Тема сверхчеловека в произведениях русских классиков

(Достоевский - Ницше.)

Жейц Е.А.

Самые тихие слова- те, что приносят бурю.

Мысли, ступающие голубиными шагами, управляют миром.

О, Заратустра, ты должен идти, как тень того, что должно наступить

Fr. Neitzsche "ALSO SPRACH ZARATHUSTRA"

Год 1885, апрель. В Ницце Фридрихом Ницше написана последняя, четвертая часть книги, вызвавшей сразу же вслед за своим появлением множество недоумевающих, презрительных и восхищенных возгласов. Книгу эту, которая была названа "Так говорил Заратустра", сразу же , не без оснований, назвали Новой Библией, и сам автор относился к ней исключительно, с нее начав осознавать себя человеком рока, высшим, сверхчеловеком.

Предыстория этой книги едва ли не загадочней содержания. В период с 1881 по 1883 год автора посетило два видения: сначала мысль о "вечном возвращении", позже- образ самого Заратустры. Необычная поэма эта писалась запоем- на каждую часть - десять дней, и, по признанию самого автора, явила собой необыкновенный синтез музыки и слова, основой которых был танец. "Этим Заратустрой я довел немецкий язык до совершенства"- говорил Фридрих Ницше.

В этом смысле печально то, что воспринять "Заратустру" на немецком проблематично, а перевод на русский, каким качественным он бы ни был, не может передать той многоплановости, комплексности и необычной структуры книги. Исчезает дух Заратустры, танец- как раз то, что так ценил в своем произведении сам автор. Лексико-семантический слой ( неологизмы, игра слов, заумь, встречающиеся в оригинале по нескольку раз на каждой странице, "ритм прозы", звучащий с гоголевской силой, по признанию Андрея Белого), евфонический слой ( звук-слово, изменяющий смысл и тональность, конфликт между осмысленостью знака и музыкой, в нем заключенной) и, наконец, эвритмический слой, который так просто и ясно охарактеризовал сам автор- "Мой стиль- танец",- все это к сожалению непередаваемо. Не зная языка, можно уловить лишь музыку, а при переводе возвращается из небытия смысл, но зато теряется музыка.

Как бы то ни было, книга эта, пронизанная событиями и зачастую пародийными параллелями к Ветхому и Новому Заветам, к фразам Гомера, Аристотеля, Шекспира, Гете, Вагнера, не теряет, как и все великие книги, своего могущества полностью на русском или каком-либо другом языке, несмотря на сглаживание и переделывание его, затемнение параллелей. О параллелях этих в свое время едко сказал В.Соловьев, высмеяв в чаемом "сверхчеловеке" комическую действительность "сверхфилолога".

Говоря о воплощении и отражении идей сверхчеловека в произведениях русских классиков, необходимо четко осознавать: калек с Ницше в классической литературе практически не существует. Более конкретно, калек с Ницше нет у Достоевского. У них есть очень похожее, порой "мысль в мысль", мироощущение, но либо Ницше "пользуется" Достоевским, либо оба доходят до теории сверхчеловека или к близкому к ней мировосприятию параллельными и совершенно самостоятельными путями. ( Даже чисто хронологически можно установить невозможность заимствование Достоевским у Ницше: смерть первого датируется 1881 годом, а Ницше заканчивает своего "Заратустру" лишь в 1885 году.)

Итак, условимся говорить о ницшеанской идее, называя ее так лишь потому, что именно этот философ смог точнее и нагляднее всего (но, однако, далеко не раньше) ее сформулировать.

Лев Шестов в своем философском труде "Преодоление самоочевидностей", посвященном Ф.М.Достоевскому, говорит о двойном зрении, проводя при этом параллель к стихотворению А.С.Пушкина "Пророк". Именно это двойное зрение, вторые глаза не от мира сего, по мнению Шестова, и не дают Достоевскому смотреть на мир глазами обыкновенного человека. Огненное зрение не дает покоя и служит катализатором к осмыслению и воплощению в произведениях идей о человеке высшем, способном на хладнокровие в деле величайшей жестокости ради достижения абстрактной высшей цели. ("Разве жалость не крест, к которому пригвождается каждый, кто любит людей?")

Нет, жалость- это лишнее, ненужное. "В человеке важно то. что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель"(Ницше).

Вспомним "Преступление и наказание". Ведь Родион Раскольников по сути не кто иной, как носитель идеи свeрхчеловечества. Эта его теория о том, что весь мир делится на Наполеонов и вошей, разве не сестра она учению Ницше, в котором тоже "отребье" приносится в жертву сверхчеловеку, "ибо люди не равны- так говорит справедливость. И чего я хочу, они не имели бы права хотеть!" Это слова Заратустры.

По сути, Заратустра, или сам Ницше, оказываются двойниками Раскольникова, с той только разницей, что их суждения вследствие их одиночества, не может ничто ограничить, в то время как главной проблемой Раскольникова является то, что его мать и сестра по высказанной им теорией подходят под категорию "вошей", "отребья", которую он, как Наполеон, как "сверхчеловек", должен уничтожить не медля и не раздумывая, исключить и сомнение, и жалость. И самое страшное в этом то, что, убив старуху-процентщицу и не выдержав этого убийства, герой Достоевского не отказывается от этой теории, не разуверяется в ее истинности, а лишь осознает, что непригоден для роли Наполеона. В каждом человеке, пусть незаметно и неосознанно даже для него самого, живет желание быть великим. И как бы ни было оно запрятано от других и прежде всего от себя самого, оно все-таки существует, это "эго", и дает о себе знать при каждом удобном случае.

Через шесть лет после "Преступления и наказания" Достоевским закончены "Бесы". И если в "Преступлении" Родион Раскольников представлял в единственном числе, самоличную идею о "вошах" и Наполеонах, то "Бесы" - это строгий хаос Раскольниковых, где едва ли не каждый герой мнит себя сверхчеловеком, доказывая право свое либо на самоубийство, либо на убийство "отребья" и "вошей". Более того, сама теория Раскольникова плавно перемещается от Родиона Романовича к Шигалеву, который и пытается изложить ее на одном из заседаний "наших". И слово "воши" также находит свое место в романе и произносится Федькой Каторжным Петру Ставрогину: "Ты... подлец. Все равно как поганая человеческая вошь." Слова эти, как и следовало ожидать, обходятся очень дорого человеку, их произнесшему- на следующее утро Федьки уже нет в живых.

Строгий хаос Раскольниковых чудовищной сетью опутывает весь роман. На роль сверхчеловека претендует каждый.

И взрослый ребенок Степан Трофимович Верховенский ( "он искренно сам верил всю свою жизнь, что в некоторых сферах его постоянно опасаются, что шаги его беспрерывно известны и сочтены"), именно он у Достоевского говорит те слова, которые позже Фридрих Ницше вложит в уста Заратустры: "О, друзья мои, вы и представить не можете, какая грусть и злость охватывает всю вашу душу, когда великую идею, вами давно уже и свято чтимую, подхватят неумелые и вытащат к таким же дуракам, как и сами, на улицу, и вы вдруг встречаете ее уже на толкучем, неузнаваемую, в грязи, поставленную нелепо, углом, без пропорций, без гармонии, игрушкой у глупых ребят!" "Что говорю я там, где нет ни у кого моих ушей!" - взывает Заратустра.

Сверхчеловеком ощущает себя и "великий поэт и писатель", Карамазинов. Прямым текстом заявляет он об этом, говоря об окончании своего творческого пути не балу у Юлии Михайловны: "Там, в Карльсруэ, я закрою глаза свои. Нам, великим людям, остается , сделав свое дело, поскорее закрывать глаза, не ища награды. Сделаю так и я." И подобные слова произносятся людьми, менее всего имеющими право претендовать на роли Наполеонов в "Бесах"! Что же тогда говорят сами "сверхчеловеки"?

Обратимся к Ницше. "В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель". "Я люблю тех, кто не умеет жить иначе, как чтобы погибнуть, ибо идут они по мосту". "... Я люблю того, кто живет для познания, и кто хочет познавать для того, чтобы когда-нибудь жил сверхчеловек ибо так хочет он своей гибели". И человек этот, желающий умереть ради "сверхчеловеков" у Достоевского- Кириллов. "Если нет бога, то я бог",- заявляет он и собирается убить себя. Он глубоко убежден, что, убив себя, положит начало и докажет всем, что атеист, убивающий себя без страха и сомнения в душе, станет богом.

"Я еще только бог поневоле и несчастен, ибо обязан заявить своеволие. Все несчастны потому, что все боятся заявлять своеволие...Страх есть проклятие человека."

Он абсолютно уверен, что, умертвив себя, положит начало новым людям, не боящимся назвать себя и стать богами. Ради этого и идет на смерть. Но "сверхчеловечество" Алексея Кириллова ничтожно мало в сравнении со сверхчеловечеством младшего Верховенского, Петра Степановича и Николая Ставрогина, поскольку если кто и претендует на сию высокую роль, так это уж, конечно, они. Петру Верховенскому не надо умереть, чтобы ощутить себя сверхчеловеком. И он успешно внушает это окружающим его людям. Не которые же члены его пятерки (Эркель) в действительности относятся к нему как к живому божеству: "Вам нужно сберечь свою личность, потому что вы- все, а мы- ничто". Это и понятно. Сравним с Заратустрой:"Разве ты не знаешь, кто наиболее нужен всем? Кто приказывает великое."

Несмотря на то, что великими приказания Верховенского можно назвать лишь с очень большой натяжкой, тем не менее находились люди, которые упивались счастьем служения якобы великому делу. А приказывающего воспринимали как богочеловека, божественного человека и доходили до благоговения, поклонения. Кириллов говорит о человекобоге:"Он придет, и имя ему человекобог", Верховенский же, получивший от Федьки Каторжного клеймо "поганой человеческой воши", сам считает себя человекобогом и презирает "всех этих людишек". Они для него не более чем пешки. Он чувствует над ними свою силу и, действуя то лестью, то интригой и кровью, скрепляет зависимость "вошей" от себя. Он стоит во главе "наших", и Шигалев со своей теорией "земного рая" и "ста миллионов голов", основывающий, казалось бы , по признанию самого Верховенского, "новую религию взамен старой", всего лишь один из членов его пятерки, хоть, надо признать, по сравнению с другими и отличается силой воли, да худо-бедно собственным мнением. Он один откажется участвовать в убийстве Шатова.

Впрочем, перечисление "сверхчеловеков" явно затянулось, а о главном из них и наиболее подходящем для этой роли герое так почти ничего и не сказано. Человек этот какой-то непостижимой силой заставляет даже Верховенского рядом с собой чувствовать себя шутом. Человек этот не боится ничего, не может любить, не знает слабостей. Он устраивает себе испытание за испытанием: то противостоит обществу, то пускается в разврат, все более и более ощущает в себе великую силу и кончает жизнь самоубийством, так и не найдя ей применения. Он странен для всех, и даже матушка его зовет то принцем Гарри, то Гамлетом.

Речь идет о Николае Всеволодовиче Ставрогином. Союза с ним так жаждет Верховенский. Ради достижения этой цели он использует и интригу, и шантаж, и лесть, когда обнаруживается, что ничего не может подействовать: ни угроза, ни панегирики,- вот тогда-то и целует у него руку Верховенский. И в каком-то неистовом, почти сумасшедшем исступлении твердит: "Вы предводитель, вы солнце, а я ваш червяк." Чувствуя за Ставрогиным ту самую силу, которой как раз и не достает ему, Петру Верховенскому, он способен и идет на все, чтобы соединить ее со своей дьявольской хитростью и умением манипули- ровать силой, когда же это у него не получается, отчаянию нет границ. "Желание и страдание для нас, а для рабов шигалевщина",- говорит он Ставрогину, причисляя и себя, и его к Наполеонам, а всем остальным оставляя роль "вошей" и "отребья".

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки