Предыдущая страница реферата | 1  2  3 | Следующая страница реферата

Большой интерес представляет теоретическая часть главы, написанной ею. В соответствии с достаточно перспективным подходом, основанным на выделении внутри русского консерватизма течений в связи с преимущественным акцентированием одного из элементов триады «православие – самодержавие – народность», она относит воззрения Глинки к группе, уделявшей преимущественное внимание «народности». К ней же по ряду общих признаков Володина относит Ростопчина и Шишкова. Она высказывает очень интересное мнение: консерватизм этих деятелей был вторичен – в том смысле, что возник он главным образом как реакция на внероссийские процессы; в то же время Франция и идеи Просвещения составляли неотъемлемую часть их идентичности, и в сознании всех троих уживались две половины: национализм пробивался из-под пласта космополитизма, а консерватизм соседствовал с либеральным духом (с. 167).

В.А. Китаев, автор очерка о Н.М. Карамзине, отмечает, что консервативная программа последнего стала итогом его длительной и глубокой идейной эволюции, которая и является главным предметом внимания исследователя. Китаев четко реконструирует ее ход, определяет факторы, которые на нее влияли. При описании общественно-политических представлений Карамзина в начале ХIХ в. исследователь приходит к выводу, что они имели охранительный и вовсе не либеральный характер, оспаривая в этом пункте точку зрения В.В. Леонтовича, высказанную в его «Истории либерализма в России».

Китаев отмечает, что в своем стремлении очертить пределы возможного для монархической власти минуя конституцию и политическое представительство, Карамзин являлся предшественником раннего славянофильства, в частности К.С. Аксакова. По мнению автора главы, его фигурант заметно углубил критику петровских преобразований в сравнении с критикой М.М. Щербатова, и одним из первых консервативных русских мыслителей констатировал глубокий культурный разрыв между дворянством и остальной массой народа, пошедший от Петра I (с. 181).

Усиление национально-патриотических мотивов в публицистике Карамзина исследователь рассматривает на фоне тех сдвигов, которые произошли в русском национальном самосознании в последней четверти ХVIII в., и создатель записки «О древней и новой России» продолжает ряд мыслителей, начатый Д.И. Фонвизиным и И.Н. Болтиным. Интересно, что будущий историограф, непримиримый оппонент реформатора М.М. Сперанского, предлагал собрать в российском кодексе указы и постановления от времен Алексея Михайловича до Александра I, но именно Сперанский осуществил эту кодификацию российского законодательства при Николае I.

В отношении эволюции воззрений своего фигуранта автор очерка замечает, что после войны 1812 г., реагируя на подъем общественного движения, идейной доминантой которого стал либерализм, Карамзин «все более обнаруживает подлинно консервативную природу своих взглядов».

Очень важно наблюдение Китаева о том, что консервативное мышление принципиально отличалось от либерального неприятием конституционализма даже на европейской почве (с 189).

Анализирует исследователь и отличия известной «либеральности» Карамзина, не раз именовавшего себя «либералистом», от либеральности ранних А.С. Пушкина и П.А. Вяземского, Н.И. Тургенева, М.Ф. Орлова. Он вполне справедливо считает, что водораздел между ними проходил гораздо глубже вопроса о конституции и крепостном праве и крылся в понимании свободы. Карамзин настаивал на внутренней, нравственной природе свободы, которая не нуждается в санкции и определении границ извне. Эта позиция, по мнению Китаева, носит принципиально антилиберальный, т.е. консервативный, характер.

Интересна общая оценка создателем очерка характера взглядов своего фигуранта. Зрелый Карамзин, отмечает он, по сравнению с идеологами дворянской оппозиции екатерининской эпохи, во взглядах которых элементы либерализма и консерватизма переплетались, представляет консервативную тенденцию уже в очищенном виде, удерживая при этом ее дворянский характер; в его воззрениях дворянский консерватизм первой половины ХIХ века находит наиболее полное и завершенное выражение (с. 191). Будучи сугубо охранительным, консерватизм Карамзина нес в себе и известный оппозиционный потенциал, резонно полагает Китаев. Полемизируя с Ю.М. Лотманом, он утверждает, что в ряду современных ему консервативных мыслителей и публицистов Карамзин выглядит не «одиночкой», а вполне органично.

Пишет исследователь и о влиянии своего фигуранта на последующую русскую консервативную мысль, прежде всего – на дворянскую ее ветвь и на М.П. Погодина.

К.М. Ячменихин и Т.В. Соломенная реконструируют частную жизнь А.А. Аракчеева – малоизвестную, наполненную всевозможными домыслами и неточностями, вводя в научный оборот множество неизвестных фактов и эпизодов. Они рассматривают историю обширной Грузинской вотчины графа, его управленческую деятельность там. Подробный анализ аракчеевских нововведений позволяет авторам утверждать, что ему со временем «удалось создать образцовое предпринимательское хозяйство, ориентированное на рынок» (с. 200). В целом они стремятся изменить стереотипно-негативный образ всесильного графа, или, по крайней мере, сбалансировать в нем отрицательные и положительные черты.

Описывая ряд позитивных мер графа – основание заемного крестьянского банка, закрытие всех кабаков на территории имения, создание бесплатного госпиталя и т.д., авторы очерка опровергают мнение В.А. Федорова, что в Грузино существовала постоянно действующая школа и отмечают, что в своей страсти к чистоте и порядку Аракчеев все-таки порой перегибал палку.

Много внимания посвящают они изображению различных сторон жизни и быта аракчеевской вотчины, в частности, организации строительного дела в ней. Исследователи опровергают сложившееся в историографии мнение, что главный вотчинный архитектор А.И. Минут был крепостным графа: в действительности он числился на государственной службе, имел чин 7-го класса и получал от Аракчеева жалованье (с. 207). Впрочем, ведя масштабные строительные работы, граф тратил большие средства на оплату труда наемных рабочих, в том числе ... своих собственных крепостных; авторы главы отмечают, что примеров, когда помещики платили собственным крестьянам за их труд, в истории мало. Они называют графа «альтруистом в пределах своих возможностей», но оговаривают, что проявления гуманизма шли у него не столько от сердца, сколько от разума.

Ячменихин и Соломенная установили, что, начиная с 1802 г., у Аракчеева, помимо сына его любовницы Н.Ф. Минкиной М.А. Шумского, имелся еще один воспитанник – А.Л. Корсаков, но почему граф взял на воспитание и его – пока что остается загадкой.

Они выдвигают обоснованное и даже весьма логичное в контексте того, что говорится о Грузино, предположение, что именно крестьянский быт вотчины Аракчеева натолкнул Александра I на мысль создать военные поселения, внимательно исследуют бюджет графа и приходят к заключению, что он не был скупым, скаредным человеком, как принято считать до сих пор. Оценивая его состояние ко дню смерти более чем в 2 млн. руб., авторы очерка основным источником этой суммы обоснованно считают банковские операции. Изученные ими факты свидетельствуют о том, что при всем своем политическом консерватизме Аракчеев не был крайним консерватором в вопросах социально-экономических; как помещика исследователи именуют его «консерватором-новатором» и предполагают, что эталоном для владельца Грузино послужило Гатчинское имение вел. кн. Павла Петровича, бывшее, по оценкам современников, хорошо организованным и рентабельным хозяйством (с. 215).

О кн. А.Н. Голицыне, находившемся в центре общественной и политической жизни России на протяжении всего царствования Александра I, пишет итальянская исследовательница Р. Фаджионатто.

На основании переписки князя с «образцовым реформатором» М.М. Сперанским она указывает, что опальный статс-секретарь полностью разделял взгляды и религиозные интересы этого государственного деятеля, традиционно считающегося реакционером. Крайне интересно найденное исследовательницей документальное свидетельство того, что предложение соединить в одном министерстве духовные дела и народное просвещение исходило от самого Сперанского, и он, как и многие либеральные политические деятели начала эпохи Александра I, встретил его учреждение с радостью (с. 235). Однако именно Министерство духовных дел и народного просвещения стало в историографии символом реакции конца правления Александра Павловича. Данный факт очень хорошо акцентирует внутреннюю взаимосвязь «либерализма» и «реакции» в курсе, проводимом этим монархом.

В этой связи показательно, что сторонники Голицына видели в создании «объединенного министерства» шаг к торжеству того, что сегодня называют «экуменизмом», т.е. в своей основе он имел не столько «консервативные», сколько «либеральные» импульсы и интенции. Сама Фаджионатто отмечает, что в годы существования этого учреждения в стране не было никакой цензуры над печатью и контроля за деятельностью разных сект, была открыта дверь проповедникам, преследуемым на Западе из-за своих еретических идей, а противники видели в мировоззрении князя и его помощников странное совмещение идей мистических с просветительскими, подобное тому, которое существовало в кружке крупнейшего русского масона Н.И. Новикова (с. 240, 244). Большое внимание автор главы уделяет деятельности Библейского общества.

В целом образ А.Н. Голицына исследовательница рисует весьма своеобразным, далеким от канонического. Под ее пером он предстает не как реакционер или же консерватор, но, скорее, как представитель некоего достаточно туманного «мистического либерализма», флуктуирующего под размытым знаком масонства и искушенного множеством религиозно-еретических идей современной ему эпохи, происходивших главным образом из Европы.

К сожалению, Р. Фаджионатто ничего не говорит о судьбе князя после его отставки с поста министра в 1824 г., в то время как умер он только в 1844-м…

А.Ю. Минаков в своем очерке о М.Л. Магницком также корректирует стереотипный образ своего фигуранта – «дикого мракобеса», «разрушителя Казанского университета». Он внимательно восстанавливает его биографию, детально, со вкусом и размахом описывает злоупотребления, вскрытые Магницким в период отправления им должности воронежского вице-губернатора, и его контрмеры (с. 273–277).

Автор главы отмечает, что представление о «погроме» Казанского университета является одним из ключевых элементов, на которых держится историографическая конструкция «реакционного поворота 1820-х гг.». Поэтому особое внимание он уделяет ревизии этого учреждения, проведенной Магницким, дезавуируя расхожее мнение о «разгроме», учиненном там его фигурантом.

Обращение к архивным материалам позволяет исследователю существенно уточнить картину ревизии, придти к заключению, что в отчете о ней почти не прослеживаются консервативные политические мотивы, которыми Магницкий якобы руководствовался по преимуществу: в этом документе «совершенно очевидно на 9/10 преобладают мотивы академического характера, стремление проверить финансовое состояние университета, его административно-хозяйственную часть, и т.д.» (с. 281). Нельзя, по мнению Минакова, говорить также о поверхностности и поспешности данной ревизии. Отчет о ней рисует несомненные вопиющие недостатки, злоупотребления и должностные преступления, имевшиеся в университетской жизни. Исследователь отмечает, что оценки, данные Магницким казанскому профессорско-преподавательскому составу, зачастую точны и объективны; как выдающихся ученых увенчанный недоброй славою «ревизор» выделил Н.И. Лобачевского и астронома И.М. Симонова.

По поводу «хрестоматийной» фразы Магницкого о «публичном разрушении университета» дается важное пояснение: речь идет о системе мер, целесообразность которых можно оспаривать, но которые сами по себе не были ни реакционными, ни обскурантскими. Они явно исключают те крайне негативные характеристики, которые к ним применялись.

Так, в литературе более чем на порядок преувеличены масштабы антилиберальной чистки «лучших профессоров». Увольнялись они прежде всего по причине преклонного возраста, низкой квалификации, пристрастия к алкоголю, и т.п. По идейным мотивам был уволен только И.Е. Срезневский – один из 11-ти. Здесь Минаков солидаризируется с позицией казанской исследовательницы Е.А. Вишленковой. Далее он пишет о деятельности Магницкого в качестве попечителя Казанского учебного округа. Интересно определение, которое автор главы дал инструкции Магницкого директору Казанского университета от 17.01.1820 г.: «странный синтез бюрократического документа и религиозно-философского трактата» (с. 284).

Рассматривает Минаков и общественно-политические взгляды своего фигуранта, а также его работу в Комитете по составлению цензурного устава 1820 – 1823 гг. Он отмечает, что позднее Магницкий был одним из инициаторов обращения правительства к вопросу о «зловредности тайных обществ». Анализируя его записи, поданные Николаю I, исследователь приходит к выводу, что Магницкий, видимо, являлся одним из первых консерваторов, начавших утверждать о существовании некоей связи между масонством и еврейством, и, в сущности, в этом отношении он оказался своеобразным предтечей С.А. Нилуса.

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: фонды реферат, соціологія шпори.



Предыдущая страница реферата | 1  2  3 | Следующая страница реферата

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки