Федор Рокотов

В. Андреева. И. Иванов

Любите живопись, поэты! Лишь ей, единственной, дано Души изменчивой приметы Переносить на полотно.

Н. Заболоцкий

В Месяцеслове ( Месяцеслов, или Адрес-Календарь, — Ежегодник со списками чиновных особ по всем управлениям Российской империи.) за 1812 год академик живописи Федор Степанович Рокотов значился здравствующим. Уже четвертый год подряд фамилия умершего художника механически оставлялась в списках живущих. Академия художеств удивительно легко забыла человека, которого избрала когда-то одним из первых своих членов, не помнила лучшего портретиста второй половины прошлого века. Вряд ли знала, где находятся его многочисленные портреты, поднявшие русскую живопись на уровень европейской. Ни одна газета не поместила некролога. О Рокотове надолго забыли...

Когда XX век заинтересовался далеким XVIII столетием, вспомнили и Федора Рокотова. Стали разыскивать и собирать его портреты. Их сохранилось много, но только некоторые были подписаны мастером. Подняли архивы, прочли исторические документы, мемуары современников. Найденные сведения были скупы, разрозненны, противоречивы. Канву жизни художника так и не удалось восстановить полностью.

В шести верстах от Калужской заставы Москвы лежало село Воронцово — имение князя П. И. Репнина. Здесь в 1732 году в семье крепостного родился Федор Рокотов. Когда заметили его способности к рисованию, кто указал князю на талантливого мальчика — неизвестно. Возможно, узнав об этом, Репнин сделал его своим дворовым живописцем. Тогда это было почти модой. Богатые вельможи хвалились крепостными мастерами, которые могли все: украсить церковь, написать декорации к домашнему спектаклю, по требованию помещика взять заказ на портрет. Всем этим явно приходилось заниматься и Федору Рокотову. Но более всего влекло его портретное искусство. Писал ли он портреты только для Репнина, или ему делали заказы друзья князя — так или иначе к 50-м годам о живописце уже знали в Москве. Когда в 1755 году сюда приехал граф И. И. Шувалов набирать одаренных юношей для Петербургской Академии художеств, ему рассказали о Рокотове.

В эти годы в России открывались два высших учебных заведения — университет в Москве и Академия художеств в Петербурге. Способных к наукам и искусствам разыскивали повсюду: в солдатских ротах и сиротских приютах, в помещичьих усадьбах и среди истопников. Одних оставляли в Москве, других отсылали в Петербург, куда с группой первых студентов академии приехал и Рокотов.

Еще не было учителей, не знали, как и чему станут учить, даже здание академии еще не начали строить, а занятия уже шли. Под классы наскоро сняли дом князя Мещерского на 7-й линии Васильевского острова. У студентов был разный возраст и неодинаковые способности: одни, как Рокотов, уже могли писать картины, другие едва держали карандаш. Пока дожидались приглашенных из Европы учителей, умеющие рисовать и писать занимались с новичками. Некоторые из них, так и не став студентами, назначались преподавателями. Федора Рокотова определили руководить натурным классом. Но по правилам того времени крепостной заниматься преподаванием не мог. Значит, в эти годы художника выкупили у Репнина.

С легкой ли руки Шувалова или другого покровителя, неожиданно повернулась судьба молодого живописца. Не прошло и пяти лет, как Рокотов приехал в Петербург, а о нем уже знали при дворе. Ему поручили написать портрет наследника, будущего императора Павла I. Такой чести нелегко было добиться даже известным европейским мастерам. Вскоре последовал более ответственный заказ — исполнить тронный Портрет Екатерины II. Он так польстил императрице, что та приказала впредь писать ее лицо с оригиналов Рокотова.

Судьба продолжала благоволить к художнику. Придворные наперебой заказывали ему портреты. Бывало, в мастерской Рокотова собиралось до сорока начатых холстов. Занятый еще и в академии, он успевал писать с натуры только лица. Остальное по указаниям мастера дописывали и ученики.

Художнику едва минуло тридцать два года. Он достиг того, о чем, казалось, даже мечтать не мог крепостной. Рокотовские портреты украшали салоны и гостиные петербургской знати. Позировать молодому живописцу считалось честью.

Жизнь испытывала его славой. Но самое серьезное испытание она приберегла на 1765 год. 25 июня этого года Федор Степанович Рокотов был произведен в академики... Спустя несколько месяцев после академических торжеств он бросил Петербург и уехал в Москву.

Почему? Причины, очевидно, лежали в его характере. В блистательном официальном Петербурге художнику душно было от дворцовых церемониалов, лжи, лести и интриг. Душно становилось и в академии. Приезжих иностранцев лелеяли, угождали их прихотям и капризам. К русским относились равнодушно, подчас с небрежением. Кто мог — приспосабливался. Рокотов не мог и не желал. Ему нужна была свобода, чтобы творить.

В первопрестольной, златоглавой Москве дышалось куда вольнее. Сюда стекались дворяне, недовольные императрицей и ее окружением. Холодную чопорность петербургских салонов здесь презирали. Любили дружеские компании, тихие беседы за полночь, тонкую поэзию, изящную музыку.

Центром брожения умов стал Московский университет. Отсюда расходились вольнодумные журналы. Их издавал в университетской типографии крупнейший просветитель Николай Иванович Новиков*. В этих журналах поднимались наболевшие вопросы времени: в чем ценность человека, каким ему быть, каковы гражданские добродетели?

Вопросы рождали споры, поиски. Образец человека идеального находили в истории. Герои Древней Греции и Рима, “доблестные республиканцы”, защитники отечества и прав человека, люди образованные и высоконравственные, были популярными в дворянских кругах.

В Москве Федор Рокотов поначалу нанимал дом, а потом купил свой, на Старой Басманной улице. Как и в Петербурге, у него появились ученики. Какое-то время мастер повторял старые портреты и некоторые переписывал, но вскоре начал брать заказы. Перед ним открылись двери гостиных и загородных усадеб. Восстанавливались знакомства прежние и заводились новые. Рокотов искал своего героя в дворянских гостиных, и его идеалом стал человек просвещенный, гуманный. Художника не привлекали энергичные, волевые натуры. Более всего он тянулся к людям мягким, доброжелательным, нежным.

Многие позировали живописцу Одних он забывал, едва исполнив заказ, с другими, как с семьей Воронцовых, отношения сохранялись долго. Картинная галерея их дома хранила несколько Рокотовских портретов. Однако самым тонким, самым задушевным из них был, пожалуй, портрет Марии Артемьевны Воронцовой.

Она изображена немолодой, прожившей уже большую часть жизни. Богатый внутренний мир этой женщины художник передал в движении лица. Он словно боялся упустить малейшие оттенки ее настроения и торопился поведать о них цветом. Темно-оливковый фон, почти черное одеяние, легкая пена старинных кружев, приглушенное мерцание желтой атласной ленты... Цвет здесь сродни запахам осенних цветов.

Рокотов поддерживал отношения не только с Воронцовыми. Он хорошо был знаком и с Николаем Еремеевичем Струйским. Этот человек любил театр и литературу, музыку и живопись. Он верил, что его предназначение — поэзия, и писал стихи, элегии, оды. Впрочем, печатать его избегали, и тогда богатый помещик завел собственную типографию. В свое имение Рузаевку он выписал самый совершенный по тому времени станок, заказал лучшую французскую бумагу, красивый шрифт. Струйский творил и тут же раздаривал очередной свой опус друзьям и знакомым. Те восхищались... качеством бумаги и изяществом печати. Оно было столь безукоризненным, что, случалось, Екатерина II хвасталась перед иностранцами книжицами Струйского.

Любил гостей Струйский. Охотно водил их по дому, показывал типографию, картинную галерею, библиотеку. Но существовало в рузаевском особняке одно помещение, куда хозяин никого не пускал. То был его кабинет, который он называл Парнасом. В этом святилище годами копилась пыль, однако творить она не мешала. Не мешали и крики, временами доносившиеся снизу, из пыточного подвала. С провинившимися крепостными Струйский нередко “разбирался” сам. С ними он говаривал языком иным, нежели с музами.

На рокотовском портрете рузаевский пиит представлен нервным, бледным, с горящими черными глазами. Он словно готов что-то изречь, на что-то указать, целиком во вдохновенном движении. Резко повернута голова, откинута правая рука. Веришь в поэтичность натуры Струйского... пока не начнешь внимательнее разглядывать лицо. И тогда замечаешь нездоровую напряженность огромных черных глаз, странную полуулыбку губ, болезненную заостренность лица.

Несомненно, художник знал о двойственности характера Струйского. Но хотел видеть человека лучшим, чем тот есть на самом деле. Отыскав в нем положительное, хоть маленькую искру, Рокотов надеялся, что она зажжет огонь и в этом огне сгорит уродливое, мешающее развиваться благородной личности. Верил портретист и в доброе влияние людей друг на друга. А вместе со Струйским жило нежное и доброе создание — его жена Александра Петровна. От этой женщины исходило такое сильное обаяние, что рядом с ней и сам Струйский казался иным.

Об очаровании Александры Петровны писали современники. Но одно дело слова, и совсем другое — цвет. А Рокотов умел говорить цветом, выражал им самое сокровенное — душу... Матово-бледное лицо с нежным девичьим овалом. Высокая пудреная прическа. Белое платье с пышными рукавами и глубоким вырезом.

Прозрачный желтый шарф на плечах, а на груди — брошь с жемчужной подвеской. Переливы цвета здесь как переливы жемчужины. Серый перетекает в голубой, розовый — в бледно-желтый. Переливы мгновенны, неуловимы. Неуловимо и выражение глаз Александры Петровны. “Ее глаза, как два тумана, полуулыбка, полуплач...” Что скрывают они?

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки