Воспоминания декабристов о следствии как исторический источник

Категория реферата: Рефераты по истории
Теги реферата: докладная записка, учебный реферат
Добавил(а) на сайт: Chajkovskij.

И.Д. Якушкин и А.Е. Розен относятся к немногим мемуаристам, избежавшим повторения рассказа о подложных показаниях, но подчеркивавшим пристрастность следствия. Воспоминания обоих отличаются обстоятельностью, сохранением последовательности событий, достаточно точными указаниями на даты.

И.Д. Якушкин, как отмечал С.Я. Штрайх, заслуженно пользовался «репутацией правдивейшего человека своего времени». И.А. Миронова также отмечала обстоятельность, правдивость и достоверность его записок, хотя оба исследователя указывали на ряд фактических неточностей и ошибок памяти автора. Сопоставив записки со следственным делом декабриста, можно видеть, что он точно описывает ход следствия. Его рассказ о первом допросе практически полностью совпадает со сделанной Левашовым записью. Затем, как вспоминал декабрист, его вызвали в Следственный Комитет в первых числах февраля, а ответы на присланные вслед за этим пункты он писал «дней десять». И в самом деле, в Комитете Якушкин был 7 февраля, а ответы подписаны им тринадцатым числом. В записках он излагает содержание полученных вопросов: они касались его вызова на цареубийство в 1817 г. в Москве и последовавшего выхода из тайного общества. Якушкин рассказал, как отказался называть какие бы то ни было имена, но уже отослав письменные показания, решил, что избранная тактика не дает ему возможности свидетельствовать в пользу товарищей, и на следующий день написал в Комитет и повторил ответы на прежние вопросы, назвав те имена, которые уже заведомо были известны следствию, а также умершего Пассека и уехавшего за границу Чаадаева. Материалы дела Якушкина подтверждают все это, можно только отметить, что вопросов ему было задано гораздо больше, письменных пунктов насчитывается 22. Декабрист добросовестно описал свое поведение, строго оценив его как «ряд сделок с самим собою» и «тюремный разврат»; надо сказать, что эта вызывающая уважение суровость самооценки не позволяет читателю представить себе внутреннее состояние Ивана Дмитриевича в крепости, весь его драматизм, читающийся в строках показаний. В рассказе о допросе 7 февраля Якушкин, помимо вопроса о Московском заговоре 1817 г., выделил также то обстоятельство, что дважды, объясняя причины, по которым не присягал новому государю и давно не был у причастия, заявил членам Комитета, что не является православным христианином. Такие ответы содержатся в его письменных показаниях; однако известно также, что 12 апреля протоиерей П.Н. Мысловский донес в Комитет, что Якушкин, «убедясь в истинах святой веры, пришел в совершенное раскаяние и просил исповеди, а после оной удостоился причастия святых тайн». Сообщение священника привело к решению снять с декабриста кандалы. В записках Якушкин утверждал, что его решение причаститься являлось чисто формальным поступком для облегчения своего положения, и с некоторой иронией рассказывал, что Мысловский, с которым у него сложились дружеские отношения, воспользовался этим эпизодом, чтобы повсюду объявить о своей заслуге в обращении закоренелого атеиста. Представляется, что здесь его словам доверять не следует. По натуре правдивый, сдержанный и строгий к себе Якушкин, вернувшийся к тому же впоследствии к атеистическому мировоззрению, не пожелал описывать случившийся с ним в тюремном каземате душевный кризис, но и вовсе умолчать о нем тоже не счел возможным и выдвинул приемлемое объяснение своего поступка. В описании дальнейшего хода следствия декабрист не изменяет своей добросовестности, и неточности, которые можно найти в его тексте, не меняют существенно картины событий, и не выходят за рамки обычных ошибок памяти. В целом же в записках декабрист вследствии суровой самокритичности производит впечатление человека более твердого и неколебимого, чем это было в жизни.

Исключительно добросовестным и пунктуальным мемуаристом был А.Е. Розен. Он не относился к числу тех, кто прошел через многочисленные и обширные допросы. Помимо первого допроса у генерала В.В. Левашова, его привозили в Следственный Комитет всего один раз, вслед за этим прислали письменные пункты, и оставили в покое практически до конца следствия, лишь однажды вызвав для очной ставки. Розен не только с исчерпывающей полнотой излагает содержание вопросов и ответов, но и точно называет даты: что у Левашова он был 22 декабря (запись допроса читали на заседании Комитета на следующий день), и что в Комитет вызывался 8 января. Такая точность заставляет с большим доверием относиться и ко всем прочим сообщаемым Розеном сведениям.

Правдивы и искренни записки А.П. Беляева и А.С. Гангеблова, но в отличие от Розена они не приводят никаких дат, и от этого текст не позволяет проследить последовательность и количество допросов, события путаются и наслаиваются друг на друга. Воспоминания этих двух декабристов отличаются от всех прочих тем, что они не утаивают, не избегают говорить о показаниях на них других декабристов: Беляев рассказывает, как они с братом, А.П. Арбузов и Д.И. Завалишин пострадали от опрометчивой откровенности В.А. Дивова; Гангеблов - о показаниях на него П.Н. Свистунова и М.Д. Лаппы (фамилию последнего Гангеблов зашифровал, назвав его Зетом).

Из декабристов - членов Южного общества обстоятельные записки о следствии оставили Н.И. Лорер и Н.В. Басаргин.

Н.И. Лорер, рассказывая о следствии, многого не договаривает, опускает и объединяет события. Например, описывая свой арест, он говорит, что 24 декабря в Тульчине генерал А.И. Чернышев угрожал ему очной ставкой с доносчиком Майбородой, Лорер попросил дать время подумать, а затем открыл «все, до меня касающееся» начальнику штаба 2 армии генералу П.Д. Киселеву, а потом и А.И. Чернышеву, который дал ему письменные вопросы. По прочтении ответов Киселев заявил декабристу: «Вы ни в чем не сознаетесь», после чего его отпустили домой, а на следующий день повезли в Петербург. На самом деле эта история была более драматична: 24 декабря Лорер написал ответы, в которых отрицал свою принадлежность к обществу; 25 декабря ему устроили очную ставку с Майбородой, показания которого он отверг, но затем попросил дать время на размышление, после чего признался, что был членом тайного общества, но давно уже хотел из него выйти, так как чувствовал себя слишком «мягкосердечным» для такого дела, и написал новые пространные ответы, в которых все же продолжал отрицать большинство показаний Майбороды, и в тот же день получил еще дополнительные вопросы и был отправлен в Петербург, вероятно, 26 декабря. Описывая дальнейший ход следствия, Лорер умалчивает о написанных им двух письмах в Комитет, в которых он оправдывался, писал, что давно отошел от общества и просил о прощении; об очной ставке, которую он имел с Г.А. Канчияловым. Вследствие этого его поведение выглядит более стойким, чем это было в реальности.

Н.В. Басаргин более точен в рассказе о начале следствия, но записки его и Лорера сближает одно обстоятельство: оба стараются обойти молчанием неблаговидную роль, которую сыграл во время следствия П.И. Пестель. Решительно отрицавший свою принадлежность к тайным обществам на допросах в Тульчине, в Петербурге он сразу же стал давать обширные показания, в которых не щадил никого из товарищей. Единственное, что он долго старался скрыть - это собственное участие в планах цареубийства. Причем он не просто пытался отвести обвинение от себя, а решительно перекладывал его на других.

Южные декабристы по-разному реагировали на предательство своего вождя. Лорер, по-видимому, не хотел в него поверить и искал оправданий поведению Пестеля, о дружбе с которым вспоминал с большой теплотой. В записках он рассказывает, как отказывался указать следствию, где находится «Русская Правда» до тех пор, пока ему не предъявили показания Пестеля, которое он и подтвердил. «До пасхи комитет не мог открыть, где хранится «Русская правда», и ее нашли только тогда, когда Пестель, понимая вполне свое положение - он знал очень хорошо, что его ожидает смерть, - чувствуя, что одно это запирательство его не спасет, да и опасаясь, чтоб труд его 12-летний не погиб совершенно напрасно без следа, решился указать и место, где она хранилась, и человека, который ее туда зарыл.» Между тем, показание Пестеля о местонахождении «Русской правды» было предъявлено Лореру уже 16 января, на следующий день он получил дополнительный вопрос об участии в сокрытии рукописи Н.А. Крюкова. Крюков упорно запирался, и 3 апреля им подготовили очную ставку, причем Лорер «изъявил совершенную готовность уличить» Крюкова, но тот, не допустив до того, признался, что действительно получил от Пестеля бумаги. Рукопись же «Русской правды» была привезена в Петербург уже 13 февраля. Возможно, Лорер неумышленно частично забыл, перепутал и сместил эти события на два месяца позже из-за доверия к Пестелю и желания найти объяснение поступков казненного друга.

А вот у Н.В. Басаргина сомнений на счет поведения Пестеля не было. До конца марта 1826 г. Басаргин упорно отрицал, что состоял в Южном обществе, признаваясь лишь в том, что недолго был членом Союза Благоденствия, давно отошел от него и считал его пустой затеей. Когда же Комитет начал его уличать, и он узнал, что компрометирующие его сведения исходят от Пестеля, то в ответах от 30 марта заявил, что именно Пестель был главной фигурой в тайном обществе, втянул в него остальных, а теперь «сделав нас жертвами несчастия, делается нашим обвинителем и даже обвинителем несправедливым, ибо обвиняет нас в таких действиях, кои были известны ему одному, им одним говорились и которые, я уверен, никем из известных мне членов не разделялись». Басаргин обвинял Пестеля в даче лживых показаний: «полагаясь совершенно на показания известных мне членов <...> я одному ему только не могу доверить и потому прошу убедительнейше Комитет, высочайше учрежденный, дать мне средства к оправданию». После ответов 30 марта Басаргин четырежды писал в Комитет, излагая подробности о совещаниях тайного общества, стараясь показать их незначительность и оправдать себя и своих друзей. 22 апреля ему подготовили очную ставку с Пестелем, чтобы заставить Басаргина признать, что уже в 1821 г. при учреждении Южного общества в Тульчине его целью были введение республиканского правления и цареубийство. Басаргин согласился с показанием Пестеля, не допустив до очной ставки, но впоследствии вновь четыре раза обращался в Комитет с письмами о том, что решительно не помнит обстоятельств, о которых говорил Пестель, и согласился с ним «единственно потому, чтобы не подать сомнения в моем чистосердечии», и просил все же дать им очную ставку, прибавляя, что Комитет «не поверит, как тяжело мне просить о сем и как ужасно мне будет видеться с человеком, сделавшимся орудием нашего несчастия.»

В своих воспоминаниях Н.В. Басаргин постарался не сказать ничего, что могло бы бросить тень на Пестеля, и поэтому его рассказ о следствии уклончив и неясен. Он описывает первый свой допрос в Комитете, затем сосредотачивается на повествовании о жизни в крепости, о М. Бестужеве-Рюмине, который сидел в соседнем каземате; Басаргин упоминает вызов для очной ставки с Пестелем, и даже излагает сущность разногласия в показаниях: Пестель утверждал, что на заседании 1821 г. говорилось об учреждении республиканского правления, а Басаргин не считал это собрание заседанием общества и не помнил точно, что там происходило, но согласился с показанием Пестеля. Басаргин никак не прокомментировал поведение Пестеля, а воспользовался этим эпизодом для рассуждения о том, как Комитет пристрастно преувеличивал преступность намерений декабристов, представляя мимолетные разговоры как решения тайного общества.

Таким образом, мы видим, что воспоминания декабристов о следствии во многих случаях не вполне адекватно отражают реально происходившие события. Причины этого состоят не только в естественных ошибках памяти (записки писались спустя много лет после событий) и ограниченной информированности декабристов о ходе следствия в целом, вынуждавшей их домысливать недостающие звенья, но также и в обстоятельствах их сибирской ссылки. Изгнанники оказались перед лицом необходимости прожить долгие годы вместе, в тесном, замкнутом и в значительной степени изолированном от внешнего мира коллективе. Мы знаем, что они предприняли ряд сознательных усилий для обеспечения мира и согласия между собой (например, создали артель для ведения общего хозяйства и перераспределения денежных средств в пользу неимущих, запретили в своей среде азартные игры и т.д.). Помимо этого, психологически неизбежными делались умолчания и определенные искажения при обсуждении крайне болезненной для большинства из декабристов ситуации следствия. Возникшее в результате своеобразное "предание" и нашло отражение в мемуаристике, что необходимо учитывать при дальнейшем изучении как воспоминаний декабристов, так и обстоятельств следствия по их делу.

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки