Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4 | Следующая страница реферата

Но против этой гипотезы можно привести, как кажется, не менее веские возражения. Прежде всего, в Рим Валентин прибывает еще православным, а разрыв с Церковью следует после неудачи на выборах. Затем, вряд ли он мог претендовать на епископство в городе, где были общеизвестны его взгляды: даже если обучение у Василида — выдумка Климента, то увлечение Валентина платонизмом оспаривать трудно, а это в те времена едва ли могло одобряться большинством христиан. Наконец, если Маркион боролся за восстановление в епископстве, то что мог требовать Валентин? Повторных выборов, или предоставления равноценного места, или низложения Марка? Стать епископом в каком-нибудь городишке при его способностях он мог и сам; с другой стороны, в одном и том же городе могли существовать несколько епископов: в «Учении 12‑ти апостолов» говорится: «поставляйте себе епископов и дьяконов» (15,1). В Риме в 199-210­ и 217-235 гг. было два епископа с отдельными общинами: Зефирин и Наталис или Каллист и Ипполит. Валентин при желании мог бы внести такой же раскол в Александрию. К тому же, при всем авторитете римской кафедры папа едва ли обладал правом низложить законно избранного епископа. Еще Мид писал: «Имел ли Рим право в то ранне время говорить во имя католической церкви? Философская Александрия признавала ли господство дисциплинарного Рима?». Кроме того, обратим внимание еще на одно обстоятельство: если Валентин впал в ересь около 140г., то не совсем понятно, почему только третий папа (за время его пребывания в Риме) отлучил его. Это в Александрии так и не был формально отлучен Василид; в Риме же Маркион был объявлен еретиком очень быстро (папой Гигином, при котором в Риме находился и Валентин). Таким образом, Валентин претендовал именно на римское епископство.

М.Э. Поснов, да и большинство ученых конца XIX — начала XX вв., считают, что Валентину был предпочтен Пий, занявший место Гигина. Позволим себе усомниться в этом: вряд ли только что прибывший в Рим Валентин мог претендовать в 140 г. на епископский престол. Скорее, он баллотировался вместе с Аникетом в 155 г. и после неудачи на выборах уехал из города. Трудно представить, что он, человек новый, за год‑полтора учительства приобрел такое число сторонников в общине, которое давало бы ему реальные шансы на успех. Да и сами выборы 140г. представляли бы собой весьма интересное зрелище: Епифаний (Haer. 70,1) сообщает о том, что в это время на должность епископа претендовал Маркион, впоследствии не менее известный ересиарх.[24] И, наконец, едва ли после неудачных выборов Валентин остался в Риме еще на 15 лет, будучи вынужденным подчиняться своему сопернику и порвал с Церковью лишь при его преемнике. Мы склонны полагать, что Валентин имел серьезные намерения относительно епископства, а это не было попыткой привлечь к себе внимание: Тертуллиан говорит о его несомненных достоинствах, а если бы Валентин представлял собой нечто вроде лукиановского Перегрина, то это было бы, безусловно, первое, что мы узнали бы от ересиологов. Тот же Тертуллиан с плохо скрываемым удовольствием сообщает, например, о Гермогене: «Да и сам он до сего дня человек мирской, по природе еретик и даже закоренелый; болтливость он считает даром слова, наглость— решимостью, а злословие в адрес всякого— делом чистой совести» (Adv. Herm. 1).

Попытаемся определить причины, которые могли помешать Валентину выиграть выборы. Первое, что приходит в голову: его отвергли из‑за еретического учения. Но если его еретичество было общеизвестно, то зачем тогда вступать в состязание? Далее, им могли пренебречь потому, что он входил в число местных клириков или не имел необходимого статуса. Его соперник мог быть старше его, а «Постановления апостольские» требуют, чтобы в епископы избирались люди почтенных лет (II,1). Список возможных причин можно продолжать до бесконечности: иногда избрание того или иного кандидата зависело от самых неожиданных факторов. Евсевий рассказывает о том, как римским папой выбрали Фабиана: «Когда все братья собрались для выборов будущего епископа, то большинству приходил на ум кто-либо из славных, известных мужей. О Фабиане, здесь находившемся, и мысли ни у кого не было. Вдруг сверху слетает голубь и садится ему на голову… Тут весь народ в одном порыве, словно по внушению Духа Божия, единодушно провозгласил "достоин" и немедленно посадил его на епископскую кафедру» (HE IV,29).

И, наконец, одной из основных причин провала Валентина на выборах могло быть то, что он организовал в Риме некое подобие школы (didaskalei'on), где занимались не только начатками христианства, но и более серьезными предметами (например, платонизмом, без которого его учение в том виде, в каком оно дошло до нас, понять невозможно), а к таким вещам в то время относились весьма настороженно. Остановимся на этом сюжете более подробно.

Учительская деятельность Валентина. Прежде всего, рассмотрим общее состояние христианских образовательных институтов в то время. Мы уже упомянули о дидаскалах, но существовали и другие способы наставления в христианской вере. Нормативной формой преподавания в то время были диатрибы — от греч. diatribhv, что означает общение с достойным доверия и уважения человеком, например, общение учеников с учителем. Диатрибы представляли собой обыкновенные собеседования епископа как с теми, кто желал обратиться к христианству, так и с теми, кто хотел лучше и подробнее изучить христианское учение. Об одной из таких диатриб вспоминает Ириней Лионский, учившийся у Поликарпа Смирнского, в письме к Флорину: «Я еще мальчиком видел тебя в Нижней Асии у Поликарпа: ты блистал при дворе и старался отличиться… Я могу показать, где сидел и разговаривал блаженный Поликарп, могу рассказать о его уходах и приходах, особенностях его жизни, его внешнем виде, о беседах, какие он вел с народом, о том, как он говорил о своих встречах с Иоанном и с теми остальными, кто своими глазами видел Господа, о том, как припоминал он слова их, что он слышал от них о Господе, о чудесах Его и Его учении» (Eus. HE V,20,5-6).

Авторитет таких учителей основывался на том, что они были лично знакомы с апостолами или их учениками, а то и вовсе слушателями апостолов (Iren. III,4; Eus. HE V,20,4-6; III,39,2-7). Они повествовали об апостольском предании, делились воспоминаниями о встречах с ними, рассказывали о Св. Писании. Мы не зря употребили слово «рассказывали»: некоторые из них не умели читать и писать (ajgravmmatoi): у таких, согласно «Правилам апостольским», высота нравственности должна была заменять образование.[25] Так, епископ Александрии Димитрий– «необразованный поселянин, не знавший Священного Писания»[26] — и это в III веке (188‑230гг.)! Римского папу Зефирина Ипполит называет «человеком невежественным (ijdiwvto") и безграмотным» (Ref. IX,11). Чему же они могли научить новообращенного, у которого, как, например, у Иустина, за спиной было четыре философских школы, если римские пресвитеры даже не смогли вразумительно ответить на вопросы Маркиона о евангельских текстах (Tert. Adv. Marc. I,2)? Поэтому естественно, что преподаванием христианства начали заниматься и наиболее образованные люди из мирян (Иустин, Татиан, Аристид, может быть— Афинагор).[27] Они, разумеется, уже не могли рассказывать о своих встречах с апостолами. Следовательно, возникла необходимость в «новой программе», более систематическом изучении христианства. В число рассматриваемых предметов нередко включались и другие науки. Можно предположить, что, подобно преподаванию языческой философии образование делилось на несколько этапов.

Сохранилось очень мало фактических данных о состоянии христианского образования во II‑ом веке (даже правоверного), поэтому исследователям приходится восполнять пробелы сведениями, относящимися к более позднему периоду. Кажется, лучше всего документирована Александрийская школа (правда, со времени Климента). Но даже то, что известно, позволяет сопоставлять христианское и языческое обучение. Стремясь дать лишь общее представление о том, на каком фоне протекала учительская деятельность Валентина, приведем цитату из Евсевия, которая доказывает справедливость такого сопоставления: «Тех из учеников своих, в ком он (Ориген) замечал дарование, он вводил в дисциплины философские, преподавал им арифметику, геометрию и другие предметы, предваряющие знания более серьезные, знакомил с философскими теориями, объяснял сочинения их творцов, делал свои замечания и рассматривал каждую теорию особо… Большинство же учеников, не очень способных, он привлекал к элементарным школьным занятиям, говоря, что они очень помогут им понять Писание и подготовят к нему» (HE VI,18,3-4). В «Похвальном слове Оригену» Григория Чудотворца его школа изображается как традиционная философская школа — с дружеским общением учеников и учителя, с упражнениями в диалектике, но и с подчинением философии христианскому богословию. Иустин писал: «Не чужды учения Платона учениям Христа, но не во всем подобны» (Iust. Apol II,13), а Ориген учил, что  три ветхозаветные книги (Притч., Еккл., Песн.) соответствуют этике, физике и эпоптике.[28]

Подобная деятельность встречала понимание далеко не у всех членов христианской общины. Еще Герма жаловался на «лицемеров и учителей неправды, которые не имеют плода правды и в которых нет никакого плода истины» (IX,19). Клименту приходилось бороться с мнением о том, что «следует заниматься лишь вещами самыми необходимыми, каковы элементарные положения веры, и что будто бы учения внешние (язычников), нам (христианам) чуждые и ненужные, следует обходить молчанием, потому что они будут лишь обременять нас и отвлекать к делам, не имеющим отношения к нашему спасению» (Strom. I,1). В «Строматах» приводится еще одно не лишенное интереса мнение: «Иные же говорят, что философия проникла в жизнь людей лишь на горе и на гибель им и что она имеет злой корень» (I,2). Сознательно оставляя в стороне столь одиозные фигуры, как Татиан и Тертуллиан, мы приведем слова Филастрия, считавшегося в свое время очень образованным человеком. Он причисляет к еретикам следующие категории людей: допускающих движение земли; тех, кто разделяет страны и племена земные по описаниям языческих этнографов и географов, а не рассказу в Быт.,10; допускающих для звезд и планет другие название, кроме тех, что содержатся в книге Иова.[29] Лукиан, пресвитер в Антиохии, основатель знаменитой Антиохийской школы, более четверти века (в правление трех епископов) находился вне церковного общения (ajposunagw'go" — под отлучением) (Theod. HE I,4). Гарнак полагает, что в таком положении он оказался потому, что был главой школы или училища. Предположение кажется вероятным, тем более, что источники по этому поводу хранят полное молчание. После смерти Лукиана данный факт пытались объяснить его неправославием, но это мало кого удовлетворило. Более того, слово «школа» в это время вошло в разряд бранных. Так, Ипполит, желая опозорить своего недруга Каллиста, не нашел более верного способа, как приписать ему основание школы (Ref. IX,12). Ириней говорит о Татиане: «Татиан, который, будучи слушателем Иустина, ничего такого (еретического) не высказывал, но после его мученичества отпал от Церкви и, возбужденный мыслью быть учителем, составил свое собственное учение» (Adv. haer. I,28,1). И то, что Валентину предпочли другого, «более сильного в мученичестве» — т.е. в практике, а не теории церковной жизни, и это специально подчеркивается,— можно рассматривать как подтверждение негативного отношения к подобной деятельности.

По-видимому, причиной такой нелюбви к самодеятельной просветительской деятельности (в отличие от епископов, на которых лежала обязанность учить паству) было то, что она связывалась, с одной стороны, с языческими школами, а с другой — с иудейскими училищами при синагогах. Таким образом, два злейших врага христианства во II в. демонстрировали свое усердие в этой области (иудаизм, после поражения иудейских восстаний – в меньшей мере), и всякий христианин, который занимался подобной деятельностью (именно обучением, а не миссионерской проповедью), становился подозреваемым в сочувствии к одному из этих врагов. Не исключено, что Иустин, учивший в Риме, написал «Разговор с Трифоном» для того, чтобы оправдаться от подозрения в склонности к иудаизму. Он он написал после своих странствий уже в Риме, где живя над баней некоего Мартина, сына Тимиотина «сообщал учение истины приходящим к нему» (Marrt. Iust. 3). Ориген был вынужден оправдываться в своем увлечении эллинскими науками перед теми, «кто упрекал его в усердных занятиями этими последними» (Eus. HE VI,19,11), причем в оправдание он почему-то не сослался на пример Климента, о котором не мог не знать. Скорее всего, Климент был не лучшим гарантом правоверности.

Таким образом каждый, кто до обращения в христианство увлекался философией (Афинагор, Татиан, Тертуллиан, Киприан идр.), считал своим долгом, как минимум, упрекнуть языческую философию в многообразии противоречащих друг другу мнений (обычно отметив некоторое сходство с «истинной религией») и обличить идолопоклонство. Поэтому, деятельность апологетов следует рассматривать не только как представление христианства в форме, приемлемой для греко-римского мира, но и как попытку изменить отношение христиан к философии. Церковь боялась смешения Евангелия с язычеством; достаточно вспомнить знаменитый пассаж из Тертуллиана: «Что Афины— Иерусалиму? что Академия — Церкви?.. Наше установление с портика Соломонова, а он и сам передавал, что Господа должно искать в простоте сердца. Да запомнят это все, кто хотел сделать христианство и стоическим, и платоническим, и диалектическим. В любознательности нам нет причины после Иисуса Христа, а в поисках истины— после Евангелия» (Praescr.7). Но это – не единственная причина нелюбви к школам.

Второй причиной, не менее значительной, было то, что понятие «школа» очень тесно соприкасалось с понятием «ересь» (мы сознательно оставляем в стороне филологический аспект этой проблемы). С одной стороны, обучение в школах было одним из путей распространения ересей, а с другой — сами еретики открывали собственные школы. Такие школы существовали, например, у маркионитов (о них сообщает Евсевий (HE V,13)), а Родон укоряет Апеллеса в том, что он «называя себя учителем, не знает, как доказать то, чему учит» (Ibid.). Тот же Евсевий сообщает об обучении у артемонитов, современников Иринея: «Священное Писание они спокойно подделывали, отвергали правила древней веры, Христа не понимали, до смысла Писания не доискивались и усердно старались найти некий силлогизм для утверждения своего безбожия. Если кто‑либо обращал их внимание на изречение Писания, они доискивались, будет ли оно силлогизмом объединяющим или разделяющим. Оставив Святое Божественное Писание, они занимались геометрией: от земли взятые, от земли говорят, не зная Сходящего с небес; а некоторые прилежно занимаются геометрией Евклида; они восхищаются Аристотелем и Теофрастом; Галена чтут почти как Бога. Злоупотребляя языческой наукой для своего еретического учения, они с ловкостью безбожников разбавляют цельную истину Божественного Писания. Нужно ли говорить, что с верой они и рядом не стоят?» (HE V,28,13-17). «Уже отмечено, сколь тесны сношения еретиков с многочисленными магами, шарлатанами, астрологами, философами — с теми, конечно, которые преданы любострастию» (Tert. Praescr. 43). Все это налагалось на представление о том, что «как раз от философии сами ереси и получают подстрекательство». Получалось, что, с одной стороны, тот, кто учит, мог оказаться если не язычником, то еретиком, а с другой — учащийся приближался в процессе изучения языческой мудрости к ереси. «И если тебе что‑то кажется или двусмысленным или затемненным неясностью, то, конечно, всегда найдется какой‑нибудь ученый брат, одаренный благодатью знания, кто‑нибудь, кто вращался среди искушенных; разыскивая вместе с тобою… он определит, наконец, что лучше тебе пребывать в неведении, дабы ты не узнал того, чего не должен» (Praescr.14).

Следующей причиной нелюбви к школам было культивируемое в то время стремление к практическому благочестию, а не к теоретическому знанию (это характерно не только для христиан, но и язычников). Идеалом считался человек, у которого «слово заодно с делом, дело заодно со словом». Есть основания полагать, что пять исповедников – Харитон, Эвелпист, Иеракс, Пеон и Либериан – претерпевших мученичество вместе с Иустином, были его учениками. Евсевий, для которого Ориген был образцом для подражания, сообщает интересные подробности о начале его учительской деятельности. Когда к Оригену начали приходить язычники, то первого из них, некоего Плутарха, Ориген довел до мученичества. Александрийцы не испытывали в этом сомнения: «он едва не был убит согражданами, видевшими в нем виновника смерти Плутарха» (HE VI,4,1). То, с каким успехом осуществлял свою деятельность Ориген в Александрийском училище, показывает следующая цитата: «После Плутарха вторым мучеником был Серен, Оригенов ученик, в огне доказавший принятую им веру. Третьим мучеником из того же училища был Ираклид, за ним четвертым — Ирон; первый – еще оглашаемый, второй – только что крещенный; обоих обезглавили. Из этой же школы вышел пятый борец за веру — Серен второй. После пыток, перенесенных им с величайшим терпением, он был, говорят, обезглавлен. Ираида, из оглашаемых, получив, по его словам, крещение в огне, скончалась» (HE VI,4,2-3). Если даже большинство из мучеников и не имели к Оригену никакого отношения (хотя в училище он остался один: «угроза гонения разогнала всех»), то это никак не умаляет значение отрывка, а прямо демонстрирует, что считалось идеалом учителя. С этих позиций еретики, учившие отрекаться во время гонения, не могли встретить понимание.

Вообще, проблема гонения и отречения стояла очень остро. Было понятно, что прямо учить отрекаться — это предательство по отношению к Церкви, и если иногда изгонялись павшие, не вынесшие пыток, то что могли ожидать те, кто учил отрекаться? С другой стороны, стал бы чему‑нибудь учиться человек, который мечтает о мученическом венце? Нам не известно ни одного достоверного свидетельства о пострадавших за веру из валентиниан; попытки отождествить валентинианина Птолемея с одноименным римским мучеником успеха не имели. Гностики же, опиравшиеся на слова Писания «Ищите и найдете» (Мф. 7,7), только дискредитировали себя отличным от большинства пониманием праведности и методами, которыми они его пытались доказать. «Из еретиков же некоторые недостаточно ясно понимая Господа, питают нечестивую привязанность к сей жизни и утверждают, что истинным исповедыванием состоит уже и познание Бога. Дело это, конечно, хорошее, но когда они называют посягателями на свою личность и самоубийцей всякого христианина, который своей смертью прославил бы Бога, то в этом мы видим уже нечестие. Подтверждают они свое мнение софизмами, внушаемыми им трусостью. Они несогласны с нами в самых принципах касательно сего, и мы их опровергнем, когда придет минута для того» (Clem. Alex. Strom., IV,5).

Наконец, сама фигура учителя связывалась с идолопоклонством. Об этом подробно пишет Тертуллиан в трактате «Об идолопоклонстве»: «Нет никакого сомнения, что они (учителя) также во многом близки к идолопоклонству… Кто сочтет все это подобающим христианину, кроме разве того, кто согласится, что такое подобает делать всякому, а не только учителю?». (De idol. 10). В связи с этим Тертуллиан, отвечая на вопрос об отношении христианина к образованности, говорит, что христианину подобает скорее учиться, нежели учить, «поскольку учиться— это одно, а учить — другое», но он не отрицает необходимости учиться, так как без мирского образования невозможно и религиозное. Трудно сказать, насколько эта позиция отвечала его собственным взглядам; не исключено, что это — уступка более широким массам или же следствие начавшегося изменения отношения к образованию.

Все это позволяет объяснить негативное отношение к Валентину в Риме, а возможно, и в Александрии. Хотя у нас нет прямых свидетельств о создании Валентином собственной школы в Риме, но наше предположение подтверждают следующие свидетельства.

Прежде всего, у Валентина существовали ученики в Египте, о чем сообщает Епифаний, а Климент даже называет одного из них, Агафопа, говоря о нем как об адресате одного из посланий Валентина: «А Валентин в своем послании к Агафопу говорит…» (Str. III,7). География распространения его последователей («Африбитида, Просопитида, Арсинотида, Фивы, Паралмия и Александрия») может навести на мысль о том, что в египетский период деятельности Валентин активно занимался миссионерством, разъезжая с проповедью по областям Египта. Поэтому в Александрии о его «странных» увлечениях могли либо не знать, либо смотреть на них сквозь пальцы — ведь епископа непосредственно это пока не касалось. Принципиально иной образ жизни он вел в Риме: у нас нет свидетельств о том, что Валентин разъезжал по Италии с целью распространения своего учения. Создается впечатление, что он прочно обосновался в Риме, где и учит приходящих к нему, впрочем, как показывает послание к Агофопу, не забывая и о прежних, египетских, своих учениках. Об успешной деятельности Валентина могут свидетельствовать как его выдвижение на место папы, так и рассказ Иринея о посещении Рима св.Поликарпом, который «прибыв в Рим при Аниките, многих обратил от этих еретиков к церкви Божьей» (Adv. haer. III,3,4).

К сожалению, мы не можем назвать ни одного из последователей Валентина в Риме; остается лишь строить гипотезы о том, кто из будущих последователей (что, впрочем, необязательно) мог у него учиться. Так же трудно понять, чему учил  Валентин: только ли христианству, какому христианству, чему еще, помимо христианства? Впрочем, этот вопрос связан с развитием его системы. В то время существовал широчайший спектр самых разнообразных течений, которые называли себя «христианскими», что, вместе с отсутствием четкого символа веры — «теста на православие», делало формально приемлемыми практически любые взгляды. Но то, что Валентин действовал в рамках церковной организации, безусловно, создавало определенные пределы его деятельности.

Кто мог заниматься в школе Валентина? Прежде всего — христиане, захотевшие глубже понять учение. Затем — язычники, заинтересовавшиеся христианством и пожелавшие получить о нем большую информацию, в отличие от распространенного мнения о том, что «христиане едят младенцев, пьют их кровь и совокупляются со своими сестрами». Валентин, скорее всего, в этот период создает основы своего учения, и может быть, даже начинает его проповедовать.  Не исключено, что именно тогда (или позже, после отречения от церкви) у Валентина появилась идея о различных подходах к язычникам, знакомым с греческой философией, и христианам. Это подтверждает и Ириней: «Но поскольку все вышеупомянутые (еретики), хотя языком исповедуют Единого Иисуса Христа, сами посмеиваются над собой, иное думая и иное говоря» (III,16,6) и «(духовный человек) будет судить и последователей Валентина, потому что они, хотя языком исповедуют Одного Бога Отца и что от Него все произошло, но Самого Творца всего называют плодом недостатка или несовершенства, и хотя также языком исповедуют Одного Господа Иисуса Христа Сына Божьего, но в своем учении приписывают Единородному свое произведение, а Слову свое, и иное Христу, а иное Спасителю, так что по их взгляду, хотя все почитается как бы за одно, но каждое из них понимается отдельно (существующим) и имеющим свое собственное происхождение сообразно со своим сочетанием. Итак, они только языком исповедуют единство (Бога), а их мысль и разум исследуют глубины, отступая от единства…» (IV,33,3). Возможно, гностики оправдывали это тем, что так же действовали и апостолы: «… как говорят эти пустейшие софисты, будто апостолы с лицемерием приспособляли свое учение к приемлемости слушателей и давали ответы сообразно с мнениями вопрошающих: для слепых выдумывали басни сообразно с их слепотой, для слабых – сообразно с слабостью и для заблуждающихся – сообразно с их заблуждением, и что они тем, которые почитали Демиурга единым богом, его и проповедовали, а способным понять неизреченного Отца излагали неизреченную тайну посредством притчей и загадок, и что Господь и Апостолы вели дело учительства не согласно с истиной, но лицемерно и приспособляясь с приемлемостью каждого» (Iren. III,5,1).

В христианской среде Валентин был «истинным христианином», привлекая к себе обещанием раскрыть истинное учение Христа, переданное ему спутником и учеником апостола Павла, а среди язычников – скорее всего, поклонником истинной философии, который смог проникнуть в суть вещей глубже Платона. Естественно, в первом случае учение о Плероме и Демиурге не предназначалось для всеобщего обозрения («когда посредством своих умствований отвратят кого‑либо от веры и сделают их своими беспрекословными слушателями, то излагают им отдельно неизреченное таинство своей Плеромы» (Iren. Adv. haer. III,15,2)), а во втором — как можно позже начинался рассказ о миссии Христа (к слову, в «Против гностиков» Плотина имя Христа  не упоминается вообще ни разу; это послужило причиной для отнесения «гностиков Плотина» к языческому гнозису, но Порфирий в «Жизни Плотина» ясно пишет: «Были при нем среди христиан…»). Все это позволяет объяснить ряд противоречий в изложении системы различными ересиологами, (например, сведения о его системе как мифологизированной конструкции у Иринея и монистических фрагментов самого ересиарха у Климента). В последствии эта идея была воспринята и другими гностическими шкрлами.

К каким язычникам была обращена эта проповедь? Обращались ли гностики ко всем, от рабов до императора, как церковные миссионеры, или обращались к каким‑то определенным группам? Ориентировались ли все гностические секты на один и тот же круг или нет? Да и можем ли мы вообще сказать что‑либо определенное об их аудитории? Прежде всего, рассмотри причины гностической агитации. Казалось бы, зачем гностикам, гордящимся своей избранностью, аристократам духа, привлекать к себе внимание толпы, подобно «несмышленым» церковным христианам? С точки зрения любой гностической теологии ответ однозначен: Плерома, высший мир, восстановится только тогда, когда все духовные семена созреют и будут собраны, когда все узнают о своем происхождении и о том, почему они здесь. Так, «основатель» гностицизма Симон искал духовные семена в самых разных социальных слоях, от публичного дома, где он нашел саму Первомысль-Елену, до Римского Сената (Iust. Apol. I 26). Но далеко не все обращались к столь широкому кругу. Валентиниане, по Иринею, «одушах, имеющих в себе семя Ахамот, говорят, что они лучше прочих, поэтому и более других возлюблены Демиургом, который, не зная причины сего, думает, что они от него таковы. Поэтому он и ставил их пророками, священниками и царями» (I,7,3), Демиург управляет миром «до надлежащего времени более всего для попечения о Церкви» (I,7,4), т.е., как минимум, о психиках — душевных людях. Отсюда понятно, где следует искать духовных: если не меж сильных мира сего, то в «среднем слое».  Действительно, чуть ниже Ириней пишет: «И, как мне кажется, не без причины они не хотят учить этому всех вьяв, но учат только тех одних, которые в состоянии давать за такие таинства большую плату» (I,4,3).

Мы не можем точно сказать, насколько тесно связывались духовность человека и его положение в этом мире. Но очевидно, что обеспеченный человек имел больший досуг, otium, чем, скажем, ремесленник. О необходимости otium’а для самосозерцания, характерного для гностицизма, пишет А.Д. Нок, отмечая, что «самосозерцание требовало otium'а. Так вот, возможно, в древнем мире было больше otium'а, чем в нашем и otium на более низком финансовом уровне, чем сегодняшний прожиточный минимум; otium был в большей степени рассматриваем как идеал. Это неприменимо для определения социального окружения, в котором христианство получило более всего приверженцев, но таковы были круги, в которых могли взять начало направления мысли, близкие к гностицизму».[30] Кроме того, состоятельный человек, получив хорошее образование, гораздо лучше безграмотного ремесленника или крестьянина мог понять платонизирующие построения Валентина или его последователя Марка, который «более всего имеет дело с женщинами, и притом с щеголеватыми, одевающимися в багряницу, и самыми богатыми». Кажется, и здесь гностики предвосхитили церковных христиан.[31] Возможно, эта ориентация имеет истоком тоже школу Валентина: чему‑то планомерно учиться мог только человек обеспеченный, не заботящийся о хлебе насущном.

Есть несколько интересных подробностей о валентинианском обучении и ритуале, но, скорее всего, сообщение о «пятилетнем пифагорейском молчании» у Тертуллиана (Adv. Val.1) — не более чем метафора для обозначения таинственности, окружавшей учение, а ритуалы Марка, о которых рассказывает Ириней, использовались только в его школе.

Рассматривая разрыв Валентина с Церковью, мы отметим уже ставшую привычной недостаточную (мягко говоря) документированность. Известно только одно свидетельство Тертуллиана (Adv. Val 5), которое, впрочем, могло быть заимствовано у кого‑нибудь из его предшественников. То, что мы знаем о позднейших валентинианах, показывает, что они считали себя истинными христианами и обычно не они рвали с Церковью, а их изгоняли. Они принимали активное участие в делах общины, некоторые из них даже были священниками. Так, например, известен валентинианский пресвитер Флорин: против него восстало не местное духовенство, а Ириней из Лиона (Eus. HE V,20).

Все, что нам известно об этом периоде жизни Валентина, не содержит, по сути, никакой информации ни о причинах, ни о самом разрыве. Правда, есть свидетельство Епифания о том, что Валентин, «достигнув Кипра — и действительно потерпев кораблекрушение — отпал от веры и совратился духом» (Haer.31,7,10).

Сообщение Тертуллиана о разрыве из-за неполучения епископства ставилось под сомнение еще в прошлом веке: «Некоторые исследователи недоверчиво относятся к этому сообщению Тертуллиана. Трудно, говорят, поверить, чтобы оскорбление личного самолюбия было причиной ереси»[32] — писал М.Э. Поснов, имея в виду Амелино. Может быть, итальянского исследователя смутило то, что Валентин не одинок: известно еще о трех лицах, ставших еретиками из-за того, что они не получили епископского сана:

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: реферат менеджмент, вопросы и ответы.



Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4 | Следующая страница реферата

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки