Предыдущая страница реферата | 1  2  3 | Следующая страница реферата

«Неудивительно, что аристотельянец чувствовал себя сбитым с толку и пораженным этой необычайной попыткой, – пишет Койре, – объяснить реальное невозможным, или, что то же самое, объяснить реальное бытие математическим бытием, потому что ... эти тела, движущиеся по прямым линиям в бесконечно пустом пространстве, являются не реальными телами, движущимися в реальном пространстве, а математическими телами, движущимися в математическом пространстве» [5, p. 34]. Галилею потребовалась, пишет Койре, колоссальная смелость, чтобы заявить, что «книга природы написана геометрическими знаками», и нам трудно представить всю парадоксальность его решения трактовать механику как математику, т.е. заменить реальный мир нашего опыта геометрическим миром и объяснить реальное невозможным. Галилеевское понятие движения и пространства кажется нам таким естественным, что мы даже считаем, что извлекли его из опыта и наблюдения. Между тем совершенно очевидно, что никто никогда не сталкивался с инерциальным движением по той простой причине, что такое движение абсолютно невозможно.

Но когда основания классической науки были выработаны и когда они утвердились в нашем мышлении, в процессе научного исследования о них перестали думать, о них стали забывать, не стремились уже больше выяснять их смысл и содержание, подобно тому как забывают о правилах грамматики по мере того, как выучивают язык: эти правила исчезают из сознания в тот момент, когда они там доминируют больше всего. В XX в. в ходе новой фундаментальной революции снова начинают продумываться и переосмысливаться основания новоевропейского естествознания, понятия движения, времени, пространства. Они уже не воспринимаются как нечто само собой разумеющееся.

Идею фундаментальных научных революций, в ходе которых меняются сами основания научного знания, продолжал развивать Т. Кун. [6]. Он тоже утверждает связь науки с философией в переломные периоды развития естествознания, говорит о парадигмах, смена которых представляет собой как бы процесс гештальт-переключения: человек попадает в принципиально иной мир, и с точки зрения логики, и с точки зрения психологии. Концепция Куна, однако, содержит в себе зерно, которого нет у Койре и которое проросло в дальнейшем принципиально новыми ростками: философия и история науки своей проблематикой постепенно совместились с социологией науки. Это связано с тем, что Кун говорит не только о глобальных научных революциях и их философской сущности, он переносит ситуацию конкуренции между разными типами мировосприятия в ходе фундаментальной революции в контекст гораздо более простых случаев, когда перед учеными возникает проблема выбора, пусть и не между системосозидающими теориями. Кун широко использует понятие научного сообщества, и если у него оно в основном охватывает ученых, занятых решением одной проблемы, даже если они и работают в разных местах, а может быть и живут в разное время, то впоследствии социологи стали его привязывать чаще всего к определенной лаборатории, где работают не только ученые, но и обслуживающий персонал: менеджеры, снабженцы, редакторы, психологи и т. д. В подобных случаях речь уже не идет об осмыслении начал мышления, решаются задачи другого рода – задачи нормальной науки, если использовать терминологию Куна.

В какой-то мере такой подход к науке соответствует характеру развития самого естествознания в конце XX в. Мы не видим мыслителей типа Гейзенберга или Бора, вместо обсуждения начал ученые заняты развитием науки вширь, внедрением ее результатов в технику, разработкой компьютерных технологий. Как будто наступает период нормальной науки, но принципиально иного типа, чем классическая, и даже другая по сравнению с той, о которой писал Гейзенберг.

Привлечение внимания к научным революциям заставляло исследователей фиксировать внимание на том, чем отличается наука до революции от науки после революции, каковы индивидуальные особенности, присущие науке определенного исторического периода. Такой подход делал уже невозможным взгляд на развитие науки как на кумулятивный процесс, непрерывный и прогрессивный. Разные типы научного знания приобретают одинаковую историческую значимость, у следующей во времени научной парадигмы нет преимуществ перед предыдущей. История науки приобретает черты, сближающие ее с историей искусства – ведь там тоже архитектура античности, например, не может быть признана менее совершенной, чем архитектура средних веков на том основании, что она исторически существовала раньше.

Типы научного мышления разные, они отличаются друг от друга, один тип научного мышления не может быть поглощен другим. Но можно ли говорить о какой-либо логической связи между ними, или они существуют, как культуры Шпенглера, совершенно независимо друг от друга? Здесь возникает и проблема несоизмеримости, и многие другие проблемы. Мне представляется, что логическая связь между парадигмами, олицетворяющими тот или иной период в истории науки, есть, хотя и другого рода, чем в классическом естествознании. Эта связь осуществляется в области логических начал научного мышления, которые меняются в ходе революции. Именно на этом уровне происходит логическое общение между разными парадигмами фундаментального характера. Это общение – диалогического характера, причем участники диалога равноправны.

В XX в. понятие диалог стало очень популярным, по-видимому, в силу плюралистичности нашего общества, нашей культуры. Но я предлагаю его использовать не в расхожем смысле, а в философском, в том, который ему придается в диалогике или в культурологии В.С. Библера (см., например, [7–9]. Обсуждаются начала науки в ходе революции, обсуждение носит философский характер, естествознание погружается в контекст культуры и самообосновывается, а не детерминируется предыдущим развитием. На передний план выступают уникальные, индивидуальные, особенные характеристики, то, что отличает науку Нового времени от науки средних веков или XX в. Особенности естествознания зависят от того, какое понимание причинности, времени, пространства, движения, элементарности было принято в ходе революции, другими словами, в ходе активного диалога логических начал. В зависимости от того, какие начала побеждают, формируется соответствующая индивидуальность, уникальность того или иного типа мышления.

Это понимание науки через научные революции порождает много трудностей, некоторые из которых мы уже обсуждали. Действительно, наука средневековья, Нового времени и XX в. определяется через свои начала, которые формируются философией, культурой, социумом в целом соответствующего исторического периода. Если истинность результатов научного исследования определяется их соответствием миру, который наука изучает, а мир (мир как мир науки в том смысле, как о нем говорят Койре и Гейзенберг) меняется от одной эпохи к другой, то можно ли говорить об объективности научного знания и, соответственно, можно ли избежать релятивизма? Во-первых, в каждую эпоху существует свой мир, а изучение этого мира предполагает объективность как соответствие научного знания объекту своего изучения. Можно, конечно, возразить: получается, что в каждую историческую эпоху есть своя научная истина, которая не является истиной для другой эпохи? Но в классической науке присутствуют похожие элементы: существует уверенность, что любое научное знание несовершенно, что оно будет заменено в будущем более точным, лучше соответствующим действительности. Прогресс науки бесконечен, и абсолютное знание недостижимо. Если несколько сместить акценты в этом рассуждении, то элементы релятивизма будут здесь просматриваться даже более явно, чем в неклассической науке.

Ведь если в неклассической науке предполагается наличие многих миров, то в классической науке мир один, и об этом одном мире в каждый исторический период существует своя истина. То, что является истиной для нас сегодня, то, что мы считаем истинным знанием о природе, завтра будет заменено другим знанием о той же природе, но более точным и адекватным. Мы имеем другое знание о той же природе, о том же мире, это знание истинно, но только для нас, абсолютно истинного знания нет, оно недостижимо. Завтра будет другое истинное знание, потенциально оно уже для нас существует. Можно, конечно, возразить, что в каждый данный момент времени существует только одна истина, что речь идет только об относительности знания, а не о его релятивизации.

Такое возражение, однако, действует в двух направлениях, оно может изменить ситуацию и в классической, и в неклассической науке. Ведь в неклассической науке парадигмы можно расположить цепочкой, растянуть во времени и представить как следующие друг за другом, тогда и истина в каждой из них будет принадлежать только определенному историческому периоду. Наоборот, в классической науке все время ее существования можно изобразить как единый временной интервал, как некоторое объемное «теперь», и тогда уже с полным правом можно говорить об истине для каждого момента времени, все эти моменты представлены в своей одновременности. Разумеется, такие манипуляции со временем в какой-то мере в первом случае выводят неклассическую науку за ее пределы (линейное время ей не свойственно), а во втором случае – классическая наука как бы преодолевает себя (одновременность событий ей чужда). Это в какой-то мере и есть реализация разных возможностей в понимании времени, что сопряжено и с разным толкованием объективности, истинности, релятивизма.

Полезно задуматься, в каком смысле говорил Гейзенберг, что неклассической науке приходится отказаться от ньютоновского понимания объективности. По-видимому, дело здесь в том, что в классической науке речь идет о соответствии знания предмету познания, одному-единственному, независимому от познающего субъекта. Истинность знания определяется предметом, а все субъектное должно быть по возможности устранено. В неклассической науке знание соответствует не только познаваемому миру, но и другим возможным мирам через согласование с другими формами знания, другими парадигмами. Ученый имеет дело не столько с миром, сколько с нашим отношением к этому миру в разных его формах, в контекстах разных парадигм. С этими другими парадигмами, как я писала выше, контакт устанавливается через диалог логических начал. Объективность знания, в определенном смысле, в неклассическом естествознании присутствует даже в более сильном варианте: путем установления диалогических связей с мышлением другого типа, других исторических эпох такое научное знание есть уже знание не об одном мире, но, в логической перспективе, о всех возможных мирах, и всем им оно должно соответствовать как объекту.

Меняется представление об объективности, истинности, времени, причинности. Причинность понимается прежде всего как самодетерминация, а не причинное воздействие извне. О трансформациях понятия причинности в квантовой механике в контексте культуры Веймарской республики имеется хорошее исследование П. Формана «Веймарская культура, причинность и квантовая теория» [10]. О том, как преодолевается понимание причинности в форме внешнего воздействия в контексте теории вероятностей можно прочитать в только что вышедшей книге Ю.Н. Сачкова «Вероятностная революция в науке» [11].

В неклассической науке вызывают сомнение, обсуждаются, пересматриваются, меняют свое значение логические основания естествознания, но они продолжают работать. Помимо вышеперечисленных, существенно трансформируется понятие социальности, оно понимается уже не как воздействие внешних факторов, а как контекст культуры, социальная структура науки, совокупность социальных отношений в рамках научного сообщества. Граница между социальным и логическим перестает быть границей между наукой и не наукой, она перемещается уже в сферу самой науки, более того, в пределы научного знания. Иначе трактуется роль субъектных характеристик ученого в формировании научного знания, и это напрямую связано с тем переосмыслением логических начал науки, о которых говорилось выше.

В конце XX в., однако, ситуация в науке и, соответственно, в дисциплинах, ее исследующих, существенно меняется. Я уже упоминала выше, что в науке перестают обсуждаться фундаментальные основания, интерес к такому обсуждению затухает, наука развивается «вширь», экстенсивно, ее результаты внедряются в новые технологии. Может быть, воспроизводится ситуация после научной революции XVII в., когда новые основания выработаны, приняты и функционируют как общезначимые, не требуя дальнейшего обсуждения? Я думаю, что такого повторения истории нет. Дело, скорее, в том, что внимание и ученых, и философов оказалось обращенным на ту область бытия, где этих оснований еще нет, где они существуют только в возможности, а может быть, и возможность эта отсутствует. Ведь когда речь идет о споре или диалоге логических начал, то предполагается, что эти начала имеются налицо, они присутствуют как участники диалога, представляющие разное понимание причинности, например, или времени. Но откуда эти начала берутся, пусть даже в своем возможностном варианте?

Нельзя, конечно, сказать, что ответ на этот вопрос полностью отсутствует. Когда мы наблюдаем конкурентную борьбу новоевропейской естественнонаучной парадигмы и парадигмы XX в., то эта борьба представляется как возвращение к революционной ситуации XVII в. Развитие самого естествознания приводит к необходимости пересмотра результатов революции XVII в., найденные тогда основания перестают работать, появляется необходимость обратиться к другим основаниям, которые в то время были отвергнуты. С точки зрения логики, таких оснований, которые могли быть отвергнуты, бесконечно много, соответственно, бесконечно много возможных путей дальнейшего развития. Выбор нового направления осуществляется не произвольно, но на основании уже пройденного пути, посредством самодетерминации. Результаты развития нововременной науки вынуждают нас в XX в. осуществлять другой выбор. Основная трудность, на мой взгляд, состоит в том, что в той мере, в какой речь идет о выборе, предполагается наличие, хотя бы в возможности, определенного набора компонентов, из которых можно выбирать. Откуда берется этот набор? Где та стихия, в которой только зарождается наука (и философия), где та область бытия (или это уже не бытие?), которая ответственна за порождение всех возможных начал науки и мира?

Постмодернистская философия, как мне представляется, занимается началами мышления и бытия как раз в таком ракурсе. Логика смысла Жиля Делеза, например, сфокусирована именно на понимании безосновного основания бытия, – не упорядоченной никакими идеями и логическими законами стихии, в которой еще нет логических начал, могущих конкурировать и спорить друг с другом. Это область смысла, событий, сингулярностей, парадоксальных элементов и других понятий, которые помогают Делезу понять генезис мира индивидуальностей, субъектов; мира, управляемого идеями Платона, формальной логикой, диалектикой, диалогикой. Но разговор о постмодернистской философии – это особый разговор, и в наши цели сейчас не входит разбираться в тонкостях логики смысла Делеза. Я хочу только подчеркнуть, что имеются определенного рода пересечения между теми проблемами, которые возникают у философов-постмодернистов конца века, у историков, философов и социологов науки и у самих естествоиспытателей. Пропадает интерес к анализу начал науки, философии, мира, бытия, к их спору, конкурентной борьбе в ходе глобальных революций.

Действительно, если взять работы по истории и философии науки, то к концу века все меньше и меньше мы встречаем в них упоминаний о революциях. Понятие, столь популярное в середине века, особенно после работ А. Койре, Т. Куна, К. Поппера, перестает играть сколько-нибудь существенную роль. В истории науки, проблематика которой в значительной степени совмещается с проблематикой философии и социологии науки, внимание переключается с глобальных революций на изучение отдельных эпизодов, индивидуальных, особенных, не вписывающихся в общий ряд развития, не подчиняющихся историческим законам. Такие исследования получили название case studies, и то обстоятельство, что в них рассматриваются события из истории науки, как правило, незначительные, не представляющие собой крупную веху в развитии естествознания, – демонстрирует важный поворот в изучении науки. В рамках события, служащего предметом изучения в case studies, в отличие от глобальных научных революций, обсуждения начал науки не происходит. Это событие индивидуально, уникально не потому, что оно детерминировано определенного типа логическими началами (как научное мышление Нового времени или XX в.), а потому, что оно погружено в контекст социальных, культурных, психологических, экономических связей и отношений, сфокусированных в определенном месте и определенном времени1.

Крен в сторону социологического анализа отдельных ситуаций-событий в науке привел к еще большему отходу от глобальных революций как центрального понятия при интерпретации развития и существования естествознания. Если в case studies отсутствует анализ логических оснований науки (в отличие от ситуаций глобальных научных революций), но сохраняется интерес к содержанию тех научных результатов, которые были достигнуты, то в социологических исследованиях конца века полностью игнорируется содержательный аспект научного знания. Причем в социологии науки типа мертоновской в середине века социологи прямо говорили, что их интересует только социальная структура науки, а что касается научного знания, то его анализ они предоставляют философам, т.е. существовало признанное обеими сторонами разделение труда. Теперь же социологи претендуют на то, что они исчерпывающим образом анализируют науку, что никакого дополнительного философского анализа не требуется, научное знание полностью ассимилируется социальным контекстом лаборатории или научно-исследовательского института. О производстве научного знания можно говорить только в смысле его социального конструирования его содержание определяется социальным контекстом, а не миром природы как предметом изучения2. При этом под социальным контекстом понимается такое разнообразие всякого рода обстоятельств, начиная от особенностей экспериментального материала, связанных с местом его производства и характером транспортировки, и кончая настроением сотрудника, обусловленным сложными отношениями с женой, что уже даже и о специфике ситуации говорить не приходится: ситуация детерминируется практически бесконечным количеством условий, и это в каждом конкретном случае. Но если каждый конкретный случай, каждая ситуация определяются бесконечностью, то все они – как бы одинаковые в своих возможностях, в лучшем случае разные, но никак не уникально особенные. Поэтому и диалогические отношения между ними как спор логических начал невозможны, эти начала никак не специфицированы. Научное знание полностью конструируется социальными обстоятельствами и зависит только от них. Мир природы как предмет изучения и как определяющий содержание научного знания вообще исчезает, он не нужен.

Подводя итоги, можно обозначить следующую динамику в отношениях между научным знанием и миром. В классической науке познающему разуму противостоит один мир, в неклассической науке таких миров много, в идеале – бесконечное количество, и каждому из них соответствует своя парадигма. В постнеклассической науке мир как предмет изучения вообще исчезает, его нет, отсутствуют и парадигмы как форма логического и теоретического соответствия научного знания определенной исторической эпохе.

Разумеется, не все со мною согласятся, некоторые сочтут, что я обозначила какие-то маргинальные, малосущественные точки зрения и мнения, но мне хотелось обосновать позицию, в соответствии с которой к концу XX в. стали доминирующими (неважно, нравится нам это или нет) именно те идеи, о которых я говорила выше.

Примечания  

1. Об исследованиях такого рода можно прочитать в книге: Малкей М. Наука и социология знания (М.: Прогресс, 1983). Достаточно обстоятельно мною были проанализированы исследования типа case studies в моих книгах: «Конец века – конец науки?» (М.: Наука, 1992) и «Наука: история и историография. XIX–XX вв. (М.: Наука, 1978). Существуют своего рода «парадигмальные» case studies, которые особенно часто используются исследователями для обоснования своей точки зрения. К их числу относятся такие, например, как: Shapin S. Phrenological Knowledge and the Social Structure of Early Nineteenth-Century Edinburgh / Annals of Science, 1975. V. 32. P. 219–243; Cantor G. Phrenology in the Early Nineteenth-Century Edinburgh: An Historiographical Discussion / Annals of Science, 1975. V. 32. P. 195–218; A Critique of Shapin’s Social Interpretation of the Edinburgh Phrenology Debate / Annals of Science, 1975. V. 33. P. 245–256; MacKenzie D. Statistical Theory and Social Interests: A Case Study / Social Studies of Science, 1978. V. 8. P. 35–83 и др.

2. Об особенностях анализа науки социологами в конце века я писала в статье: Конструирование научного знания как социальный процесс // Философия науки. Вып. 3. 1997. С. 110–128, а также в упоминавшейся выше книге: «Конец века – конец науки?» В качестве исследования, где наиболее четко и последовательно проговариваются основные идеи микросоциологии науки конца века, я бы рекомендовала книгу: Knorr-Cetina K.D. The Manufacture of Knowledge. An Essay on the Constructivist and Contextual Nature of Science (New York, 1981), а также книгу, где отражена дискуссия сторонников и противников социологической интерпретации научного знания: Scientific Rationality: the Sociological Turn / Brown J.R., ed.- Dordrecht etc.: Reidel, 1984. Univ. of Western Ontario. V. 25.

Список литературы

1. Мамчур Е.А. Применима ли концепция возможных миров к миру научного познания? // Науковедение. 1999. № 2. С. 126–143.

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: реферат вещество, бесплатные рефераты без регистрации скачать.



Предыдущая страница реферата | 1  2  3 | Следующая страница реферата

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки