Производство и культура

Валерий Брайнин-Пассек

Общеизвестны также те сообщения, сказания и саги младенческой поры всех культур, в которых музыке приписывают, помимо её художественного воздействия, магическую власть над душами людей и народов и превращают её в тайную законодательницу или правительницу людей и государств. [...] Мы припоминаем, что у китайцев, в сказочной стране “древних императоров”, в государстве и при дворе музыке была отведена ведущая роль, благоденствие музыки считалось равнозначным благоденствию всей культуры и этики, даже всего царства [...]. Упадок музыки рассматривался как верный признак упадка правления и всего государства.

Герман Гессе. "Игра в бисер"

Связь между культурой и материальным производством существовала всегда. Но это была односторонняя связь. Либо создание культурных объектов), либо их распространение (например, литературных) было невозможно без определённого уровня технологий. В то же время сами технологии развивались независимо от культуры. Инженер и изобретатель по имени Леонардо да Винчи был исключением. Промышленная революция XIX века породила техническую аристократию, которая от родовой аристократии отличалась прежде всего отсутствием культурного кругозора, делавшего родовую аристократию главным заказчиком произведений искусства столетием раньше. Изобретатель динамита инженер Нобель создал прецедент, который однако не сделал погоды в XX веке. Нобелевская премия по литературе не провоцирует на создание шедевров. Часть нобелевских лауреатов канула в Лету — даже опытному читателю многие имена лауреатов неведомы. С другой стороны, не будь премии, шедевры всё равно бы появлялись.

Сегодня мы оказались свидетелями новой технической революции. Одним из ещё малоосознанных последствий этой революции становится влияние культуры на производство, влияние, необходимое производству, как говорят врачи, “по витальным показаниям”. Речь идёт о развитии так называемых „“высоких технологий” (high technology, High-Tech) — о микро- и наноэлектронике, компьютерной технике, мехатронике, биомедтехнике, генной инженерии и пр. Стремительные темпы развития этих отраслей, быстрая устареваемость продукции, постоянно растущий спрос на эту продукцию и в связи с этим необходимость её своевременной ротации — всё это естественным образом создаёт потребность в новых рабочих местах, что уже само по себе является одной из важнейших социальных задач современности. Но высокие технологии требуют и “высоких” специалистов. В связи с этим возникает ряд неочевидных, но тем не менее актуальных проблем.

Проблема экономическая: классные специалисты не желают жить и работать в железобетонных муравейниках и предпочитают не только эстетически привлекательный дизайн среды обитания, но и высокоразвитую культурную инфраструктуру.

Проблема этическая: высокие технологии могут быть использованы не только во благо, но и во зло. В руках тех, кто стоит у руля высоких технологий, оказывается грозное оружие, которое может “выстрелить” даже при наличии самых благих намерений. Это может произойти в том случае, если владелец такого оружия не имеет достаточно надёжных этических тормозов, не имеет гуманистических приоритетов, ориентирован лишь профессионально и не видит места своей отрасли в системе общечеловеческих ценностей, то есть попросту малокультурен.*

Последний довод, возможно, покажется кому-то малоубедительным, опасность надуманной, последствия слишком отдалёнными и неочевидными. Но тот, кто думает лишь о сиюминутной выгоде, обязательно проиграет стратегически.

Бисмарк говорил, что франко-прусскую войну выиграл прусский гимназический учитель. Вложение денег в систему гимназического образования не даёт ни очевидной финансовой отдачи, ни военной профессионализации, это так. Но более культурный воин более инициативен, более способен реально оценивать степень разумного риска, чаще находит оптимальное решение, выбирая между выживанием и решением поставленной перед ним боевой задачи. Те же преимущества имеет и более культурный работник. Чем более высока профессиональная квалификация такого работника и чем более ответственна область его деятельности, тем выше зависимость между эффективностью его труда и его культурным уровнем и тем более высоким должен быть этот уровень. Таким образом, специалист в области высоких технологий просто обязан быть разносторонне образованным, высококультурным человеком.

Говорят, “уровень рождает уровень”. Обеспечение “хорошего среднего” уровня образования не помешает появлению людей с блестящим культурным уровнем, но и не будет способствовать их появлению. Лишь создание элитарных школ, целенаправленный поиск как педагогов, так и учащихся для таких школ, приоритет творчества перед механическим накоплением знаний, а отсюда и приоритет творческих дисциплин сможет спровоцировать самовоспроизводство, и тогда уровень действительно начнёт рождать уровень. Знакомый мне пример — советские музыкальные специальные школы для высокоодарённых детей. Давно ушли в прошлое великие учителя этих школ, давно преподают в них по большей части просто “крепкие профессионалы”, каких и на Западе сколько угодно, но однажды заданный уровень продолжает порождать уровень. Созданные с политической целью — доказать “преимущество социализма перед капитализмом”, эти школы, независимо от поставленных перед ними целей, действительно доказали, но только преимущество целенаправленного культурного строительства перед “самотёком”.

Известен страх демократического обывателя перед всякой элитарностью. Если отбросить естественные для любого обывателя зависть и комплекс неполноценности, то остаются всё же основательные аргументы. Прежде всего элитарность недемократична уже по определению. Кроме того, например, элитарное детское специальное (музыкальное, балетное, математическое...) образование предполагает раннюю профессиональную ориентацию, лишает детей свободного выбора. Элитарное образование предполагает особо интенсивное образование, что ассоциируется с насилием. Элитарное образование ассоциируется также и с тоталитарными режимами, в частности с гитлеровским и сталинским.

Во всём этом есть своя правда. Но, сопротивляясь элитарному образованию, демократическое общество рискует вместе с водой выплеснуть и ребёнка.

Да, элитарность недемократична. Но в таком случае недемократичен сам Бог, создав гениально- и малоодарённых. Важнейший атрибут Бога — Его способность творить из ничего. И если Он создал человека по образу и подобию Своему, то не лицом же и двуногой походкой, но способностью творить “из ничего” — из слов, звуков, красок, чисел, идей. Некоторые счастливцы одарены такой способностью особенно щедро. Элитарное образование даёт возможность этим избранникам наиболее полно реализоваться. Они должны основать тот уровень, который будет самовоспроизводиться, когда и малоодарённый потянется следом, захочет реализоваться с наиболее возможной для него полнотой.

И то правда, что раннее профессиональное образование лишает ребёнка свободного выбора. Но есть такие области человеческой деятельности, где высшие достижения возможны лишь при раннем развитии необходимых навыков. И если мы признаём необходимость для общечеловеческой культуры этих высших достижений, то мы должны признать и необходимость ранней профессионализации. Ориентируя ребёнка профессионально, мы отнимаем у него право на свободное волеизъявление. Но, не ориентируя высокоодарённого ребёнка, мы отнимаем у него его другое право, а именно право на полноту реализации Божественного дара. Разумеется, для неверующего это не аргумент. Проблема не в том, чтобы ориентировать или не ориентировать вообще, а в том, чтобы решить, надо ли ориентировать данного конкретного ребёнка. В конце концов это лицемерие говорить о том, что ребёнок действительно реализует некое гипотетическое право на свободное волеизъявление. Важнейшие вопросы его жизни так или иначе решают за него родители и общество. Так что задача из области этики должна перейти в область методики — каким образом ошибки в определении одарённости свести к возможному минимуму, если не к нулю. Эта задача решаема.

Интенсивное образование как образование насильственное тоже не выдерживает ближайшей критики. Да, насильственное, не побоюсь этого слова. Даниэль Баренбойм в телефильме о вундеркиндах говорил о том, как он благодарен родителям, заставлявшим его в детстве заниматься на рояле. Свой рассказ он завершил следующими словами: “Ещё не родился ребёнок, который бы делал это добровольно”. Возможно, есть в его словах полемическое преувеличение. Истории музыки известны случаи, не подтверждающие это правило (Бах, например). Проблема, однако, даже не в том, насильственны или ненасильственны ранние занятия музыкой, а в том, что ненасильственного образования вообще не существует. Многие учатся по своей воле, но никто не учится по своей воле всему, что общество находит необходимым.

Что же до тоталитарных режимов, то это отдельный интересный вопрос. Внимание, которое уделялось культуре в СССР, общеизвестно. “Партия и правительство” имели целью воспитание армии послушных интеллектуалов. В какой-то степени это удалось. Но только в какой-то. Культура — это организм, развитие которого не зависит от целей, поставленных перед ним извне. Советский интеллектуал выработал в себе способность к “двоемыслию”, к роду социальной шизофрении. Это неправда, что Шостакович был неискренен, выполняя социальный заказ. Невозможно без увлечения сочинять все эти (талантливые!) симфонические полотна, такие как “Посвящение Октябрю”, “Первомайская”, “1905 год”, “1917 год — Памяти Ленина” и т.п. Но им созданы также и вовсе “аполитичные” симфонии, квартеты, инструментальные концерты. Одной частью своей творческой личности он искренне прославлял режим, другой же — творил для вечности. Или Пастернак, не менее искренне прославлявший Сталина, повёл же себя как свободный человек, передав на Запад рукопись “Доктора Живаго”. Подобные примеры бесчисленны. Поддерживая культуру, режим в конце концов вырыл себе могилу. Стабильность тоталитаризма обеспечивается неведением населения, то есть в конечном счёте монополией на информацию. Поддерживая культуру, режим сам лишает себя этой монополии. К 80-м годам в советском обществе накопилась такая “критическая масса культуры”, что произошла цепная реакция, результатом которой оказалось почти всеобщее прозрение. То, что ещё пару лет назад воспринималось как откровение, стало общим местом. И режим пал. Говорят, Горбачёва на “перестройку” подвигла его жена, начитавшаяся книг и навращавшаяся в столичных театральных кругах. Если это и не так, то факт всё же, что впервые у руководителя советского государства появляется супруга, в принципе способная “вращаться в кругах”.

Взаимоотношения гитлеризма и культуры сложились иначе. Нацисты вовремя учуяли опасность, исходившую от культуры. Возникшие было элитарные школы почти сразу закрылись. С одной стороны, нацистский миф требовал создания “совершенного арийца”, с другой стороны, уже скоро стало ясно, что элитарные школы nolens volens взрастят оппозиционеров. Практика была предпочтена мифу. Нацизму было в этом отношении проще. Будучи национал-социалистическим, режим мог не оглядываться на мнение извне. Коммунизм же попался на удочку собственной мифологии. Советский режим как интернационал-социалистический не мог позволить себе той степени откровенности, что позволил себе нацизм. Поэтому при нацизме художники не имели тех иллюзий, какие были у их советских коллег, и либо бежали, либо молчали. А даже самые лучшие образцы так называемого нацистского художественного творчества сравнимы лишь с худшими образцами советского. Вернее сказать, лучшее в то время в Германии отсутствовало, и сравнимо друг с другом как в Германии, так и в СССР лишь худшее.

Отношение того и другого режима к культуре наглядно демонстрируется известным высказыванием Геббельса и пародирующим его изречением, приписываемым Брежневу в советском анекдоте. “Когда я слышу слово ‘культура’, моя рука тянется к пистолету” — “Когда я слышу слово ‘культура’, моя рука тянется к словарю”. Так что связь целенаправленного культурного строительства с тоталитаризмом не так страшна, как кажется. Перенимая опыт Восточной Европы, Запад не рискует потерять демократию. Чем культурнее обыватель, тем менее он обыватель, и лишь малокультурная масса даже в демократическом государстве способна добровольно проголосовать за Гитлера.

Как высокие технологии представляют собой вершину пирамиды, имя которой “Технология”, так и у пирамиды под названием “Культура” есть своя вершина. Речь не идёт даже о классическом культурном наследии как музейной ценности. Классическое культурное наследие в момент своего рождения было злободневным, вызывало не только огромный общественный интерес, но и яростные споры — вспомним запрещённого, но ходившего в списках Бомарше, хоры Верди, становившиеся народными песнями на другой день после премьеры, вражду между поклонниками Вагнера и Брамса, судебные процессы над Бодлером и Флобером, “Салон независимых”, открытие Западом Толстого и Достоевского, демонстрацию на премьере “Эрнани” Гюго, скандалы на премьерах Стравинского и Шёнберга, очереди к “Гернике”, борьбу между Стоковским и Тосканини за право первого исполнения “Ленинградской симфонии” и миллионные тиражи этой пластинки. Можно упрекнуть автора в том, что бульшая часть приведённых им примеров говорит о политической ангажированности искусства. Согласен. Но тем более интересно, что эти культурные явления, не будучи более политически актуальными, сохранили свою жизнеспособность и воспринимаются сегодня как классические. Секрет такой живучести прост — это искусство уже при жизни авторов было классическим, эта классика никогда не была старой.

Сегодня, за два года до начала нового тысячелетия, мы должны честно признать, что находимся в новой для нас, а именно кризисной, культурной ситуации. Да, в культурный обиход вошло искусство всех времён и народов, но это скорее заслуга mass-media, чем результат возросших культурных запросов. Сегодняшний потребитель культуры потребляет её не из внутренней необходимости, но либо из любопытства, либо из престижных соображений. В сущности он к культуре равнодушен. Культурный ландшафт представляет собой гигантский музей. Люди готовы пролететь тысячи километров, чтобы увидеть спелёнутый рейхстаг. Это искусство сродни египетским пирамидам. Неслыханное и невиданное ранее информационное изобилие привело к тому, что восприятие рядового потребителя не поспевает за темпами развития языка того или иного вида искусства. В том, что касается современного искусства, этот рядовой потребитель не имеет более собственной шкалы оценок. Ещё тридцать-сорок лет назад его оценки могли быть верными или неверными, проницательными или нелепыми, но он считал их своими. Он относился к себе с доверием. Ему могло быть интересно или скучно, но он хотя бы знал, почему ему интересно или скучно. Сегодня ему скучно от непонимания, и хотя он знает, что ничего не понимает, но соображения престижности не позволяют ему сделать это признание.

Такая ситуация открывает шарлатанам от культуры ничем не ограниченную возможность морочить голову растерявшемуся потребителю. Звание Художника имеет в обществе статус, не соответствующий реальному положению дел. В большинстве своём те, кто сегодня претендует на звание Художника, являются рантье, живут на не ими самими нажитый моральный капитал. Не имеющий собственного суждения потребитель, с одной стороны, и шарлатан от искусства, с другой, создают заколдованный круг, разорвать который можно только целенаправленными образовательными усилиями. Но, чтобы решить проблему, необходимо прежде всего её осознать. Попробую продемонстрировать это на примере, мне близком.

Обратимся мысленно к золотому веку музыки, к XVIII столетию. Моцарт мог тогда позволить себе сказать, что его музыка равно интересна и простолюдинам, и людям знающим. И дело тут не в Моцарте — просто его слова нам известны и для нас значимы. То же самое мог сказать и менее заметный музыкант — например, Вагензейль. На композиторов XVIII века работала уникальная, никогда прежде не имевшая места и никогда более не повторявшаяся ситуация. Недаром Герман Гессе в романе “Игра в бисер” говорит, что собственно музыкой можно считать только то, что написано до 1800 года. Эту ситуацию сформировали два независимо развивающихся исторических процесса, чьи траектории счастливо пересеклись во времена Гайдна-Моцарта. Во-первых, это развитие социальных отношений. Во-вторых — органическая жизнь самого музыкального языка.

Говорят, кто платит — тот и заказывает музыку. Если провести грубую периодизацию заказчиков от искусства, то можно сказать, что до XVIII века композитору платила церковь, в XVIII веке — двор, в XIX — город и в XX —любой желающий. Церковь как будто в наибольшей степени ангажировала художника. Но это лишь на первый взгляд. Для верующего человека в этом ангажементе оставалось достаточно свободного пространства, поскольку заказ, как правило, соответствовал его духовным потребностям. Сложнее обстояло дело с придворным заказом. Здесь тоже имел место прямой ангажемент, духовная составляющая которого была уже необязательной. Но зато аристократия являлась наиболее образованной частью общества, и в систему ее образования входило также солидное по нынешним меркам музыкальное воспитание. Феномен же Моцарта заключался как раз в том, что Моцарт был первым в истории европейской музыки свободным художником, и не в каком-нибудь философском смысле, а в самом обычном, житейском. Когда он расплевался со своим хозяином и ушел на вольные хлеба, это был не просто гордый жест независимого гения. Произошло это в исторический момент, переходный от аристократического заказа к буржуазному. В это время уже появилось что-то вроде музыкальной индустрии, но ее основным потребителем пока ещё оставалась аристократия — богатая, музыкально образованная и гедонистически ориентированная. Вытеснивший ее затем буржуазный слушатель успешно конкурировал с аристократией в отношении совокупного богатства, но его претензии на культурную эстафету провалились из-за принципиально иных жизненных установок. Начиная с Бетховена, чистая сфера инструментальной музыки все более и более ориентируется именно на буржуазного слушателя, предлагая ему костыли, сработанные из внемузыкальных ассоциаций.

“De la musique avant toute chose...” (За музыкою только дело...) — так начинает Верлен свое “Искусство поэзии”, которое завершается достаточно пренебрежительно “Et tout lй reste est littйrature”* (Всё прочее - литература). Надо полагать, Верлен имел в виду литературщину. И если уж литературщина могла раздражать в поэзии, то каково приходилось бедной музыке.

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки