Имперские вопросы России

Л.Е. Горизонтов

«Большая русская нация» в имперской и региональной стратегии самодержавия

Представления о триединстве великороссов, малороссов и бело  русов занимали исключительно важное место в общем видении имперской конструкции России, ее регионального строения. Без знания судеб «большой русской нации» — идеологемы и реально существовавших предпосылок складывания восточнославянского суперэтноса — история империи в ее региональном и тем более этноконфессиональном измерении едва ли возможна.

К первой половине XIX в. формируются устойчивые представления о наличии в империи ядра и обслуживающий их понятийный ряд — «коренная», «центральная» Россия, «внутренние губернии». Этот стереотип присутствует как на уровне общественного сознания, так и в обиходе государственных инстанций. Обычно внутренняя Россия мыслилась как круг с центром в Москве и радиусом до 450 верст. На крайних орбитах непосредственного московского тяготения находились Нижний Новгород, Воронеж, Смоленск, Вологда. Очерченное таким образом пространство составляло особый, функционально значимый регион империи, обладавший своими историческими, этническими, геополитическими, природными и экономическими характеристиками, причем их иерархия в течение XIX в. не оставалась неизменной. Своеобразным маркером «внутренних губерний» являлось русское помещичье землевладение. Конфигурацию и строение имперского ядра усложняло наличие второго столичного центра в Санкт-Петербурге, имевшего собственное гравитационное поле, которое отчасти накладывалось на московское. Соперничество двух российских столиц за ментальное лидерство, как известно, оставило яркий след в истории отечественной культуры и общественной мысли.

От внутреннего состояния ядра и его взаимодействия с окраинами империи в очень существенной мере зависела ее равновесность, стабильность. Сильное ядро могло успешно противостоять центробежным последствиям присущих имперскому пространству России гетерогенности и асимметричности. Увеличение удельного веса ядра связывалось не только, а зачастую и не столько с качественным (например, экономическим) его развитием, сколько с пространственным расширением. Таким образом, территориальный рост империи, по мнению многих ее кормчих, желательно было дополнить параллельным ростом имперского ядра за счет примыкающих к нему регионов В этой связи уместно говорить о перспективе двойного расширения Российской империи. Под данным углом зрения весьма интересно исследовать судьбы старых окраин (Среднее и Нижнее Поволжье, казачий Дон), но особенно важно обратиться к большому региону, который с известной долей условности можно назвать Западнорусским.

Исторически названный регион сформировался в результате подчинения значительной части бывших земель Киевской Руси (включая ее поднепровское ядро) соседним очагам государственности, прежде всего Великому княжеству Литовскому, и затем российской реконкисты киевского на-следия, продолжавшейся вплоть до начала XIX в. Находясь уже в составе империи, западнорусский регион включал большую часть Западного края, Левобережную Украину, а также восточную кромку Царства Польского. За пределами империи оставался массив восточнославянского населения, сосредоточенного вблизи границы Габсбургской державы (прежде всего в Восточной Галиции). Бывшие владения Речи Посполитой заняли определенное место в имперском пространстве России. Судить об их отличительных чертах и соотношении с остальными частями империи мы будем на основании свидетельств источников, приняв за отправную точку высказывания людей 30-40-х гг. XIX в.

На собственные вопросы: «Что ныне называется Малороссией? Что составляло прежде Малороссию?» Пушкин в 1831 г. отвечал Следующим образом: «Украиной, или Малороссией, называют обширное пространство, соединенное с колоссом Россией (во французском оригинале: une grande etendue de terraine feunie au colosse de la Russie) и состоящее из губерний Черниговской, Киевской, Харьковской, Полтавской и Подольской»1. В исторических фрагментах Гоголя 1832-33 гг. Малороссия упоминается на паритетных началах с Украиной. В гоголевском «Взгляде на составление Малороссии» фигурирует Южная Россия, «получившая после название Украины, простирающаяся на север не далее 50 градуса широты»2.

Согласно В.Пассеку, «Украина есть чистое произведение Малороссии..., родная Малороссии по происхождению»3, поскольку последняя поставляла людские ресурсы для колонизации первой. Украинцы жили «в соседстве с Малороссией». Имя Украины произошло от некогда окраинного ее положения: «за этой Украиной тянулись пустынные степи». Под «русской Украиной» Пассеком понимается территория по рекам Суда, Харьков, Донец и Ворскла, заселенная в первой половине XVII в. малороссиянами. Другая часть малороссиян осела в Запорожье4. При Петре там начали селиться и русские крестьяне. Для Пассека Украина — «живая, неотъемлемая часть целого государства». Ф.Глинка в своем повествовании о Богдане Хмельницком через запятую перечисляет такие географические наименования, как «Малороссийская и Польская Украина, Подолия, Волынь, Черноруссия, Белоруссия, Подгория, Полесия»5.

Наблюдая перемены в природном ландшафте, И.С.Аксаков, которого давно привлекал Юг, явно не считал их главным основанием для определения межрегионального рубежа. Обращаясь к своему большому опыту разъездов по России, он очень тонко подмечал специфику Малороссии: «И у нас за Волгой раскошна растительность. Но там чувствуешь себя в нерусской стороне, да и вид чувашей, мордвы и всех азиатских племен портит все впечатления; к тому же там мучительное чувство дали, отдаленности от людей, от того мира, к которому вы привыкли и без которого жить не можете: там вы точно в ссылке. В Малороссии не испытываешь этого чувства: она не в глуши, а вся на юру; да и здесь как-то не ищешь отдаленного центра; она сама себе центр как самостоятельная область»6. Примечательно, что удаленность ассоциируется со ссылкой, насильственным отрывом от центра, средоточия привычной жизни. Собственно, в этом и состояло, с точки зрения властей, призвание ссылки, география которой в дореволюционную пору, как известно, вовсе не ограничивалась Сибирью.

Другое дело, когда та или иная часть империи имеет свой собственный центр, позволяющий ей претендовать на некую самостоятельность. Специфика малороссийского центра в том, что он является не только источником региональной гравитации, но и носителем древнейшей общерусской традиции. «Здесь больше, чем где-либо, чувствуешь себя русским, слышишь связь свою с прошедшим, видишь себя членом общерусской семьи, ощущаешь свое родство со всеми ее разрозненными членами, например, с малороссом, белорусцем и проч.», — отмечал Аксаков. Все они «как бы члены одной семьи, давно уже живущие порознь, собрались опять все вместе в доме, где провели свое детство, где жили прежде, чем разошлись»7.

Но ощущение корневого единства не стирает у Аксакова памяти об исполненных противоречий исторических событиях меньшей давности. Особенно показательны в этом отношении его комментарии времен Крымской войны. «Давно уже Малороссия не видала бородатого русского войска и при новой встрече с ним должна испытать то же чувство оскорбления и негодования, какое испытала тогда. Право, поневоле вспомнишь Конисского». Упомянутая в данном отрывке «История русов» и в середине XIX в. продолжает оказывать заметное воздействие на представления образованного русского общества об Украине. Созыв ополчения вызывает в Малороссии оживление казацких настроений. В свою очередь, великоросс «здесь как бы в стороне чужой, не в России и смотрит на жителей как на людей, совершенно ему чуждых». Мало того, в самом его поведении дает о себе знать «сознание своего превосходства в некотором отношении»8. Наблюдения Аксакова тем более существенны, что он анализировал поведенческие нормы ополченцев, в массе своей крестьян. Более ранние аксаковские замечания по поводу великорусских торговцев в малороссийской среде получают в зарисовках военного времени свое дальнейшее развитие. Если этнографические различия почти никогда не вызывают политических аллюзий, то историческая традиция воспринимается как живой источник недовольства, при определенных условиях готового вспыхнуть с новой силой. К тому же Киев, в котором писаны слова о «общерусской семье», по Аксакову, «город не русский»: слишком очевидна там печать польского присутствия .

По К.Арсеньеву, Малороссия, «рассматриваемая в обширном ее знаменовании», простирается по обе стороны Днепра. Левобережная ее часть включает Черниговскую и Полтавскую губернии, а также Русскую (Слободскую) Украину, занимающую территорию Харьковской губернии. Симметричным образом устроена правобережная часть Малороссии, состоящая из Волынской и Подольской губерний, а также Польской Украины (Киевская губерния). Украина и Малороссия, таким образом, отнюдь не синонимы. Они различаются не только историческими судьбами, но и, скажем, климатом: «Украина более открыта ветрам». К югу от Малороссии располагается Новороссийский край10.

Однако, наряду с «обширным знаменованием» Малороссии, которое, как мы видели, распространяет ее имя на территорию шести губерний, известны и иные, более узкие интерпретации. Аксаков мог писать о «Малороссии, Новороссии и западном крае», локализуя Малороссию к востоку от Днепра. Употреблял он также понятие Слободской Украины, а Ахтырский уезд характеризовал как «наиболее малороссийский в Харьковской губернии». Встречается у него и упоминание о Заднепровской Украине в составе трех западных губерний11.

Таким образом, нет ни малейшего сомнения в том, что уже в первой половине XIX в. понятие Украины наряду с Малороссией прочно вошло в русский лексикон. Выясняя содержательное наполнение двух понятий, можно сделать заключение об их достаточно сложном и к тому же различном у разных авторов (т.е. весьма неустойчивом) соотношении. Современники Пушкина регулярно фиксировали различия между однокоренными (в генетическом и лингвистическом смыслах) великороссами и малороссами, не делая при этом данную констатацию основанием для каких-либо долгосрочных прогнозов на будущее. Более того, в их представлениях сказывалось присущее романтизму любование многообразием типов народного духа. Широкое бытование этнонима украинцы датируется позднейшим временем.

Польский язык рассматриваемого времени также знал парные понятия rus и Ukraina. Трудно согласиться с Р.Вапиньским, утверждающим, что в первой половине XIX в. последнее из них использовалось редко12. Не вдаваясь в нюансы словоупотребления, отметим, что Русью поляки обозначали территорию Великого княжества Литовского к югу от его литовско-белорусского ядра, русинами же называлось все восточнославянское население, некогда проживавшее за пределами Московского государства. Обычно упоминаемая в источниках польского происхождения наряду с Волынью и Подолией, Украина локализуется на Киевщине. Развитие во второй половине века собственно украинского политического движения поставило на повестку дня унификацию терминологии. Чтобы исключить путаницу, М.Грушевский ввел в научный оборот двойное понятие Украины-Руси: отдавая первое место Украине, он как бы уточнял и одновременно значительно расширял ее содержание Русью в польской традиции употребления этого слова.

Представления о Литве также имеют прямое касательство к нашей теме. Дело в том, что литвины (Litwini) наряду с поляками и русинами входили в состав польского суперэтнического триединства. Долгое время в умах власть имущих царила неясность в понимании литовцев и литвинов, исторической и этнической Литвы, еще большая, пожалуй, чем та, которую мы наблюдали применительно к Украине и Малороссии. По словам А.Н.Пыпина, «в сороковых и пятидесятых годах они (русские исследователи. — Л.Г.) не понимали слова «Литва» в приложении к губерниям с белорусским населением, и старый политический термин считали также и обозначением племени». Собственно же Белоруссия ограничивалась обыкновенно Могилевской и Витебской губерниями13. Нашло это отражение и в художественной литературе. Вспомним диалог обывателей в пьесе А.Н.Островского «Гроза» (1 явление 4-го действия): « — Что же такое — Литва?

Так она Литва и есть.

А говорят, братец ты мой, она на нас с неба упала.

Не умею тебе сказать. С неба так с неба.»

Лишь позднее «этнографическая граница, отделяющая Литву от Белой Руси», была проведена по территории Гродненской губернии14.

 «В конце 50-х годов, — отмечал издатель трудов П.Н.Батюшкова,, — ни в одном центральном учреждении империи не имелось точных сведений по статистике и этнографии западных губерний России. Русская историческая литература и периодическая печать того времени верили на слово источникам польского происхождения... Этот взгляд до того был распространен и усвоен у нас, что даже многие находившиеся на службе по разным ведомствам лица подчинялись бессознательно влиянию польских идей, действуя в районе возложенных на них обязанностей во вред государственным интересам»15. Не многим лучше обстояло дело со сведениями об «этнографическом размежевании народов русского и польского»16. На отсутствие ясности в отношении «демаркационных линий» между великороссийским, белорусским и малороссийским «наречиями русско-славянского мира» указывал в 1863 г. Н.И.Костомаров17. «Историческая и этнографическая принадлежность края была темным вопросом для... русских исследователей», — писал Пыпин.

Несовершенство научных — прежде всего этнографических и лингвистических — знаний о восточнославянских народах, а также тенденция рассматривать все проявления их самобытности сквозь призму польского вопроса способствовали широкому хождению политически ангажированных концепций. Как известно, в обосновании включения восточных владений Речи Посполитой в состав России едва ли ни ключевое место занимал мотив воссоединения «отторгнутых насилием» частей русского народа. Тем не менее и в XVIII в., и в первые десятилетия XIX, по верному наблюдению А.Н.Пыпина, «на Западный край смотрели скорее как на польский, чем как на русский»18. «Я желаю, — писала Екатерина II в тайном наказе Чернышеву, — чтобы грань народная исчезла и древние области русские были русскими не одним именем, а душою и сердцем»19.

После войны с Наполеоном в качественно новую фазу вступил «домашний спор» русских и поляков, одинаково претендовавших на «возвра-» щенные», в понимании одних, и «забранные», с точки зрения других, губернии. В России шел процесс кристаллизации национально-государственной доктрины, в основу которой было положено учение о народообразующих признаках, известное под именем «теории официальной народности». Есть веские основания связывать ее генезис с польским восстанием. «После покорения Польши, — писал Герцен, — лет пять осаживались в России николаевские порядки в угрюмой тишине»20. По наблюдениям советского историка К.А.Пушкаревича (к сожалению, на них не было обращено должного внимания в историографии), определенная роль в выработке доктрины принадлежала запискам, вышедшим в период восстания из среды русских землевладельцев Западного края21.

30-е гг. явились своеобразным переходным периодом в формировании имперской идеологии, на что справедливо указал полвека спустя М.Ф.Владимирский-Буданов, детально изучивший развитие правительственных взглядов на миссию вновь созданного университета св.Владимира. «Во всем, что говорит С.С.Уваров о своих целях, — замечает он, — есть... нечто неустойчивое и недосказанное; для нынешнего поколения это «нечто» весьма ясно; именно он боится выразить мысль, что западный край есть страна русская; даже для лучших людей 30-х годов — весь этот край есть еще «польские провинции». Отсюда и происходят не совсем ясные выражения о слиянии «победителей с побежденными»22.

Тем не менее меры по унификации империи не заставили себя ждать, и, что весьма характерно, они сразу же затронули вопрос о наименованиях административно-территориальных единиц. В царствование Павла I существовали Белорусская, Малороссийская и Литовская губернии, после ликвидации которых все эти названия как общие сохранились за пришедшими им на смену более дробными административными образованиями23. В июне 1840 г., в те самые дни, когда, не без колебаний в верхах, был подписан указ об отмене действия Литовского статута, Николай I отдал особое распоряжение, запрещавшее упоминание о «литовских и белорусских губерниях». Данную меру следует рассматривать в широком контексте региональной политики самодержавия. Петербург предпринял тогда столь массированное наступление на обособленность Западного края, что в Комитете западных губерний не исключали ответного взрыва недовольства24.

Несмотря на прямой запрет, обозначения «белорусский» и «литовский» продолжали использоваться и в служебной переписке, и в законотворческой практике. Высочайшее распоряжение не помешало существованию Белорусского учебного округа. В альбоме, изданном в память посещения Александром II Вильны в 1858 г., помещены обращения «от белорусского и литовского мужицких народов» на местных «наречиях». В материалах Редакционных комиссий (1859-1860 гг.) фигурирует определение «литовские» в отношении Виленской, Ковенской, Гродненской и Минской губерний, а также некоторых уездов Витебской губернии (польские Инфлянты). «Комиссия тогда, — свидетельствует ее член Б.Залеский, — в своих докладах и протоколах всегда называла эти губернии литовскими, а не западными, как они именовались на официальном языке; было это также временным признанием исторической обособленности, хотя князь Черкасский не единыжды заявлял, что Литва может быть только там, где все говорят политовски, а значит, ее не существует»25.

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: организм реферат, отчет по производственной практике.



1  2  3  4  5 | Следующая страница реферата

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки