажиточных крестьян, сельских капиталистов, банков и т.д.

Не приходится говорить и о "насильственном проведении столыпинской аграрной ре-формы". "Насилие" сводилось ктому, что сель-ским обществам запрещалось препятствовать выделению отрубов, т.е. удерживать в составе общины тех, кто хотел из нее выйти.

Еще одна существенная неточность - упоминание о "мирной антивоенной демонстрации в Петрограде" в июле 1917 г. Вооруженные солдаты и матросы, выведенные на улицы столицы и открыто требующие свержения правительства, вряд ли могут называться мирными демонстрантами. Николай Подвойский, Владимир Невский и другие организаторы этой ак-ции официально именовали ее "вооруженной демонстрацией"; Ленин считал июльские со-бытия несвоевременно предпринятой попыткой восстания.

Н.А. Майорова повторяет и традиционные для советской историографии суждения о "корниловском мятеже, отражавшем стремление кадетов к установлению военной диктатуры буржуазии". Позицию кадетов в дни корни-ловского выступления П.Н.Милюков охарактеризовал формулой "сочувствие, но не содейст-вие"; Л.Г.Корнилов в августе готовился не к мятежу, а к наведению порядка в столице при поддержке А.Ф.Керенского; непоследовательность министра-президента, сначала обещавшего эту поддержку, а затем передумавшего сотрудничать с популярным генералом, поставила главнокомандующего в двусмысленное положение, выйти из которого он попытался, организовав импровизированный марш на Петроград. Что же до "бессилия Временного правительства" в августовские дни, то такого правительства тогда просто не существовало: после начала корниловского выступления министры наделили всеми полномочиями Керенского и подали в отставку; страной управляла созданная на беспартийной основе директория.

В истории августовского кризиса до сих пор много неясного; существуют различные объяснения странного поведения главных действующих лиц тогдашней драмы, бытуют различные толкования смысла происходившего. Версия, которой придерживается Н.Верт (см. с. 94-95, указ. соч.), представляется мне не слишком убедительной; эта версия явно служит оправ-данию Керенского. О некоторых других воз-можных реконструкциях хода августовских событий я писал в книге "История России: спор-ные проблемы" (2-е изд., испр. и доп. - М.: Школа-Пресс, 1994. С. 159-162).

Немало сомнительных суждений содержится в том разделе статьи Н.А. Майоровой, где речь идет о Брестском мире и национальном вопросе. Так, довольно странно выглядит утверждение, будто 4 декабря 1917 г. большевики признали "Украинскую народную республику во главе с Центральной радой". На самом деле этим числом датируется направленный Раде ультиматум. В первых его строках действительно говорится о готовности СНК считать УНР самостоятельным государством, но затем большевики предлагают Раде "оказывать со-действие революционным войскам в деле их борьбы с контрреволюционным кадетско-ка-лединским восстанием" и признать власть созданных на Украине советов. В случае отсутст-вия в течение 48 часов положительного ответа на ультиматум большевистское правительство угрожало Раде войной.

Есть в этом разделе статьи и другие неточно-сти (так, сумма контрибуции по Брестскому миру рассчитывалась достаточно сложно и приближалась к шести миллиардам марок); далеко не бесспорным представляется и вывод Н.А. Майоровой о "последовательности большевиков", якобы готовых в последние месяцы 1917 г. и в начале 1918 г. "до конца отстаивать принцип самоопределения наций". Ограни-чусь, однако, сделанными выше замечаниями. В одном из ближайших номеров журнала я рас-считываю вернуться к теме распада Российской империи и подробнее рассказать о том, как я представляю себе проблему русско-украинских отношений в 1917 - 1918 гг.

В заключение следует сказать о том, что Н.А. Майорова называет "соотношением социализма и капитализма в российской истории". Сразу же оговорюсь, что я не разделяю представлений автора "Размышлений..." о детерминированности общественного развития экономическими факторами. Более того, я при-надлежу к числу порицаемых Н.А. Майоровой "наивных идеалистов, не знающих законов общественного развития"; по наивности я пола-гаю, что, изучая историю, мы лишь приближаемся к постижению ее смысла, что понимание закономерностей становления социума - это возможный (но отнюдь не гарантированный) результат процесса познания, а не предпосылка исторических изысканий.

Мой идеализм, однако, не простирается так далеко, чтобы всерьез рассуждать о той "форме общества", которая никогда не существовала, но могла бы возникнуть, - если бы большевистский эксперимент застрял бы на этапе новой экономической политики.

Вероятность подобного исхода коммунистических социальных опытов в статье Н.А.Майоровой обосновывается ничуть не убедительнее, чем в сочинениях любых иных приверженцев социалистической идеологии - от Томмазо Кампанеллы до Роя Медведева и от Шарля Фурье до Михаила Горбачева. Рассуждения о небывалой общественной собственности, разумеется, имеют право на идеологическое бытование - они не менее увлекательны, чем версия о вмешательстве инопланетян в развитие земной цивилизации. Я, правда, не понимаю, какое отношение подобные версии и рассуждения имеют к российской истории.

В отечественной же истории на протяжении семи десятилетий развивался, стагнировал да агонизировал вполне реальный тоталитарный социализм; другого не было и быть не может. Заключив слово "социализм" в кавычки или переименовав его в государственный капитализм, как рекомендует Н.А. Майорова, мы нисколько не приблизимся к пониманию смысла происходившего в России в XX в. Не больше способствуют такому пониманию противоречащие фактам утверждения: о том, например, что "современный капитализм", т.е. западное общество, якобы славится государственным регулированием экономики (на самом деле на Западе уже несколько десятилетий вовсю идет денационализация промышленности, государ-ство перестает быть субъектом хозяйственной деятельности); или о том, что в нынешней Рос-сии происходит всеобщее обнищание (процесс снижения реальных душевых доходов за-тронул, по различным оценкам, от 10 до 15 % жителей страны, что, конечно, тоже радовать не может, но никак не свидетельствует о рез-ком падении покупательной способности нА-селения; с 1992 г. покупательная способность возросла в несколько раз)...

Впрочем, тут мы уже вторгаемся в заповедную зону политических пристрастий, обоснование которых явно не может рассматриваться как задача исторических изысканий.

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки