Социализм в поисках "третьего пути"

Страх перед повторением прошлого и "шок от будущего" нависают над современностью. Пророчества прошлого не сбылись, пророков нет как в своем отечестве, так и вне его. Сменяя друг друга, за относительно короткий период послевоенного времени ушли по крайней мере четыре глобальные интерпретационные модели развития истории этого периода, постепенно как бы понижая степень противостояния России и Запада, периода перехода от "горячей" войны к "холодной", от тоталитарно-коммунистического прошлого к современному состоянию. Модернизм и традиционализм, революция и контрреволюция, модернизм и постмодернизм, сменяются в конце концов неомодернизмом современного этапа развития [I].

Конец утопий сменился "концом истории", провозглашенным Ф. Фукуямой, но реальная политическая, да и вообще социальная жизнь, как это ни странно для идеологов, объясняющих самодвижение истории, не закончилась. И проблема выбора исторического пути вновь актуальна и для Запада, и особенно для России, стоящей на перепутье исторических перспектив, вариантов возможного будущего развития.

Настоящее, стационарно длящееся настоящее не только, как говорили раньше, беременно будущим, но и стремится преодолеть хаос, в котором оно оказалось в конце XX века. Будущее, просматривающееся через призму мрачных прогнозов современных футурологов, и не менее мрачное прошлое, демонстрируемое историей, как бы заставляют пробуксовывать, повторять уже найденное в процессе развития. Составленное из обломков прошлого (идей, традиций, социальных институтов) настоящее несет в себе ростки некоего возможного будущего, которое в соответствии с господствующими ныне теориями самого этого будущего представляет собой, или должно представлять, некую стационарную модель общественного устройства в глобальном масштабе вне революций и социальных потрясений, развития, как бы повторяющего себя, сочетающего дальнейший научно-технический прогресс и стабильность, уравновешенность социального бытия, некую смесь либерализма с консервативным содержанием. Или консерватизма, несущего в себе либеральную терпимость к инакомыслию и техническому прогрессу, допускающему постепенное, медленное реформирование.

Экстремизм социалистической перспективы, теряя свою динамику, включается в общий либеральный процесс технологического развития единой капиталистической мировой системы. Вместе с тем (и это особенно характерно для современной России) наличие в настоящем рудиментов прошлого, их свободно плавающих значений несмотря на всю предшествующую социальную практику вновь и вновь воспроизводит нежелательные ситуации. Это своеобразно доказывает лишь то, что история ничему не учит, а практика вовсе не является критерием истины и ничего не опровергает. Все еще живы архетипы, социальные установки, напоминающие легенду, мифы о "золотом веке", об "утерянном рае", об обществе, в котором сразу и окончательно будут решены все современные социальные проблемы. Имя этому мифическому обществу - социализм. Социализм как вечность, явленная в конкретных социальных формах, примиряющих все предшествующие противоречия истории, как своего рода романтическая утопия, "третий путь", стоящий по ту сторону как капиталистического, так и тоталитарно-авторитарного социального развития общества.

Свободное развитие однажды найденных социальных структур, аналогичное вращению стационарного космоса, где изменение, движение и рост текут в повторяющих себя формах, подобно калейдоскопу, в котором из немногих конечных количественных структур является бесконечное многообразие бесчисленных сочетаний. Социальное устройство как своего рода форма олимпийского существования древнегреческих богов, чье бессмертие обессмысливает, делает не страшным не только любое страдание, но и в силу найденных, вечных, завершенных. самоповторяющихся структур преодолевает любой ужас бытия в его временных, преходящих формах.

Проблема создания такого общественного устройства далеко не нова. Более того. это древняя, традиционалистски-утопическая проблема, идеальный образ решения которой некогда уже не только представал как древняя Спарта, но и обрел в XIX веке свою форму. Как бы переформулируя гераклитовско-кратиловский образ изменения и вечной текучести, пластичности бытия, Ф. Ницше выразил ее в следующих словах: "Я учу вас избавлению от вечного течения, река постоянно течет назад, в себя, и постоянно входите вы в ту же реку и постоянно те же" [2].

Для Ницше это был образ, аргумент в пользу его поздней мифологемы, теории "вечного возвращения того же самого", образ некоей новой онтологии, включающей в себя в том числе и социальное бытие как некое не только возможное, но единственно необходимое и разумно научное бытие будущего. И общество, и человеческая цивилизация в этой вновь найденной "вечной" онтологии обретают как бы свою судьбу, биологию и, подобно пчелам, бабочкам, редкостным орхидеям, в самой этой биологии несут свою собственную онтологию пространства и времени, структурированную форму, в которой жестко заданы и пространство, и время, противостоящее изменению и развитию самих этих категорий бытийного архетипа.

Не только Спарта, но и тюрьма, концентрационный лагерь, монастырь прошлых эпох тоже по-своему вечно и неизменно задают, структурируют пространство и время, а также саму "онтологию" и "биологию" социального и индивидуального бытия. Они являются формой обретенной утопии, мифа о вечном возрождении, возвращении того же самого не только в смысле мифологемы позднего Ницше, но и теории "утерянного и вновь обретенного рая" -социализма, реконструируемого во вновь найденных формах социалистической идеологии современности как будущий, грядущий мираж, миф социализма и о социализме.

Ницше обрисовал образ этой идеальной модели грядущего мироустройства как гротескно заостряющий мечту, без стоящей как бы вне ее теории "сверхчеловека", как бы задающей ненужный динамизм самой стационарной, вновь найденной модели общества: "Не будет более ни бедных, ни богатых, то и другое слишком хлопотно. Нет пастуха, одно лишь стадо! Каждый желает равенства; все равны: кто чувствует иначе, тот добровольно идет в сумасшедший дом" [3,с.12].

Крайности сходятся и своеобразно подтверждают диалектический закон борьбы и единства противоположностей: яростный противник социализма и социалистических движений своего времени, консерватор-традиционалист Ницше в своей поздней проповеди-теории "вечного возвращения того же самого", с одной стороны, и выразители социалистических теорий современности с их идеями обретения грядущего рая на земле в отдаленном будущем - с другой. В своих идеях они совпадают в мистерии социалистической гармонии будущего мироустройства.

И К. Маркс, продолживший в XIX веке поиски социальных путей возрождения утопически идеальной буколики Ж.-Ж. Руссо вне капитализма и феодально-монархических режимов, и Ницше - этот яростный противник, антипод руссоистской идиллии, ищущий выхода из все тех же социальных противоречий, как это ни парадоксально, в поисках "третьего пути" предлагают, в сущности, одинаковую социальную модель общества. Различия, расхождения теорий, идеальных образов грядущего лежат лишь в механизмах достижения, приобщения к ним индивида. В качестве мечты, линии горизонта, перспективы грядущего социального мироустройства, социализм и путь к нему хотя и различаются у этих мыслителей, но имеют между собой много общего. Это отмечали теоретики (подчеркну, именно теоретики, а не практики) социалистически-коммунистического толка, еще в начале XX века образовавшие некоторый мистический коммунистический интернационал мыслителей, разбросанных по странам Европы и создававших свои утопические проекты грядущего социального строя. Они во многом предвосхитили его своеобразной критикой.

В. Зомбарт и О. Шпенглер в Германии проделали своеобразный путь от "марксизма" через идеи Ницше к теориям, предвосхищающим крипто-фашистские, профашистские теории "прусского социализма" [4, 5]. О. Хаксли в Англии был занят иронически-критическими поисками "вечного возвращения" в ницшеанском биологизаторском смысле, с его социальной утопией "Остров" [6, 7]. Все они развивали волюнтаристически-биологизаторские версии построения грядущего социального устройства. В то же время в России А. Богданов предложил теорию "вечной жизни", отнесенную им в романе-утопии "Красная Звезда. Инженер Мэини", как и подобает утопии, на Марс [8, 9]. Помимо биологических поисков "жизни вечной", гипотетической "палигенезии крови", обеспечивающей вечное возвращение самого феномена жизни (теории, во многом сходной с поисками биологического субстрата вечности романов-утопий Хаксли) большое внимание Богданов уделяет проблеме соотношения индивида и коллектива, личности и массового общества, которая остро чувствовалась уже после Первой мировой войны.

Вместе с тем все утопические проекты, намеченные в художественной форме, несмотря на способ их изложения (тоже во многом утопический и мифологический), недалеко отстоят друг от друга. Все они - как бы побеги, ветви одного ствола весьма модного в начале XX века направления "философии жизни", все они посвящены социальной проблематике и толкуют о возможном будущем, рассматриваемом с позиций теории "вечного возвращения того же самого". В этих теориях-миражах, излагаемых теоретиками будущего социального движения, можно с известной натяжкой усмотреть некий предупредительный жанр "антиутопических утопий", хотя вряд ли их так воспринимали сами авторы. В отличие, скажем, от создателей поздних романов-антиутопий-Е. Замятина и Дж. Оруэлла - эти авторы еще не имели перед глазами мрачного пафоса развития ни большевизма, ни национал-социализма, ни всего XX века с его двумя мировыми войнами и тоталитарно-авторитарными режимами.

Нелепо было бы и видеть в их теориях "причину" того, что история впоследствии пошла по предложенным ими путям, поскольку сами понятия "причина" и "следствие" в исторической науке вещь, как представляется, весьма условная. То, что было "причиной", само обусловлено чем-то и является "следствием" всей цепи предшествующих причин и следствий, само было навеяно тем самым "духом времени", который витает в воздухе и иногда оседает в чьих-либо головах в виде теорий, конденсирующих его в те или иные образы и в свою очередь выступающих для последующих поколений в качестве причин и следствий исторического процесса. Простое динамическое, физико-математичсскос выведение причин и следствий заменяется в этом случае на сложное многовариантное стохастическое, статистическое выведение причин и следствий как тенденций тяготений сложного поливариантного, полиморфного исторического пути развития человечества. В нем сами эти тенденции осуществляются часто через неосуществление в той или иной форме, через непроявление, оказывающее тем не менее свое воздействие, свою невидимую миру явность.

Будучи чуткими барометрами, фиксирующими приближение социальной бури. и Зомбарт с его теорией "воли", выступающей в качестве экономического фактора, и Шпенглер с идеей синтеза немецкого национализма и социалистической идеи, с его мистикой крови, корпоративного государства чиновников, и Богданов, провозгласивший в романах-утопиях торжество коллективного начала, подавляющего личность, в качестве будущего социального рецепта спасения, по сути, закладывали протофашистские, протокоммунистические. тоталитарно-авторитарные консервативные модели социального развития. Эти модели не столько отражают, сколько предвосхищают будущую социальную практику. Они формировали теорию обществ, лишь по названиям отличающихся друг от друга. Эти общества, как близнецы-братья. отличимы только по имени, хотя и несут один и тот же генетический код, один и тот же социальный проект "третьего пути", стоящий как бы вне капитализма и феодализма, но по структуре, по пафосу общества имеют с ними единую "кровь и плоть", единую (хотя и расщепленную на две половины) социальную душу.

И "фаустовский человек будущего", "фаустовская душа" Шпенглера, и идеальный человек будущего, выведенный Богдановым в его "Марсианских хрониках" под именем Стерни, представляют собой единый тип человека-аморалиста, стоящего по ту сторону общечеловеческого добра и зла, олицетворяют не только упрощенный тип "сверхчеловека" будущего, но главным образом исторический тип человека, описанный Ницше в духе Руссо: "первый современный человек, идеалист и canaile в одном лице" [3, с. 632]. Это человек, который осуществляет идеалы с помощью варварских средств, не останавливаясь ни перед насилием, ни перед гибелью миллионов.

Что вылилось из таких конструкций в дальнейшем, известно. Тоталитарно-авторитарные режимы России и Германии во многом опирались на идеи антропологии "фаустовского человека", "фаустовской души" Шпенглера и "нового человека" (Стерни) из марсианских романов-утопий Богданова. И даже, скорее, наоборот: и Шпенглер, и Богданов, и даже Зомбарт в своем философском этюде "Буржуа" лишь зафиксировали, осознали и рационально обосновали то, что уже существовало задолго до них. Они лишь рационализировали действительность традиции, саму укорененность описанного типа человеческой антропологии, возведя ее уровень до предмета философского рассмотрения.

И само понятие "социализм" каждое из этих направлений интерпретировало по-своему, выделяя черты, акцентирующие не только специфику собственного направления социалистической мысли, но и его исторические и функциональные аспекты. Если Шпенглер, скорее, делал упор на онтологические черты, соответствующие его стремлению обосновать и укоренить социализм в исторической традиции в формах некоего бытийного архетипа, то Богданов первостепенное внимание уделял его внутренним функциональным особенностям.

Итак, по Шпенглеру: "Социализм - не теоретический социализм Маркса, а практический социализм прусачества, основанный Фридрихом Вильгельмом I, социализм, который предшествовал Марксову и который еще победит его - является при всем своем глубоком сродстве с египетским складом души полной противоположностью хозяйственного стоицизма античности - египетским по своей всеобъемлющей заботливости к долговечным хозяйственным связям, по своей воспитательности, возвышающей частное до обязанности перед целым, и по канонизации усердия, которым утверждается время и будущность" [10, с. 297]. Как видно из этого определения социализма, основной акцент Шпенглер ставит на чертах, раскрывающих онтологическую сущность социального феномена, который предстоит построить, на чертах долговечных, в которых, как говорил философ, утверждается время и будущность, статичность, стационарность, вечность и незыблемость самой конструкции.

Богданов же определяет общество будущего - социализм - как целое, высший идеал, как некую сакральную ценность. Для него это "мировое товарищеское сотрудничество людей, не разъединенных частной собственностью, конкуренцией, эксплуатацией, классовой борьбой, властвующих над природой, сознательно и планомерно творящих свои взаимные отношения и свое царство идей, свою организацию жизни и опыта" [8, с. 349]. В этой интерпретации социализма подчеркивается отсутствие внутренних причин, механизмов, способных противостоять коллективистским ценностям. Здесь перед нами, скорее, функциональная описательная модель все той же статичной стационарной модели будущего социального общества, противостоящего в силу коллективизма времени и будущности с помощью неких, найденных однажды и закрепленных навечно механизмов.

И та и другая модель содержит в себе консервативное зерно, которое как бы воплощает вечность преднайденной формы и выступает как воплощение и будущем идеала общественного устройства, описанного безотносительно к исторической правде прошлого Ницше. "Я именно и могу, - пишет Ницше, характеризуя свою модель статичного стационарного общества, - только объяснить себе дорическое государство и дорическое искусство как постоянный воинский стан аполлоновского начала: лишь в непрерывном противодействии титанически-варварской сущности дионисического начала могло так долго продержаться такое упорно неподатливое, со всех сторон огражденное и укрепленное искусство, такое воинское и суровое воспитание, такая жестокая и беспощадная государственность" [11, с. 54]. Для Ницше Спарта-базовая модель, образец для конструирования своего бытийного архетипа, задающего образ, конструкцию некоей вечной модели общества и социального мироустройства, консервативно-традицио-налистски противопоставленных демократической или, говоря языком самого философа, дионисийской сущности Афин, античному либерализму (если можно так говорить о структура-открытого демократического полиса, каким Афины предстают в зеркале истории).

Шпенглер подчеркивает гиератический египетский характер своей монументальной концепции социализма, а Богданов - черты единства, общности, отсутствия внутренних центробежных, разъединяющих механизмов своей базовой модели социализма, что является как бы своеобразным "дополнением" концепции теоретика "прусского социализма". Но тот и другой, очевидно, имеют в виду общий базовый архетип социального бытия, описанный Ницше. Все эти модели предстают как бы исходящими из общего теоретического источника, имеющего в основе единое консервативное "зерно", построенное на идеях строгой коллективистской дисциплины, где индивид-часть и только часть целого, несводимая к нему. Целое превыше всего, единство и целостность как бы противостоят изменению и вечности.

По отношению к этой идее целостности, единства, тоталитарно-сакрального характера общества стушевываются, нивелируются, становятся менее различимыми как националистический характер прусского социализма Шпенглера. так и планетарный, общемировой характер социализма Богданова. Тем более что вскоре сам общемировой, интернационалистский характер социалистической модели последнего в силу нереализуемости, отнесенности в вечность будет как бы заземлен в тенденциях национал-большевизма, в теориях построения социализма в одной отдельно взятой стране. Это, по сути, доказывает лишь внутреннее сходство, внутреннюю логику как идеи прусского социализма, так и его брата-близнеца, антипода - российского социализма. В данном случае важна общая идеологическая установка на построение вечного социального организма, покоящегося на идеале "третьего пути", как бы исключающего ддонисизм. т.е. изменение и развитие самого "бытийного" социального архетипа.

И если ранее традиционно было принято отделять социализм истинный, "научный" от социализма консервативного, который как бы стремится перехватить социалистические лозунги и идеалы, включить их в общее русло консервативной теории, то выявленное сходство самой традиционалистской базовой модели, лежащей в основе как консервативно-тради-ционалистской. так и социалистической идеологии, позволяет объединить их в общее русло социальных утопий, опровержением которых и стала во многом трагическая история XX века. Эта история ознаменована противостоянием двух государств-империй, построенных на едином традиционалистском основании, на теории "вечного возвращения того же самого" Ницше, на теории, не верифицируемой и не имеющей иной интерпретации, кроме самой по себе жестокой биологической модели существования социальной формы в ее инобытии, формы биологической, только в таком виде обретающей "онтологическое существование".

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки