Субъект-объектное членение реальности – одна из самых фундаментальных оппозиций, укоренившихся в мышлении человеканового времени, – образует наиболее ясную и на первый взгляд простую интуицию. Я достаточно легко и просто могу сказать, относится ли тот или иной феномен к иномуили не-иному, т.е., другими словами, это Я или не-Я. Каждое совершающееся со мной событие я могу непроблематично квалифицировать как случившеесясо мной или сделанное мной. В первом случае я сталкиваюсь с независимыми от меня силами объективного мира, во втором – выступаю авторомсвоего поступка. Граница, проходящая между этими событиями, и есть граница, отделяющая объект от субъекта.
Эта простая и очевидная интуиция сразу же становится запутанной, если мы зададимся несколькими простыми вопросами. Чтослужит критерием различения этих событий? Является ли эта граница устойчивой, что ее определяет и как она устанавливается?
Неоднозначность местоположения такой границы может быть продемонстрирована в классическом психологическом феноменезонда (Бор, 1971; Леонтьев, 1975). Его смысл заключается в том, что человек, использующий для ощупывания объекта зонд, парадоксальным образом локализуетсвои ощущения не на границе руки и зонда (объективно разделяющей его тело и не его зонд), а на границе зонда и объекта. Ощущение оказываетсясмещенным, вынесенным за пределы естественного тела в мир внешних вещей. Зонд, включенный в схему тела и подчиненный движению, воспринимается как егопродолжение и не объективируется.
А. Н. Леонтьев проницательно отмечал, что локализация объекта в пространстве выражает его отделенность от субъекта: это"очерчивание границ" его независимого от субъекта существования. Границы эти обнаруживаются, как только деятельность субъекта вынуждена подчинитьсяобъекту: "Замечательная особенность рассматриваемого отношения заключается в том, что эта граница проходит как граница между двумя физическими телами:одно из них – оконечность зонда- реализует познавательную перцептивную активность субъекта, другое – составляет объект этой деятельности. На границеэтих двух материальных вещей и локализуются ощущения, образующие "ткань" субъективного образа объекта: они выступают как сместившиесяна осязающий конец зонда – искусственного дистант-рецептора, который образует продолжение руки действующего субъекта" (1975, с. 61-62).
Наиболее важно в этом феномене то, что граница локализации ощущений (т. е. граница между Я и не-Я) прямозависит от границы автономности/предсказуемости. В случае с зондом, например, ощущение сразу смещается на границу рука/зонд, если зонд начинает двигать нетолько сам субъект. Движимая другим лицом или неясным механизмом палка, которую я держу в руке, сразу же перестает быть зондом, а становится объектом. То жесамое происходит, если мне не известна конфигурация зонда и ожидаемые ощущения не совпадают с действительными.
Феномен зонда позволяет продемонстрировать как минимум два момента субъект-объектной диссоциации. Во-первых, фактподвижности границ субъекта, а во-вторых, универсальный принцип объективации: свое феноменологическое существование явление получает постольку, посколькуобнаруживает свою непрозрачность и упругость. Сознание проявляет себя лишь в столкновении с иным, получая от него "возражение" в попыткеего "поглотить" ("иное" не может быть предсказано, и именно граница этой независимости есть граница субъект-объектного членения). Все, чтопри этом оказывается по одну сторону этой границы, есть Я, а то, что лежит по другую,- иное.
Нестабильность границы позволяет изменять содержание объективного мира, и можно создать специальнуюситуацию, вкоторой проявится не существующее в обычных условиях явление. Так, в широко известной иллюзии "глазного яблока" (Джемс, 1901) обнаруживаетсянесуществующее реально движение видимого мира. Под внешней простотой эта иллюзия содержит весьма необычные моменты, которые стоит рассмотреть подробнее.Нажав на глазное яблоко рукой, мы убеждаемся в нарушении стабильности воспринимаемого объекта в виде его несуществующего движения. Интерес в данномслучае это явление представляет потому, что оно связано непросто с движением самого глазного яблока, а именно с его необычным принудительным характером. Внорме под воздействием светлой точки, попадающей на периферию сетчатки, глаз тотчас же перемещается на нее, и испытуемый сразу видит ее стабильнолокализованной в объективном пространстве. То, что. испытуемый не воспринимает вовсе,- это смещение этой точки относительно сетчатки в момент скачка и самогодвижения глаза. Последние "прозрачны", не объективированы и не существуют для субъекта именно потому, что полностью "предсказаны" иучтены в акте восприятия. Светящаяся же точка объективирована именно потому, что она независима от познающего субъекта. Спонтанное и принудительное движениеглазного яблока разнятся только в одном: первое "нормально", поэтому учтено и вписано в картину ожидаемых изменений. и движение стимула относительносетчатки в этом случае не воспринимается. Последнее же в силу "ненормальности" такого движения не имеет программы ожидаемыхизменений, и смещение проекции на сетчатке расценивается как движение самого объекта. Сходный механизм лежит в основе "феномена Гельмгольца", припарализации глазной мышцы попытка двигать глазами приводит к скачку изображения в том же направлении, в котором переводится взор.
Объективный мир существует для моего сознания именно постольку, поскольку не может быть раз и навсегда учтен итребует постоянного приспособления, осуществляющегося "здесь и сейчас". Плотность внешнего мира определяется степенью его"предсказуемости". придающей его элементам оттенок "моего", т.е. понятного и знакомого, или, напротив, "чуждого", т. е. неясного,"непрозрачного". Становясь "своим", внешний мир начинает терять свою плотность, растворяясь в субъекте, продвигающем свою границу вовне.Близкий мне мир внешних вещей постепенно начинает исчезать, я перестаю замечать, слышать и ощущать конструкцию моего жилища, родного города, знакомыезапахи к звуки, удобную и привычную одежду и даже других, но знакомых и привычных мне людей и т. п. Этот привычный мир, образующий своего рода сложноетело, пронизанный чувством причастности, "теплоты" (Бахтин М., 1979), и теряющий в нем свою плотность, может вдруг ее обнаружить при резком измененииокружения. Человек, попавший в новые условия быта, столкнувшись с резкими переменами, испытывает "культурный шок", со страхом и удивлениемобнаруживая забытую плотность бытия. Размерность субъектности резко сокращается, а в мире объектов появляются, казалось бы, уже давно исчезнувшиевещи, неудобные детали, непривычные отношения, создающие ощущение враждебного, непослушного, "чужого".
Наиболее четким критерием освоенности, сворачивания в устойчивый конструкт служит само исчезновение феномена, которымя начинаю пользоваться, не испытывая никаких затруднений, и само существование которого становится для меня неявным. Так, осваивая язык (или в более широкомсмысле, по Л. Витгенштейну (1991), "языковые игры"), я научаюсь им пользоваться совершенно бессознательно, затрудняясь даже рефлексировать лежащиев его основе правила. Язык, которым я овладел, должен быть как бы "проглочен", и затруднения, с которыми я сталкиваюсь, суть затруднениятого, что сказать, но не как это сделать. Пример с языком – частный случай таких растворений, которые можно продемонстрировать и вактах восприятия(конструкты, перцептивные универсалии, решетки, схемы), и в действиях с орудиями. Культурная история человека, история создания орудий, инструментов,метрических систем, способов действия, технологий и пр.- это одновременно история формирования и человеческого тела, и конфигурации субъект-объектногочленения. Инструмент лишь тогда становится "орудием", когда он хорошо освоен и перестает существовать в качестве объекта, на границе с которымдействует субъект. Вписываясь в схему моего тела, он транспонирует границу субъект-объектного членения к другому объекту, на который становитсянаправлена моя активность. Пианист начинает играть не на клавишах, а музыку, художник – не рисовать линию, а писать картину, ремесленник – работать не синструментом, а с объектом труда, ребенок- не гулить, а говорить.
Однако, абсолютизируя эту точку зрения, мы сталкиваемся с весьма интересным явлением: с полной утратой самого субъекта,онбару-живающего себя лишь в месте столкновения с "иным" и отливающегося в его форму; со странной "черной дырой" чистогопознающего Ego, не имеющего ни формы, ни содержания и ускользающего от любой возможности его фиксации. Феноменологически это проявляется в интенциональностисознания, являющегося всегда "сознанием о" (Brentano, 1924; Husseri, 1973) и его "трансфеноменальности" (Sartre, 1988). Собственносубъект, чистое Ego познающего сознания прозрачно для самого себя и если удалить из него все объективированное содержание, все не- сознание, тоне остается ничего, кроме неуловимой, но очевидной способности проявлять себя, создавая объекты сознания в виде ли мира, тела или эмпирического и особого,трудно передаваемого "чувства авторства".
В этом виде оно представляет собой весьма специфическую реальность. Оно не натурально и не субстанционально. Пронего трудно сказать, что оно обладает определенными качествами: оно не имеет "природы". Сознание – "ничто" в том смысле, что невозможнонайти феномен, о котором мы могли бы сказать, что вот именно это и есть сознание, и ни один сознательный феномен не обладает "привилегией"представлять сознание (Sartre, 1988).
Но каким же образом с этой точкой зрения согласуется тот очевидный для каждого факт, что кроме "чернойдыры" и объективированного мира существует огромная область "эмпирического я"? Ведь на самом деле существует мое тело. Язнаю, что это я испытываю те или иные чувства, это мои воспоминания, это я думаю или говорю. Эти очевидные для каждого интуиции невозможно простоотбросить. Необходимо понять, что я имею в виду, говоря "мое", и что представляет собой на самом деле чувство самоидентичности.
Феномен тела
Можно попытаться ответить на эти вопросы, начав. с феномена "тела", использовав его как удобную модельдля понимания феноменологии "своего" и "чужого". "Собственное тело для нас прототип и ключ всех форм. Только его мы знаемдинамически, изнутри, и лишь в силу этого знания получаем возможность истолковывать. как форму пространственные грани вещей. Мы угадываем в них изнутри идущийнапор, который, встречая противодействие извне, остановлен в своем нарастающем усилии и несмиренный напряженно закрепляет себя в пространстве" (БахтинН., 1993).
Внутри ощущения "моего тела", содержится универсальный принцип порождения феномена субъективности, реальностькоторого обнаруживается лишь в точке сопротивления, соприкосновения с иным, Если допустить, что ощущение локализуется не на границе рецепторов, а на границеавтономности субъекта, то весьма интересным становится вопрос о возможности существования самих телесных ощущений, их локализации в телесном пространстве.
Тело, полностью подчиненное субъекту, есть универсальный зонд и должно осознаваться лишь на уровне своихграниц, разделяющих мир и субъекта, вернее, именно своими границами, уподобляющимися границам мира. Поскольку внешняя реальность может себяобнаружить лишь через воздействие (Бор, 1971) на меня, мое тело, то именно происходящие в них изменения я интерпретирую как факт внешнегомира. Сама размерность тела может быть изменена за счет включения в него инородных частей, но лишь постольку, поскольку они войдут в его границы(например, зонд, хорошо освоенный протез и пр.) и не будут объективироваться. Свое существование (как объект сознания) тело получает, лишь демонстрируя упругостьи непрозрачность, неадекватность прогнозирования и управления. Совершая какое-либо действие, я никогда в привычных условиях неозабочен тем, как мненеобходимо управлять им: пытаясь что-либо взять или куда-то пойти, я не учитываю, что между моим волевым усилием и необходимым действием лежит вполнеобъективный посредник – механизм тела (Бахтин М., 1979). Если оно мне не послушно или осуществление такого акта сталкивается с каким-либо затруднением,лишь в подобном случае я обнаруживаю существование этого неловкого посредника.
Но именно эта исходная, всегда присущая телу "недостаточность" и несовершенство его механизма порождаютстабильное существование самого феномена тела. Тело как физический механизм подчиняется целому ряду объективных законов и ограничений: я не могу подниматьнеограниченную тяжесть, не могу передвигаться с неограниченной скоростью, тело недостаточно ловко для выполнения моих причуд, он" слабо, устает и пр. Его"прозрачность" исходно неполна, и естественными формами его "проявления" выступают физиологические функции. Мы не можем управлятьголодом и жаждой, не полностью и не всегда способны регулировать естественные отправления, вегетативных проявления эмоциональных состояний, сексуальные инекоторые другие потребности. Наконец, тело подвержено деструкции со стороны внешнего мира: для него, а не для субъекта существуют законы физики, остротаножа и жар огня. Короче говоря, тело – это еще и организм [прим.1] , с чем приходитсямириться.
При этом тело более или менее мне послушно, я могу им управлять. И именно это чувство авторства позволяет мненазывать его моим. Это внутреннее противоречие зафиксировано языком в самом определении "мое тело", подчеркивающем его одновременнуюпринадлежность/непринадлежность. Тело – это не вполне Я, ибо для чего бы тогда его выделять, и в то же время мое, т. е. не вполне чужое. Значительнаячасть ограничений, накладываемых на тело, усваивается субъектом так же, как перцептивные схемы и языковые игры, "растворяя" жесткую конструкциюорганизма-объекта и оставляя лишь его редуцированную, "превращенную" часть, которую я и называю – "мое тело".
Для ребенка на стадии овладения произвольными движениями и телесной регуляцией тело должно максимальнообъективироваться и восприниматься как "отдельное", "чужое", "предстоящее" образование. Осваивая собственноетело, ребенок тем самым параллельно формирует и собственное Я, замечая, что он является автором собственных телесных движений, присоединяя к себе каксубъекту "нехватки" (испытывающему голод, жажду, страх) чувство субъекта-автора. Ж. Лакан, высказывая гипотезу о роли стадии зеркала какобразующей функцию Я, замечает особое чувство, испытываемое маленьким ребенком, наблюдающим себя в зеркало (Lacan, 1988). Можно объяснить странностьособого отношения к визуальному образу в холодном стекле, на фоне куда более значимых для ребенка объектов, таких, как мать или его близкие, любимые игрушкии пр., если понять, что причиной такого выделения столь малозначительного объекта служит то, что он относится к числу тех редких зависимых отребенка предметов, движение, появление и исчезновение которых определяется им самим.
Это развивающееся "чувство автора" как центр самоидентичности хорошо иллюстрируется классическимслучаем детской игры "прочь- сюда", описанной З. Фрейдом (1991), в которой ребенок распространяет свое управление катушкой с нитками насимволическое овладение приходом и уходом матери.
По мере освоения в онтогенезе тело становится "прозрачным", растворяясь в субъекте и проявляя себя лишьв особых случаях "противостояния", например таких, как освоение необычных движений, неловкость при опьянении, "одеревенение","онемение", "непослушность", либо резкого изменения стереотипа [прим.2].Существование артикуляционного аппарата становится очевидным при обучении иностранному языку (как, кстати, и существование самого языка, в обычнойситуации столь же неочевидного для нас, как неочевидно для героя Мольера, что он говорит прозой), а существование рук и ног – при обучении танцам.Впоследствии по мере автоматизации они вновь "исчезают". Это может произойти не только при "появлении" нового феномена, но и при"исчезновении" старого: например, необычное и ясное ощущение, возникающее после удаления зуба.
Своеобразный зонд представляют собой перцептивные схемы. Восприятие и другие познавательные процессы – это не простооперации, совершаемые в голове индивида, но и акты взаимодействия с миром, и такое взаимодействие не просто информирует субъекта, но и трансформируетего (Найссер, 1981). В этом случае сворачивается не телесная конструкция, а вынесенная вовне когнитивная активность. Именно возможность пренебречьопосредующим звеном, "растворить" промежуточный зонд, задавая особую топологию субъекта, создает и ряд специфических переживаний иного.Параллакс, изменения сетчаточного изображения, последовательность переживаются как "расстояние". "Вряд ли будет преувеличением, если уже изпсихологических опытов заключить, что понятия пространства и времени в сущности приобретают определенный смысл лишь благодаря тому, что можно пренебречьвзаимодействием со средствами измерения" (Бор, 1971, с. 60) [прим.3].
Плотность тела, плотность мира, состоящего из неудобных, жестких предметов, осваивается ребенком, пока неисчезает совершенно. Так же как он обучается языку, не имея представления о лингвистике, он осваивает законы тела-механизма и физические законы мира (законинерции через столкновение с массой, а закон всемирного тяготения через практику падений); итак же, как в случае языковых игр, эти законы нерефлексируются, но их существование всегда можно обнаружить, создавая особую экспериментальную ситуацию.
Что касается "внутреннего тела", то в реализации тех же принципиальных условий его порождения можноотметить значительно меньшие возможности для объективации, меньшую непредсказуемость-случайных событий, связанную с гомогенностью и автономностьюсреды возможной топологии. За исключением, пожалуй, ощущений со стороны желудочно-кишечного тракта, пульсации сердца и ритма дыхания для здоровогочеловека "внутреннего тела" практически не существует и он не знает о работе и расположении своих внутренних органов до того момента, пока ониосуществляются автоматически.
Ситуация совершенно меняется в случае соматического заболевания. Патологическим процессом нарушается нормальноепротекание телесных функций, и они "проявляют" себя, объективируясь в границах тела и получая качества чувственного содержания. Естественно, чтоотсутствие готового словаря интрацептивных значений затрудняет возможности их тонкой дифференциации, рефлексии или вербализации. В первую очередь, на уровнепродрома, используются эмоционально-оценочные координаты, категории самочувствия, готовые словари знакомых ощущений и лишь затем – с формированиемсоответствующей категориальной сети – происходит формирование специализированных словарей, дающих возможность четкого выделения тех или иных состояний.Использование "готовых" словарей и телесных конструктов приводит к частым диагностическим ошибкам, "маскировке" симптомов, стереотипномуреагированию. Так, практически любые недомогания в детском возрасте связаны с жалобами "на живот". Эта ситуация становится вполне понятной, еслиучесть, что желудочно-кишечный тракт – одна из наиболее рано выделяемых и освоенных телесных областей (первичность ощущений голода и жажды, систематическоеобучение правильным отправлениям, частые диспепсические расстройства, внимание, уделяемое в нашей культуре питанию ребенка).
Возникновение препятствий внутри собственного тела создает специфическую конфигурацию, топологию"внутреннего тела", погруженного внутрь анатомического тела человека. Если зонд выносит эту границу вовне, то в случае соматического заболевания телоиз универсального зонда, совпадающего с размерностью внешнего тела, становится собственным объектом, сжимаясь до границ нового сопротивления.
"Культурное" тело
Другой, не менее важный способ объективации телесности связан со специфически человеческими особенностями егобытия. Человек включен не только в мир внешних вещей, противопоставленных ему самой силой природы, с безличной "железной" необходимостьюнавязывающей ему свои законы, но и в человеческую среду, осуществляющую свои коммуникативные запреты. "Коммуникативные акты обнаруживают, придаютоформленность и постоянно перепроверяют присутствие говорящего в пространстве человеческого общения. Они создают его "место" и одновременно местодругих, с чьим сопротивпением -противоречием говорящий в этом пространстве сталкивается" (Тищенко, 1991а, с. 29). С самого раннегодетства ребенка приучают к "правильному" осуществлению целого ряда функций, связанных с питанием, отправлениями, овладением инструментами. Мать,добиваясь от ребенка контроля за функциями его организма путем соблюдения режима питания, награды и наказания, приписывания ответственности и вины, посути дела, создает совокупность "сопротивлений", порождающих конфигурацию "культурного тела", особый контур ft, несовпадающий с границами Я, очерченными природными преградами. Культурная функция не только не равна натуральной, на почве которой она формируется, носпособна в значительной степени ее видоизменять. Метафора Ф. Кафки становится буквальной, и общество "вырезает" свой приговор на теле своей жертвы.Результат этой операции – новая реальность "культурного", содержащая в себе новые возможности и пространство "культурной патологии".
М. Фуко приводит очень интересный пример детского онанизма, возникший в качестве педагогической проблемыдостаточно поздно. Нет сомнений, что как натуральный феномен онанизм существовал во все времена, но рассматривался как чисто физиологический акт, закоторый ребенок не нес ответственности. Изменяя атрибуцию ответственности, приписывая вину, общество создает целую технологию контроля: от внутренней –правил поведения до внешней – изменения архитектуры дортуаров учебных заведений (Foucault, 1978).
Ограничения, налагаемые обществом на натуральные функции, создают принципиально новый "ландшафт"культурного тела. Запреты и правила еды и отправлений образуют новую реальность "алиментарного тела", правила гигиены – субъективный феномен "чистотыи грязи", сексуальные запреты – "эротическое тело".
Особенно демонстративна в этом смысле последняя группа запретов. Сексуальная потребность, сталкиваясь срегламентацией ее проявлений, формирует совершенно особые представления об эротическом/неэротическом, тесно связанные с историческими, религиозными иэтическими вариантами запрещенного/разрешенного. В европейской культуре XVII-XIX вв. эротически провоцирующим для мужчин было обнажение женщиной дажечасти ноги, тогда как размер декольте, явно превышая допустимый в наше время, не нес практически никакого эротического оттенка. Вместе со снижениемтребования к степени закрытости ног снижается и их эротическая привлекательность. Трудно представить современного поэта, которого, какПушкина, могла бы настолько взволновать женская лодыжка. Одна и та же часть тела в зависимости от регламентации ситуации ее обнажения способна вызыватьсовершенно различные чувства. В качестве примера можно назвать ситуации нудистского пляжа, бани и стриптиза. На мой взгляд, абсолютно необходимым условиемсуществования эротики является само существование запрета, в зоне нарушения которого она и возникает. Эротично именно это "преодоление", тогдакак полная отмена запретов приведет к деструкции "эротического тела". Тема эротики демонстрирует еще один, довольно интересный пример необходимости иногодля возникновения Я. Почти любая форма сексуальной активности (за исключением некоторых "неполных", маргинальных форм: онанизма и др.)требует "партнера", т. е. непрозрачного другого, создающего плотность моего эротического тела.
Так же как в случае "моего тела", моя идентификация может быть рождена в рамках коммуникативныхзатруднений. "Эмпирическое Я" проясняется на ограничениях, налагаемых на меня как на субъекта социальных отношений. Когда я идентифицирую себя сотцом, воином, гражданином, то речь идет о подмене чистого Ego на эмпирическое Ego в виде физической, социальной или духовной личности (если использоватьтерминологию У. Джемса). Я, идентифицированное как Отец, не совпадает с чистым Ego познающего сознания. Это весьма интересное несовпадениеможно отметить в различных точках, но прежде всего в степени свободы, открытого волеизъявления, границе инициации и контроля поступка. У У. Джемса приведенотчетливый пример такого несовпадения: "...например, частное лицо может без зазрения совести покинуть город, зараженный холерой, но священник илидоктор нашли бы такой поступок несовместимым с их понятием чести. Честь солдата побуждает его сражаться и умереть при обстоятельствах, когда другой человекимеет полное право скрыться в безопасном месте или бежать, не налагая на свое социальное Я позорного пятна" (Джемс, 1901, с. 137). Заметим, чтосоциальное Я куда менее свободно, и его поступки определяются не рациональностью (подразумевающей свободный выбор), а более или менее четким,предписанным (а следовательно, не вполне рациональным) каноном сохранения той или иной формы самоидентификации. Эти идентификации ограничены в волеизъявлениии именно этими ограничениями и созданы. Субъект, идентифицировавшийся с отцом, солдатом и пр., должен совершать поступки, не вытекающие из его воли, но предписанныеизбранной ролью. Гражданин античного полиса, совершая суицид, предписанный ему понятием о благе полиса, не совершал свободного поступка. Его свободазаканчивалась выбором своей социальной идентификации.
Плотность коммуникативных ограничений, запретов, табу "вырезает" особую конфигурацию, ответственности и виныза проявление моих желаний и реализацию наслаждения. Super-ego суть продукт сворачивания, интериоризации своеобразного зонда контроля, формирующего особуюформу самоидентичности: топологию социального, морального субъекта (Фрейд, 1924).
Конверсия как патология"культурного" тела
Несовпадение натурального и культурного тела человека образует зазор, в пространстве которого развиваются специфическиерасстройства, относимые обычно к группе функциональных или конверсионных симптомов. Принципиальной особенностью такого рода расстройств являетсясочетанное отсутствие какой бы то ни было объективной патологии с особым символическим смыслом данного нарушения. Принципиальная возможность их реализации обусловленаподвижностью границ телесного Я, позволяющих создать особую конфигурацию "ложных границ", имитирующих органическую патологию. Хотя этагипотеза нуждается в специальном обсуждении и доказательстве, можно предположить, что механизм формирования конверсионных симптомов заключается втом, что они разворачиваются только в сфере "полупрозрачных" функций, которыми человек овладевает (или принципиально может овладеть). Сущность конверсионнойпатологии заключается именно в отказе-поломке управления этими функциями (или, напротив, введении скрытого управления ранее автоматизированными функциями) иперемещении границы субъекта с внешнего контура к внутреннему. Нарушение движений в случае астазии-абазии, мутизм, колиты, запоры, поносы, энурез,нарушение глотания, рвота, одышка, аспирация и пр. происходят не на анатомическом или физиологическом уровне, а именно как нарушение регуляции,перемещение зоны контроля. Они, как правило, исчезают во сне, под воздействием психотропных препаратов или даже при отвлечении внимания. Сама возможностьконверсионных функциональных расстройств есть плата за превращение анатомического организма в культурное тело и приобретение им семиотическихсвойств.
"Культурность" функции предполагает возможность овладения ею и включения ее в контур произвольнойрегуляции в соответствии с определенными правилами, не совпадающими с требованиями природы. Произвольные и непроизвольные функции в отношении прозрачностик ним телесного механизма сходны только внешне. В условиях нормального функционирования непроизвольные функции прозрачны для субъекта первично,они только еще могут стать непрозрачными при овладении ими, они подчинены логике механизма и описываются на языке тропизмов. Прозрачностьпроизвольных функций вторична, они уже стали прозрачными после освоения, но свернутая внутри них возможность снова стать объектом легкодемонстрирует себя в различных сложных ситуациях. Они могут стать произвольными, лишь пройдя путь растворения в субъекте, продвигая постепеннограницу субъективности. Но когда-то они были объектными и сохранили в замаскированном виде свой исходный характер. Мы просто забываем, сколько усилийнеобходимо было затратить ребенку, обучавшемуся правильно есть, пользоваться горшком, ходить, бегать, говорить, писать, рисовать, ездить на велосипеде и пр.
Вписывание ребенка в контекст культуры связано с особой практикой объективации его физической активности,физиологических проявлений, установлением ограничений, последующее преодоление, "сворачивание" которых и есть путь социализации, развитияпроизвольности и вторичной прозрачности телесных функций. Создание "объектов" на пути субъекта – это постоянно текущее задание новойтопологии субъект-объектного членения. Патология же в данном случае лишь подтверждает существование этой уже скрытой внутренней "несущейконструкции". Различные культуры и исторические эпохи, приписывая субъекту специфические атрибуции ответственности и вины, создают различные конфигурациисубъект-объектного разрыва и соответственно различные типы скрытых конструкций; определяющих культурно-исторический патоморфоз конверсионных расстройств(Якубик, 1982).
Довольно демонстративным примером роли атрибуции ответственности может служить патогенез психогенной импотенции.Сексологами давно отмечена необычно высокая частотность нарушений и поразительная психологическая хрупкость столь физиологически прочной эректорнойфункции (Частная сексопатология, 1983). Одновременно хорошо известно, что психогенная импотенция практически не встречается, например, в культурахПолинезии. Это не значит, конечно, что полинезийские мужчины устроены намного прочнее. Дело в том, что в культуре, к которой они относятся, мужчина не несетникакой субъективной ответственности за работу своего полового органа, сексуальная неудача не является виной мужчины. А в индоевропейской культурефаллос издревле выделялся как весьма важный показатель мужественности его обладателя, которую он должен был подтверждать и которая была самым безусловнымсвидетельством его жизненной активности (Фрезер, 1983).
Большое семиотическое значение фаллоса отразилось в многочисленных памятниках искусства, обрядах, ритуалах, фольклоре.В "Сатириконе" Петрония можно найти одно из самых старых дошедших до нас свидетельств этого переживания вины и ответственности. Герой, утратившиймужскую силу, обращается к своему непослушному органу с целой обвинительной речью: "Ну что ты скажешь, позорище перед людьми и богами,- потому чтонельзя даже причислить себя к вещам мало-мальски серьезным? Неужели я заслужил, чтобы ты, отняв у меня цветущие весенние молодые годы, навязал мне бессилиеглубокой старости?" (Петроний, 1924, с. 212). В этой обвинительной речи сопряжены два момента: во-первых, четкое разделение субъекта и конкретноготелесного органа и, во-вторых, известная ответственность за. работу последнего (хотя причиной недомогания героя является месть Приапа, он тем не менееиспользует слово "позорище").
Фаллос стал означающим столь многих социальных означаемых, что такая нагрузка, естественно, не могла не привести кплачевным для европейского мужчины результатам. Этот пример не только показывает, как попытка овладения произвольной регуляцией мало приспособленнымидля этого областями телесности может привести лишь к ухудшению их натуральной работы, но и демонстрирует принципиально различные механизмы"культурной" и органической патологии [прим.4].
"Отчуждение" какдеструкция топологии субъекта"
"Упругость", "неподатливость", "непрозрачность", по-видимому, составляютуниверсальное условие объективации как внешнего мира, тела, так и сознания. Обычно я легко и просто идентифицирую мои мысли, мои чувства, моижелания, мою волю, мою речь. Но чтобы понять, какие серьезные теоретические затруднения лежат за обманчивой простотой этих интуиций, отметим,что в психопатологии описаны особые необычные, незнакомые, непривычные состояния отчуждения мыслей, чувств, воспоминаний, желаний и воли. Например, ямогу испытывать удивительное для меня ощущение ненависти к тому, что привык любить, мне приходят в голову странные желания, мысли или воспоминания. Новозможна и истинная отчужденность состояний, проявляющаяся в синдромах деперсонализации, дереализации, психического автоматизма, обсессий и пр.
Вдумываясь в феномен отчуждения сознания, мы сталкиваемся с целым рядом противоречий. Зададимся вопросом о том,что служит критерием различения таких состояний: например, как я способен испытываемые мной мысли или чувства отличить от не моих? Какимобразом вообще можно испытывать не свои чувства или мыслить не свои мысли – ведь сам факт их испытывания прямо доказывает их принадлежность мне?Универсальным критерием такого различения (как и в феномене тела) служит степень сопротивления (мера управляемости), испытываемого субъектом на границе иного,погруженного уже в само сознание, и само существование феномена говорит о его хотя бы частичной объективированности. Содержание сознания("объект-сознание") порождено "непрозрачностью" мыслей, памяти, чувств, на напряженной границе с которыми и возникает субъективныйобраз моего сознания – я-для-себя. Я узнаю о существовании мышления, лишь сталкиваясь с трудностями решения, о памяти – когда она мне отказывает.Собственно мышление или память в их нормальном протекании мне недоступны, так как прозрачны, а я могу зафиксировать лишь моменты столкновения с непрозрачным иным."Лишь в акте проблематизации разум оказывается открыт существующему самому себе (подлинно интенсионален по отношению к нему), и, одновременно, лишь в этомакте нечто реально существует для познающего разума именно как от него не зависящая реальность, как неподатливая, сопротивляющаяся уяснению в понятииплотность бытия. Только получая воздействие извне, объект обнаруживает свою "массу" и только в действии на другой объект – "силу".Точно так же "масса" и "сила" познающего разума обнаруживаются только придя в соприкосновение с не-разумом" (Тищенко, 1991б, с. 48). Выражаясь точнее, субъект может осознать себя лишь в превращенной внесубъектной форме – в форме объекта, в результате чего "при осознаниимышления мысли действительно воспринимаются как бы извне" (Фрейд, 1924, с. 21). При объективации мир, тело и сознание приобретают оттенок"чуждости", и только в "отчужденном" виде они могут существовать для меня и становятся доступны анализу.
В случае нормального протекания мышления оказывается весьма затруднительным указать, что это, собственноговоря, такое. Мысля, я не могу выделить никакого особенного инструмента мышления, аналогично тому, как, совершая движение, я не фиксирую наличиямедиатора-тела, лежащего между моей волей и объектом, на который она направлена. То, что я называю мыслью, есть только фиксация затруднений,задержек, имеющая так же мало общего с мышлением, как тело с организмом. "Мысль несется стремглав, так что почти всегда приводит нас к выводураньше, чем мы ее успеваем захватить. Если же мы и успеваем захватить ее, она мигом видоизменяется" (Джемс, 1901, с. 120).
Особый интерес для понимания субъективной феноменологии мышления представляет его связь с речью. Речь, вкоторой выражается объективированная мысль, не совпадает с соответствующей мыслью и не может ей предшествовать. Речевое высказывание по своей природесукцессивно, тогда как лежащая в его основе мысль симультанна: начиная высказывание, я более или менее представляю себе, чем оно окончится. Поэтомуизначально высказывание скорее представляет собой намерение, к которому я подбираю адекватные слова и "можно допустить, что 2/3 душевной жизнисостоят именно из этих предварительных схем мыслей, не облеченных в слова" (там же). Именно задержка облечения в слова, демонстрирующая упругость языкакак объективной лингвистической реальности, поиск "точного" адекватного слова, зазор между словом и мыслью образуют реальность моегоязыка (и, в значительной степени, мышления) для-меня. Язык не существует, если он полностью мне подвластен; он мой, если я могу управлять егонеподатливостью (вернее, он может быть репрезентирован мне лишь в форме неподатливости); он чужой, если не подчиняется мне совсем. Отчуждение мысли,проявляющееся в различных психопатологических синдромах (от "скачки идей" и навязчивых мыслей до синдрома Кандинского-Клерамбо), – это всегдаутрата контроля: от контроля над течением до контроля над содержанием.
Аналогично могут быть интерпретированы и эмоциональные состояния, испытываемые человеком. Правда, здесь мынаталкиваемся на некоторые не вполне ясные моменты, но можно попытаться наметить хотя бы гипотетическую линию рассуждения. Сложность заключается в том,что согласно идее "прозрачности" эмоции должны быть направлены лишь на внешний мир: именно внешний объект оценивается как страшный, приятный илинеприятный. Однако в действительности они в большей степени характеризуют мое субъективное состояние: мне страшно, печально, грустно, весело и пр. Можнопредположить, что архаическая функция эмоций как определенного этапа "первовидения" в восприятии внешнего мира была заменена болееразвитыми категориальными системами, но сохранила свое значение для оценки внутреннего субъективного мира. Возможность их "непрозрачности"связана, по-видимому, с диссоциацией физиологическогомеханизма эмоций (сопровождающихся вегетативными изменениями, выделением гормонов, активациейсрединных отделов мозга) и их феноменологическим содержанием [прим.5]. Физиологические структурыможно рассматривать как своеобразный аналог организма, имеющего возможность стать субъективным телом. То, что "тело" эмоций имеет весьма малоесходство с их анатомическим и физиологическим аппаратом, не должно нас смущать: субъективное тело тоже имеет весьма приблизительное сходство с организмом.
В рамках такого подхода могут быть по-новому осмыслены теории эмоций Джемса-Ланге и Кэннона-Барда. Высказанным вних положениям о том, что после восприятия события, вызвавшего эмоцию, субъект переживает ее как ощущение физиологических изменений в организме (которые посути и есть сама эмоция), не нашлось адекватного места в позднейших психологических теориях, хотя эти положения и были подтверждены целым рядомэкспериментальных исследований. Еще Г.Мораньоном (цит. по: Блум, Лейзерсон, Хофстедтер, 1988) было показано, что при введении испытуемымадреналина, часть из них ощущала нечто схожее с эмоциональными состояниями, другие же говорили, что не чувствуют эмоций, но описывали состояниефизиологического возбуждения. Люди, сообщавшие об эмоциях, уточняли, что они чувствовали себя так, "как если бы" они были напуганы. Но когдаМораньон говорил с этими людьми о некоторых важных событиях их недавнего прошлого, о смерти членов семьи, о предстоящей свадьбе, их чувства теряли форму"как если бы" и становились настоящими эмоциями, будь то печаль или радость. Необходимость контекста для приобретения физиологической активациейконкретного субъективного содержания неоднократно подтверждалась и в позднейших исследованиях [прим.6].
Для нашего рассуждения важно то, что в этих экспериментах демонстрируется особая отчужденность, в рамках которой могутпорождаться эмоциональные состояния. Когда я говорю о своей тоске, радости или тревоге, я имею в виду некоторую особую ситуацию неуправления этимисостояниями, овладевающими мной. Это особая форма отчуждения, остающаяся (так же, как в случае с телом) либо в зоне моего, либо, в случае особойупругости или интенсивности, в виде иного, например, депрессии, витальной тоски, навязчивого страха или возбуждения. Такие состояния невытекают из реальных событий жизни и отчетливо рефлексируются субъектом как не его истинное состояние: я не могу ничего поделать со своим настроением, немогу развеселиться, опечалиться или иным образом "взять себя в руки".
Эмоциональные состояния и явления внешнего мира с самого начала мало управляемы и исходно отличаются высокойстепенью отчужденности, создавая фиксированные полюса объективации мира и меня. То, что я могу сказать о мире, – это совокупность противостоящего мне иного,а в сердцевине того, что я могу сказать о себе, – совокупность особого иного, мира моих эмоций и чувств.
Радикал отчужденности присущ всему содержанию моего сознания, но степень ее выраженности зависит от возможностейпроизвольного овладения. Патологические феномены отчуждения часто отмечаются больными именно в тех сферах, где это овладение хорошо развито (произвольныедвижения, мышление, память, воля), и значительно реже там, где овладение развито мало, также и в норме (два полюса "нормальной" отчужденности:внешний мир и эмоциональные состояния). Отчуждение – это не появление у меня чужих мыслей или желаний, а особая трансформация моего, переживаемая какутрата чувства самости.
Проблема "истинного"субъекта
Здесь мы сталкиваемся с весьма важным феноменом онтологии я-для-себя. Если поставить вопрос о том, что же останетсяв сознании, если исчезнут все точки сопротивления в виде эмоций, чувств, неудовлетворенных желаний, совести, вины, то мы снова столкнемся сисчезновением я-для-себя. Утрачивая сопротивление иного (неважно, где я с ним встречаюсь), сознание превращается в исчезающую "шагреневуюкожу", в "черную дыру" ничего. Лишение субъекта точек опор, снятие плотности окружающего мира в экспериментах по сенсорной депривации(помещение испытуемого в темноте и тишине в ванну, наполненную жидкостью с температурой и плотностью, равными температуре и удельному весу человеческоготела) приводили его к дезориентации во времени и пространстве, нарушениям мышления, особым эмоциональным состояниям, галлюцинациям (Bexton, 1954).Предлагаемые интерпретации этого состояния как проявления мотивации общения (Нюттен, 1975) не кажутся вполне убедительными. На самом деле речь идет о болеефундаментальном моменте: о самой возможности очерчивания местоположения субъекта, для чего абсолютно необходимо существование разрыва, размечающего Яи не-Я. Моя самоидентичность есть другая сторона границы не-Я. Я находится именно там, где начинается не-Я. Возможность и необходимостьонтологии субъекта связаны с универсальностью разрыва между мной и не-мной, в просвете которого и существует то, что называется моим сознанием;разрыва, который должен заполняться здесь и сейчас и в котором рождается эмпирическое Я. По одну сторону этого разрыва находится "черная дыра"истинного субъекта, по другую – плотный мир. Мир вещей и сознания возможен только в гетерогенной среде, в ситуации неустойчивого равновесия, когда междусостоянием нужды и ее удовлетворением нет сиюминутной непосредственной связи. Момент рождения сознания можно с известными оговорками отнести к моментурождения человека, переходящего из гомогенной пренатальной среды в гетерогенную и сталкивающегося с жаждой, голодом, теплом, холодом, осваивающего первоекоммуникативное орудие – крик – для овладения миром, персонифицированнымматерью. "Невыносимая плотность бытия" – не затруднение, а обязательноеусловие существования сознания: пловцу только кажется, что плотность воды мешает ему плыть, на самом деле именно она дает ему эту возможность.
С этой точки зрения истинный субъект очень схож с истинным субъектом психоанализа – Оно. Еще З. Фрейд проницательнозаметил, что "сознание является поверхностью психического аппарата", а "Я является измененной частью Оно. Изменение произошло вследствиепрямого влияния внешнего мира при посредстве воспринятого – сознательного" (1924, с. 14). Субъект есть неопознанное и бессознательное Оно, котороеповерхностно охвачено Я, возникшим как ядро из системы восприятия. Я не целиком охватывает Оно, а покрывает его лишь настолько, насколько системавосприятия образует его поверхность. "Нетрудно убедиться в том, что Я есть только измененная под прямым влиянием внешнего мира и при посредствевнешнего восприятия часть Оно..." (там же, с. 22). Близкое понимание ограниченности сознательного Я содержится в философии М. М.Бахтина (1979), считавшего, что я-для-себя - это не весь Я. Я превышает всякий объект в переживании своей субъективности и абсолютнойнеисчерпанности в объекте в противоположность чистой исчерпанности Другого.
Понимание сознательного Я не как истинного субъекта позволяет пересмотреть декартовское доказательство онтологиисубъекта. Для Декарта (1950) субъект – прежде всего рациональный субъект: Я есть Я мыслящее. В онтологическом обосновании используется принциптотального сомнения: если я могу усомниться во всех своих чувствах и ощущениях, то сам факт существования меня сомневающегося сомнению не подлежит.Необходимость тотального сомнения вытекает из идеи поиска абсолютно несомненного и истинного места субъекта, хотя само по себе тотальноесомнение – не большее доказательство существования, чем ложное ощущение. Истинность или ложность моих ощущений не имеет принципиального значения,доказательством является сам факт ощущения безотносительно к проблеме истинности – кто-то ведь все равно должен испытывать ложные ощущения. Вопрос втом, существую ли я там, где я испытываю эти ощущения, или, в терминологии Декарта, ubi cogito – ibi sum (где мыслю-там и существую). Еслипризнать, что место чувствования или место cogito это не место субъекта, а место его столкновения с иным, место его превращения 8 иное, лишьв виде которого оно может замутиться, утратив прозрачность, то более точным было бы утверждение, что Я как истинный субъект существую там, где немыслю, или я есть там, где меня нет.
Практика психоанализа привела Ж. Лакана, правда совсем другим путем, к такому же отказу от декартовскойпарадигмы. Формула связи бытия и сознания, по его мнению, не может быть двучленной, так как мысль не обосновывает бытие непосредственно. Cogito неисчерпывает субъекта, а из очевидности не следует экзистенция. По Лакану, я мыслю там, где я не есть, а я есть там, где я не мыслю. Субъект мышления исубъект существования не идентичны (Lacan, 1988).
Фантом реальности
Форма феноменологического существования субъекта, требующая своего превращения в отчужденную форму через иное (Яможет существовать только в форме не-Я), принципиально есть фантом, иллюзорно совпадающий с истинной реальностью. Тело по отношению к организму,образ мира по отношению к миру, эмпирическое Эго по отношению к чистому Эго суть более или менее адекватно адаптированные фантомы реальности,позволяющие с минимизированным припуском жить в реальном мире. Усвоенная субъективная схема реальности, существующая в виде ли перцептивных конструктов,языковых игр, свернутых правил, ставших прозрачными и незаметно для меня структурирующих мир, вносит в него порядок и саму возможностьразрядить "невыносимуюплотность бытия". Набор существующих скрытых, сетей, образующих конструкцию фантома, можно обнаружить в особых, случаях: например, иллюзиях,наркотических галлюцинациях и пр.
Обнажение этой универсальной конструкции реализуется в классическом фантомном ощущении. После ампутациибольной испытывает абсолютно реальные ощущения отсутствующей у него конечности, степень убедительности которых настолько велика, что, даже видя отсутствие ногиили руки, он тем не менее может пытаться на нее встать или потянуться к предмету. Фантом есть проявление свернутого зонда, чья усвоенная схема сталаневидимой, но чье существование становиться очевидным при изменении условий функционирования. Подобные зонды в виде перцептивных схем, стереотиповдвижения, сематико-перцептивных универсалий, проявляясь в особых условиях, приводят к иллюзиям, внутри каждой из которых может быть найден этотскрывавшийся зонд. Телесный фантом – просто наиболее демонстративный частный случай внезапного обнаружения ранее скрытой схемы, вернее- факта абсолютнойнеобходимости ее существования.
Фантомность мира нужно понимать не как его нереальность, а как единственно возможный вариант приспособления к миру,зависящий не только от его объективно существующих качеств, но и от возможностей и конструкции совокупности опосредствующих восприятие зондов.Искажения, вносимые в эти конструкции, могут менять качества воспринимаемого мира, остающегося на самом деле неизменным. Наркотическое опьянение,специальные психотехники, медитация, трансовые состояния на самом деле не открывают другой реальности, как склонны думать их апологеты, а скорее строятиной фантом. Причем непосредственно-чувственное переживание его реальности не более доказательно, чем ощущение реальности фантомной конечности илигаллюцинации. Странные переживания больных в состоянии комы проще понять не как свидетельства "жизни после смерти", а как результат восприятия вусловиях измененного функционального состояния, как особый фантом функциональной депривации, неординарных условий, функционирования. Сходство жеподобных переживаний у различных людей доказывает не существование особого мира, а универсальность; освоенных перцептивных зондов.
В экспериментах по сенсорной депривации были получены результаты, которые можно интерпретировать как нарушениятопологии субъекта. В особых условиях обедненности или искаженности внешней стимуляции у испытуемых возникали странные ощущения изменения формы иразмерности тела, конечностей и пр. (Bexton, 1954). Г. Бекеши были продемонстрированы фантомы пространственного "передвижения" ощущение,которое могло локализоваться вне тела. Используя пару специальных вибраторов, раздражавших кончики пальцев или бедра, и изменяя интервалы между стимулами, Г.Бекеши показал, что ощущение может локализоваться в пространстве между пальцами или между коленями (Becesy, 1967).
Фантомное ощущение можно рассматривать как реализацию сохранившейся схемы тела при изменившейся анатомии: чем прочнееэта схема освоена, тем прочнее фантом. В ампутированной правой руке ощущения сохраняются дольше, чем в левой, а в руках дольше, чем в ногах.
Утрата схемы-зонда может порождать не только тактильные или гаптические фантомы. Г. Бекеши описывает изменениелокализации звуков при использовании двух слуховых аппаратов, воспроизводящих звук от микрофонов, расположенных на груди. В этих условиях при утратебинаурального параллакса стереофонический эффект оставался, но восприятие расстояния до источника звука было утрачено (там же). Скрытая сеть перцептивныхконструктов обнаруживает себя, например, в иллюзиях, заставляя нас искажать реальность в соответствии с упроченными схемами, а их культурнаядетерминированность как раз и вытекает из культурной детерминированности лежащих в 1, их основе схем. Существуют особые перцептивные схемы, порождающиенеобычные ощущения: например, описанная У. Найссером (1981) ; когнитивная карта мореплавателей острова Палават – "этак", не имеющая никаких аналоговсо стандартными способами ориентации.
Признание гибкости, подвижности и фантомности границ субъекта, строящихся каждый раз заново, позволяет с инойточки зрения взглянуть на старый спор между Дж. Э. Муром и Л. Витгенштейном (Moor, 1925; Витгенштейн, 1991). Причиной этого спора послужило утверждение Дж.Э. Мура о существовании очевидно истинных положений типа "Я знаю, что это моя рука". Аргументация Л. Витгенштейна сводилась к тому, что такого родаутверждения находятся за пределами собственно знания и базируются на некотором пред-знании:"картине мира" и "языковых играх". Это некий предел обоснования, ниже которого сомнение не может простираться. В высказываниях типа"Я знаю, что это моя рука" или "Я знаю, что мне больно" содержится невыводимый из логики и лежащий вне ее элемент, базирующийся на непосредственномчувстве, которое не может быть оспорено. Когда человек, хорошо владеющий языком и не дезинформирующий окружающих, говорит: "Я себя плохо чувствую",то в этом случае он: 1) не подвержен ошибке, 2) не нуждается в дополнительных доказательствах, 3) не может быть опровергнут (Malcolm, 1977). Эмоции и чувстване нуждаются в подтверждении, так как они говорят о самих себе и их доказательством являются они сами. Это очень интересный момент, ибо на самомделе эта неопровержимость относится и к высказываниям типа "Я вижу..." или "Я слышу...". Опровержение существования того, чтоя вижу или слышу, ни в какой степени не является опровержением факта, что это вижу или слышу Я. Вообще следует признать, что ощущение имеет лишь однумодальность – модальность истинности. Иметь ложные ощущения также нс-возможно, как невозможно испытывать ложные чувства. Для субъекта ощущение и истинноеощущение – абсолютная тавтология, зафиксированная в языке как "очевидность". Я принципиально не могу чувствовать ложно.Каждое испытываемое ощущение может быть только истинным, и его ложность, понятая мной из опыта, есть лишь смена его на другое ощущение.
Просто знание без практики иных ощущений не приводит к изменению ложных чувств. Самая массовая иллюзия вистории человечества заключается в том, что, хотя разумное представление о расстоянии до Луны и ее размерах существует по крайней мере 2000 лет со временГипарха, мы продолжаем видеть ее как диск диаметром 30 см на расстоянии 1-1,5 км (Грегори, 1972). В классической иллюзии Мюллера-Лайнера дажепредпринятое измерение не изменяет непосредственного ощущения разной длины стрелок, а изменения воспринимаемой формы комнаты Эймса или гипотез в рисункахРубина происходят скачкообразно: от одного "истинного" восприятия к другому. Странность переживания сюрреалистических изображений или гравюр У.Хогарта и М. Эшера вытекает из столкновения взаимно противоречивых, но одинаково "истинных", восприятий.
Пример абсолютно очевидного, по мнению Дж. Мура, предложения Я знаю, что это моя рука несостоятелен не только сфилософской и логической точек зрения, но и с психологической. Оче-видность ощущения может свидетельствовать лишь о существовании этого ощущения. Дж. Мурабыло бы весьма трудно ответить на вопрос Н. Винера о том, является ли искусственная рука механика, пытающегося починить автомобиль, частью механизма, с которымвозится механик, или частью механика, занятого починкой (Найссер, 1981). Дело в том, что на этот вопрос не существует объективного ответа: частью механика водном случае может быть и отвертка, которой он работает, а может и не быть даже оставшаяся от руки культя. Граница, разделяющая субъекта и объект, не заданараз и навсегда, а образуется каждый раз заново и может сдвигаться в любую сторону. Если речь идет о чистом Эгo, то оно есть нечто вроде"черной дыры" и попросту непредставимо иначе как в превращенных формах эмпирического Эго, являющихся, строго говоря, более объективными,чем субъективными. Если же речь идет о формах эмпирического Эго, то вопрос о локализации – это вопрос об управляемости или границе преграды,местонахождение которой не имеет фиксированного адреса, а задается либо условиями деятельности, либо целым рядом специальных технологий.
Варианты социальной идентичности, задаваемые введением коммуникативных или социальных ограничений (или бенефитов,являющихся перевернутыми ограничениями), порождают столь же иллюзорно реальные фантомы социальной, классовой, кастовой, корпоративной или национальнойидентичности. Кровь, пролитая человечеством, защищающим эти кажущиеся ему абсолютно бесспорными фантомы, лучше всяких аргументов доказывает степень ихфеноменологической "реальности".
Наиболее важная особенность, позволяющая зонду "сворачиваться", – это его контролируемость,отсутствие "непредсказанных" изменений. В соответствии с наиболее фундаментальной интуицией инерции с зондом не должно происходить никакихсамопроизвольных изменений – он должен быть механическим, мертвым проводником активности, субъекта. Любая непредсказанность, обнаруживаемаязондом, интерпретируется как его активность и приводит к его вычленению, сдвигу границы субъективности. На уровне непосредственно-чувственного переживания онначинает восприниматься как непонятный [прим.7].
С этой точки зрения познание может идти только одним способом: через превращение жизни в мертвый, расчленяемый объект,ибо лишь таким образом его можно превратить в зонд. Понятое – значит включенное в границы субъекта, у-своенное. Эта особенность заставляет ученого,строящего специфический зонд – научное знание, использовать принцип объективации. "Созданная исследователем экспериментальная идеализация естьформа объективации самого познающего разума, вынесенная вовне... К ставшему чужим, т. е. отчужденному своему же собственному бытию разум применяет тот жесхематизм, что и к созерцаемому в пространстве объекту. Идеализация остается сама собой (т. е. разум не сталкивается с "иным") в том случае, когдаона либо "покоится", либо находится в состоянии "равномерного движения" – изменяется в направлении обнаруживаемых дедуктивно логическихвозможностей. Отклонение экспериментальной идеализации (в результате опыта) из состояния "покоя" или "равномерного движения", т. е.отклонение в сферу логически и теоретически невозможного, означает для разума встречу с иным, столкновение с неподатливой плотностью внешнего для познающегоразума бытия (Тищенко, 1991 б, с. 14). Необходимость превращения познавательного акта в мертвый зонд укореняет принципиальные, противоречия иограничения объективного знания: на рациональном уровне оно может существовать лишь в такой же форме окаменелости, как и эмпирическое Эго. Вэтом состоят "блеск и нищета" рационального познания и объективного метода: создавая принципиальные возможности для познания, они приводят к тому,что знание, полученное в результате процедуры объективации, может быть по своей природе только мертвой структурой. "Степень оформленности есть степеньхрупкости. И именно то, что дает вещи ее бытие, именно как этой вещи, – то же самое обрекает ее к уничтожению" (Н. Бахтин, 1993).
Из этого положения вытекают довольно важные следствия. В частности, мысль о том, что законы, посредством которыхстроится топология социального субъекта, могут быть лишь жесткими, "мертвыми". "Мягкость" закона не позволяет егоинтериоризовать и разрушает четкость границ ответственности. С феноменологической точки зрения "закон" – это не то, что написано набумаге, пусть оно и называется "конституцией", а в первую очередь именно его неумолимость, пусть нигде не записанная, ибо я могу превратить взонд лишь негибкие, однозначно предсказуемые вещи. В этом смысле древние были правы, говоря, что "dura lex, sed lex"







Скачали данный реферат: Chaadaev, Лавров, Ермил, Лероев, Маркиана, Glen, Канадцев, Анастасий.
Последние просмотренные рефераты на тему: шпоры по психологии, сочинения по русскому языку, реферат великая, доклад образование.



1

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки