Русская живопись конца XV в. и античное наследие в искусстве Европы

Категория реферата: Рефераты по культуре и искусству
Теги реферата: цивилизация реферат, человек реферат
Добавил(а) на сайт: Кирилов.

Античные мотивы проникали в Византии в искусство церковное. В иконе „Благовещение" XV века (Москва, Гос. музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина) евангельская сцена представлена на фоне чисто помпейской архитектуры. В иконе царит атмосфера, родственная сценам из жизни Давида в Парижской псалтыри. Но вместо олицетворений Эхо и Мелодии мы видим миловидную служанку, которая кокетливо прячется за колонной (D. Talbot-Rice, Byzantine Art, Melbourne, 1954, pi. 36.). В сущности, в этой иконе больше земного, чем в „Благовещениях" фра Анжелико или фра Филиппе Липпи. Земная красота трех женских фигур подавляет значение той вести, которую посланник неба сообщает смиренной деве.

Классические мотивы в иконе кремлевского мастера — это не украшающие элементы, инородные по отношению ко всей ее художественной ткани. Они составляют плоть от плоти происходящих в иконе событий, входят неотделимой частью в мир видений, о которых рассказывается в книге Иоанна. В них как бы заключена та истинная реальность, которую своей кистью пытался раскрыть художник, та правда, которую людям возвестило „Откровение Иоанна".

В византийских памятниках античные олицетворения обычно противостоят героям священной легенды: первые имеют ярко выраженный античный облик, у вторых в их характере и костюме этот классицизм меньше заметен, и, самое главное, держатся они более напряженно и строго. Наоборот, у кремлевского мастера античные черты сказываются не только в олицетворениях, но и в традиционных образах церковной иконографии: не только в фигурах ветров, но и в ангелах, не только в олицетворении ада, но и в фигуре одетой солнцем жены. Можно сказать, что классический идеал служит у него прототипом всего созданного им мира. В этом отношении кремлевский мастер ближе к итальянским художникам XV века, которые придают классические черты персонажам церковной легенды, как, например, Донателло, представивший Давида обнаженным, как Аполлона.

Примечательная особенность кремлевской иконы в том, что в ней нет следов прямого подражания, копирования, цитирования тех или других классических образцов. Из числа приведенных примеров ни один нельзя рассматривать как прямое воспроизведение классической композиции или отдельной фигуры. В этом кремлевский мастер решительно отличается от византийских художников, а также от мастеров Возрождения, которые, начиная с Николло Пизано и кончая Микел-анджело, нередко прямо черпали из памятников древности. Перед глазами кремлевского мастера, видимо, не было таких образцов. Но ему удалось воссоздать самый дух античности, ее нравственную атмосферу, эстетическую меру. Не следуя отдельным образцам классического искусства, он в решении своих задач действовал так, как действовали бы древние, если бы перед ними возникли подобные задачи. Хотя кремлевский мастер и не так близок к классике, как автор миниатюр Парижской псалтыри или фресок Кахрие Джами, можно утверждать, что он еще в большей степени проникся ее духом, чем многие его византийские предшественники.

Для того чтобы определить значение классицизма в кремлевской иконе, необходимо сравнить позицию ее создателя с той, на которой стояли художники Западной Европы в те периоды, когда они обращались к античности, то есть не только в эпоху Ренессанса, но и в более раннее время (E. Panovsky, Renaissance and Renascences in Western Art, Stockholm, 1960; E. Battisti, Antico. - "Enciclopedia Universale deli'Arte", I, p. 438.). То, что происходило в Москве в XV веке, вряд ли сравнимо с тем, что происходило на Западе в эпоху Каролингов и Отгонов. В большей степени это напоминает пробуждение интереса к классике, которое дает о себе знать во Франции, в Италии и в Германии в XII—XIII веках, особенно в портальной скульптуре Арля, в черневых работах Николая Верден-ского, во „Встрече Марии и Елизаветы" реймского мастера, которая чистотой своего эллинства так разительно отличается от большинства работ других готических мастеров, в частности от „Благовещения", находящегося тут же рядом. Наконец, можно вспомнить и о попытках возрождения классики в Апулии и в Тоскане в XIII веке.

Вместе с тем то, что нашло себе место в работе кремлевского мастера, может быть сопоставлено с тем, что в XIV—XV веках происходило в Италии и что принято называть Ренессансом. Нужно вспомнить о так называемом „Возрождении без античности" в Средней Европе XV века, особенно в Нидерландах, для того чтобы яснее выступили черты внутреннего родства между позицией кремлевского мастера и позицией его итальянских современников. Действительно, их произведения не только принадлежат одному времени, но и проникнуты родственным духом. И это вовсе не потому, что кремлевский мастер подражал итальянцам, учился у них, как позднее у них училось и им следовало поколение Дюрера. Прямых заимствований у итальянцев в иконе „Апокалипсис" почти незаметно, но атмосфера, которая в годы строительства кремлевских соборов давала о себе знать в Москве, вдохновляла его на то, чтобы, не отрываясь от византийской и русской традиции, оценить значение классики.

Икона „Апокалипсис" — не единичное произведение русской живописи конца XV—начала XVI века, в котором можно видеть своеобразную аналогию искусству Ренессанса в Италии. Не меньший интерес представляет икона „Владимир, Борис и Глеб с житием" (Третьяковская галерея, из собрания Постникова) начала XVI века. В ней особенно близко к работе кремлевского мастера изображение битвы. Нужно вспомнить, что незадолго до того были созданы новгородские иконы на тему „Битва суздальцев и новгородцев" (варианты ее: Новгород, Музей, Третьяковская галерея и т.д.). Тогда особенно ясно бросится в глаза то новое, что сказалось в московской иконе. В новгородских иконах преобладает „фольклорный стиль" иконописи: скачущая конница новгородцев выстроена в ряд — это сумма почти однородных фигур. В московской иконе живописное „видение" стало иным: четко обрисованными силуэтами передано сложное взаимодействие форм, очертаний, несколько планов, богатство и разнообразие ритмов и т.п. При всем различии в исполнении, в понимании пространства и передачи объема самое видение в московской иконе близко к тому, которое лежит в основе знаменитых изображений битв Паоло Учелло. В иконе „Рождество Христово" того же времени (Москва, собр. П. Д. Корина) фигуры пастухов в различных позах и поворотах нарисованы легко и свободно, как рисовали мастера древнегреческой вазописи, а позднее итальянские мастера XV—XVI веков.

Для определения особенностей подхода русского художника недостаточно одного сравнительного анализа произведений русского и итальянского искусства. Необходимо еще определить общие предпосылки в отношении к классическому наследию итальянских и русских мастеров. Что касается итальянцев, то их подход более известен: он считается едва ли не единственным критерием правильного понимания античности. Наоборот, подход русского художника, о котором мы можем только догадываться, может показаться не таким последовательным, и потому мы рискуем его недооценить.

Характерная особенность отношения итальянцев эпохи Возрождения к античности — это то, что оно было сознательным, что его подкрепляла ученость. Итальянцы противопоставляли себя античности и вместе с тем стремились к ее возрождению. Возрождение античного искусства в Италии опирается на исторические, археологические и филологические изыскания. Подражанию античным памятникам сопутствуют попытки реконструкции погибших произведений, в некоторых случаях подделки под антики. Все это не исключало и увлечения и творческого отношения к античности, но все же накладывало отпечаток археологичности на произведения даже такого художника, как Мантенья, отпечаток филологической изощренности даже на так называемые „мифологии" Боттичелли. Сила итальянского Возрождения в том, что оно создало мощное направление, обосновало свои позиции в трактатах, стало школой для всего современного образованного мира.

Начиная с того времени, когда князь Владимир привез в Киев бронзовых коней, Древняя Русь шла к античности своим путем. Поездки русских людей в Константинополь служили им школой классической культуры. Мотивы античной мифологии, вроде олицетворений сил природы или кентавров, были искони привычны русским людям. Изображения древних философов украшают притвор Благовещенского собора в Кремле. Но в России не возникло ученого гуманизма, не было сознательного и последовательного изучения художниками классики. Современным языком можно сказать, что русские шли к античности интуитивным путем. В сущности, они и не мечтали о воскрешении умерших олимпийцев. Античность была для них синонимом мудрости и совершенства, которые предстояло извлечь из богатого византийского наследия. Они опирались не столько на свои знания, сколько на коллективную память народов, на проницательность отдельных умов. Действительно, такому гению, как Рублев, удавалось прочесть в византийских парафразах античности многое такое, что ускользало от художников-гуманистов Италии.

Возрождение в России не смогло полностью развиться. Были только отдельные искры, от которых не разгорелось пламя. Но в этих искрах заключены были ценности непреходящего значения. Называть этот период русского искусства Проторенессансом вряд ли закономерно, так как за Проторенессансом последовал Ренессанс, но в России этого не произошло, хотя классическая основа подпочвенно сохранялась и в более позднее время. Обращение к античности на Западе рождало всеобщий энтузиазм, но встречало и противодействие; ярым противником античности был Савонарола (F. Saxl, Rinascimento dell'Antichita. - „Repertorium fiir Kunstwissenschaft", 43, 1921, S. 223.). В России были защитники античной культуры; современник Рублева, писатель Епифаний Премудрый, горько жалуется на то, что ему не суждено было учиться в Афинах. Но фанатичных врагов язычества было на Руси еще больше, особенно в XVI веке, что помешало этому движению стать явлением общераспространенным.

В Италии обращение к античности шло параллельно с обращением к натуре. Оба течения помогали друг другу, но и вступали в спор. Наиболее последовательные натуралисты отрицали классику, наоборот, классики забывали о натуре и впадали в стилизаторство. В Италии XV века готика привлекала художников как средство избежать холодности классики, как средство усилить одухотворенность образов (S. Schmarsow, Gotik in der Renaissance, Stuttgart, 1921; F. Antal, Studien zur Gotik im Quattrocento. - „Jahrbuch der preuBischen Kunstsammlungen", 1925, S. 3.). У Боттичелли сочетание классики и готики сообщает его созданиям особое очарование, но двойственность остается непреодоленной.

В России XV века античность не противополагалась натуре, классические мотивы — непосредственно увиденному в жизни. Античность была для русских мастеров, как и позднее для Гёте, воплощением „натуральной природы" (M. IVegner, Goethes Anschauung antiker Kunst, 1949; W. War ringer, Griechentum und Gotik. Vom Weltreich des Hellenismus, Munchen, 1928.). Это уберегло наших художников от двойственности. В России XV века не существовало ни готики, ни ее реминисценций и стилизаторства. Русские художники угадывали в самой античности те элементы одухотворенности, музыкальности, которые так полно выявились в готической линейности. Для русских художников не существовало альтернативы — „эллинство или готика", так как в самом античном они усматривали одухотворенность, которая, как было верно отмечено В. Вор-рингером, роднит готику с эллинством (E. Gombrich, Icones symbolicae. - "Journal of the Warburg and Courtauld Institute", 11, 1928, p. 167.). Искусство кремлевского мастера было, конечно, менее зрелым, менее развитым, менее аналитичным, чем искусство его итальянских современников, но его сила в цельности, слитности всех его элементов.

Разница между Италией и Древней Русью еще и в том, что обе страны искали в античном наследии разные ценности. Это расхождение очень существенно, но история искусств до сих пор уделяла ему мало внимания. Для Италии XV века античность — это прежде всего Древний Рим, за которым лишь в тумане маячит образ Древней Эллады. Рим привлекал к себе гуманистов, как образ славного прошлого родной страны. Некоторые гуманисты, как Манетти, прямо утверждали превосходство Рима над Грецией, больше всего о римских древностях грезил Ман-тенья. Правда, были отдельные гениальные прозрения эллинства строгого стиля: Пьеро делла Франческа, Джорджоне, Тициан. Но все же главным предметом общего восхищения был в Италии Лаокоон. В наше время трудно понять, почему это эпигонское произведение рассматривалось как воплощение античного гения, а его находка в начале XVI века стала едва ли не поворотным моментом в развитии искусства. Древнерусские художники не имели понятия о Древнем Риме. В эллинистических образах они ценили преимущественно черты, которые в них сохранились от V века. И в этом смысле, как ни парадоксально это звучит, приходится признать, что именно древнерусские иконописцы в большей степени, чем их современники-гуманисты, были близки к тому, что для нас сейчас является истинной классикой. Конечно, они имели очень мало достоверных знаний, ими руководили преимущественно предчувствия, догадки, творческое воображение. Но ведь и Вин-кельман, в сущности, не находил доступа к подлинникам времени Фидия, имел дело исключительно с римскими парафразами греческих оригиналов, но это не помешало ему угадать существо классического идеала глубже, чем эпигонам классицизма в XIX веке, которые имели возможность изучать „эльджинские мраморы", скульптуру Парфенона, но ничего не сумели извлечь.

Разница в подходе к античности итальянских и древнерусских художников не могла не сказаться и в их понимании живописного образа. Итальянская школа стремилась к созданию картины, как подобию окна, за которым открывается вид на предметы реального мира, и потому она придавала большое значение обману зрения. В этом она близка к тому, что развилось в античном искусстве в IV веке, в эпоху эллинизма, и особенно в римское время. Древнерусская живопись никогда не ставила себе подобных задач. Она в большей степени приближается к ранней стадии античного искусства до Полигнота, к живописи без теней, без иллюзорного пространства, без драматизма. В этом русская икона отличается и от византийской живописи с ее элементами картинности. В Италии отвращение к иллюзорному порождало обращение к трансцендентному в искусстве Боттичелли. Наоборот, в Древней Руси не было потребности в возвращении к эстетике неоплатонизма, так как искусство всегда обращено было не к видимости, а к самой сущности вещей.

Можно предвидеть, что попытки определить позиции русских в отношении к классике только на основании одного памятника вызовут к себе недоверие. Мы привыкли считать „итальянский путь" единственно возможным, и потому в признании еще других путей нам мерещится опасность ниспровержения ценностей. Между тем речь идет всего лишь о расширении нашего кругозора, об обогащении наших представлений о классическом наследии.

Нельзя не посетовать на то, что такой шедевр, как „Апокалипсис" Успенского, остался явлением единичным, не толкнул на дальнейшие искания, не стал основой для выработки стройной системы и теории, не породил нового направления в искусстве Древней Руси. Кремлевский мастер даже не оказал такого влияния на последующие поколения, какое оказал своими гравюрами Дюрер. Однако в искусстве решающее значение имеет не количественный, а качественный момент. Кремлевская икона — это произведение единственное в истории древнерусской живописи, но в ней одной так полно выразилось своеобразное отношение древнерусского искусства к античному наследию, что отныне невозможно говорить о Ренессансе в Европе без упоминания того, что было сделано в то время кремлевским мастером.

Византийцы прилагали все силы к тому, чтобы заслужить право именоваться продолжателями эллинства. Итальянцы подражали античности с намерением ее превзойти. Древнерусский мастер не ставил себе подобных задач. Он обращался к античному наследию просто для того, чтобы сделать нечто хорошее, совершенное, красивое, истинное.

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки