Жанр «Истории» и ловушки исторического и историко-литературного знания на рубеже тысячелетий

Б.Б. Земсков

Речь в работе пойдет о тех теоретико-методологических сложностях, с которыми сталкиваются собственно историки и историки литературы, решающиеся выступить в жанре «Истории», максимальном в жанровой иерархии, и не только в смысле «размеров», и о тех неизбежных ловушках, которые им уготовил сегодняшний уровень научного самосознания. Исходим мы из опыта историко-литературного, но современная теоретическая саморефлексия обнаружила у двух дисциплин много общих проблем на всех уровнях, и прежде всего в определении общих, «держащих» концептуальных оснований, реконструкции исторического процесса и его «замыкающего» контура.

Когда речь заходит об этом наиболее крупномасштабном жанре, обнаруживающем и строем, и содержанием, и методами уровень и панораму общего гуманитарного знания, с неизбежностью вспоминаются такие многотомные монументальные сочинения «большого стиля» ушедшей эпохи, как «Всемирная история»[1] или «История всемирной литературы»[2]. «История всемирной литературы» сопровождалась на разных этапах начинавшимися и на разных этапах, вплоть до сегодняшнего дня, заканчивавшимися «партикулярными» «Историями», региональными, национальными. Последние из них, созданные в ИМЛИ РАН, – завершенные 3-томная «История швейцарской литературы» (вышли 2 тома) [3], «История литератур стран Латинской Америки» в 5-ти томах, (вышли 3 тома, завершены 4 и 5-ый тома) [4]), продолжающаяся 7-томная «История литературы США» (вышли 3 тома, подготовлены 4 и 5-ый) [5] , относительно недавно начатая «История литературы Италии» (вышел 1-й том).

Все «большие системы» увековечивали себя в монументальных формах, что-то успевали завершить, что-то нет. Без заключительного, по плану, 9-го тома, посвященного литературе XX в. (до конца Второй мировой войны, – периоду, сегодня особенно конфликтному для исторического и историко-литературного знания) – осталась «История всемирной литературы». Наступившие изменения прервали работу над проектом.

В мою задачу не входит оценивать ее удачи и неудачи, я хочу сказать о другом: какие бы претензии не предъявлять к недостроенной «Истории», она системна и своей особенной системностью отражает другую, стоявшую за ней систему со всем специфическим опытом истории научной мысли того периода.

Формационная теория, выхолощенная в официозной историографии, нивелируя все варианты развития, утрачивала тот свой объяснительный потенциал, каким обладала. И как только появлялись «зоны свободы» для научной мысли, тут же возникал и неотвратимый вопрос: как же сочетать унифицированные «закономерности» и «универсалии» с великим культурным многообразием мира и его истории? Не случайно долгая и непростая дискуссия началась в отечественном востоковедении, обозначив разные уровни вечной коллизии «Запад - Восток». Основной пафос упомянутой дискуссии, развивавшейся на протяжении 70-х-начала 80-х гг., при всем различии точек зрения состоял именно в том, как навести мосты, найти «средостения», те «каналы», которые позволят сочетать в единой схематике формационный и цивилизационный подходы. Что же касается литературы, истоки этой дискуссии уходят еще глубже, к 60-м гг., когда выдающийся историк и знаток мировой культуры, востоковед академик Н.И.Конрад фактически возглавил разработку основной концепции «Истории мировой литературы». Он стремился вычленить соответствующие формационной схематике единые и «обязательные фазы истории культуры» [6, c.81] и, соответственно, «обязательные» для всей мировой литературы литературно-эстетические эпохи (Ренессанс, Просвещение и т.д.).

Из всего сказанного вытекает, что системность «Истории мировой культуры» с неизбежностью эклектична, другой она и быть не могла. В части, посвященной древнему периоду, преобладает неэксплицированный цивилизационный подход, и здесь немало блистательных очерков; затем изначально заложенная в «позвоночник» «Истории» формационная линейка направленного прогресса начинает выправлять историю, а вместе с тем все больше обнаруживает себя и универсалистская, а на деле уравнительно-нивелирующая сравнительность и типология, и чем дальше, тем больше на первый план выходит идеологический принцип. Сегодня новая история, новое тысячелетие так разворотили весь пейзаж истории XX в., что просто трудно вообразить, как сегодня читался бы не состоявшийся том. Но вернемся к нашему утверждению: так или иначе мы находимся в рационально организованном пространстве.

А сегодня всякий урок прошлой систематики дорогого стоит – от гегелевской, марксистской, позитивистской до разных теорий цивилизаций (Шпенглер, Ясперс, Тойнби, П.Сорокин, М.Вебер), школа «Анналов», структурализм, феноменологическая герменевтика Гуссерля, Хайдеггера, Гадамера, синергетика И.Пригожина и Л.Стенгерс, теория «пограничных» цивилизаций и т.д.

Из сложения разных систем или их комбинирования новая системность не возникнет, как это не получилось, например, при попытке простого соединения формационной теории с цивилизационным подходом. И на рубеже тысячелетий при переходе из разворошенного и непонятого пошлого в неопознаваемое будущее (конец цикла или новая стадия мировой цивилизации? и будет ли другой цикл или другая стадия?) [7] кризисная ситуация с неизбежностью породила естественный спутник постструктурализма - такую ранее неведомую дисциплину, как хаология, отражающую броуновское движение умов и исканий. Один из ее создателей Ж.Баландье полагает, что хаология в конечном счете направлена на выработку принципов новой упорядоченности. Благими пожеланиями, мы знаем, куда выстлана дорога… Ж.Деррида также думал, что деконструкция предполагает дальнейшую реконструкцию, а вот на реконструкцию деконструктивизм оказался неспособным. Постмодернизм утвердил децентрированность и гетерогенность как всеобщую онтологическую доминанту. Какая уж там систематика!..

Но одновременно заметим, что такое мировидение отражает не только состояние умов, оно, в свою очередь, порождено «рассеянием» современного мира в результате кризиса европейской исторической систематики, «державшей» в новое и новейшее время основные «схемы» мироустройства, начавшие ломаться во второй половине ХХ в. в период «деколонизации», а затем претерпевшие еще более глубокую ломку по основной «оси» (Запад - Восток). Сегодня после испугов глобального противостояния, определявшего конфигурацию мировой истории XX в., организованного по классическому принципу бинарности, после казалось бы благополучного разрешения этого кризиса (мир-то выжил!) наступило темное время рассыпания мировой систематики в хаотическую множественность с претендующим на монологизм одним центром – ситуация невозможная для поддержания системности, а значит, ведущая к не известно к чему…

Сегодня в период, который можно обозначить, с одной стороны, как «пост-формационный», а с другой стороны, как «пост-постструктуралистский», каждый грамм рациональности весит очень дорого, как и каждая попытка конструктивного системного понимания происходящего, а значит и прошлого, и возможного будущего.

В этих обстоятельствах по-новому звучит и вопрос: возможна ли новая гуманитарная систематика, в том числе и в жанре «Истории»?

Сегодня едва ли не признаком «политкорректности» стали в предисловиях к «Историям» стыдливо прикрытые извинения за саму попытку написать «Историю». Извинения вполне понятные после того купания в холодной проруби, которую устроил для исторической и историко-литературной наук постструктурализм, заново и с максимальной ясностью поставивший давний вопрос о соотношении субъекта знания, сознания ученого, историка, и объекта изучения – истории, и заново и с максимальной ясностью разъяснивший природу этого вопроса.

В постструктурализме в центре внимания оказалось именно соотношение исторического и литературного «текстов», или дискурсов, – это, конечно, одна из проблем, но крайне красноречивая и наиболее важная для двух дисциплин.

Будем благодарны постструктурализму за купание в проруби – разрушение прошлой систематики, обнажение ее оснований не менее важно, чем поиск новых принципов.

Все постструктуралисты по-разному сформулировали одну и ту же идею: нет никакой исторической истины ни в одном из исторических (историко-литературных сочинений), а есть «большой рассказ»: «метаповествование» (Лиотар), «великое доминантное повествование (Джеймсон), которое образуется проблемным полем, или эпистемой, той или иной эпохи, они не продолжают одна другую, а сменяются путем разрывов, то есть нет и эволюции, ни становления, ни развития, короче, никакой формы процесса, а есть «разрывная» дисконтинуальность. Эпоха, проблемное поле, «эпистема» пишут рукой историка, итогом оказывается некий литературный текст, образованный ключевыми понятиями, концептами, пучками идей, свойственными тому или иному горизонту понимания.

П. де Ман прикончил: истории писать невозможно. Отсюда и сегодняшние «политкорректные» извинения.

Не признавая окончательности приговора, отметим справедливость ряда фундаментальных исков.

Перечитываем статью «О некоторых вопросах истории мировой литературы» академика Н.И.Конрада. Говоря о принципах построения хронологии на основе формационной теории и идеи общественного прогресса как последовательно-целенаправленного движения, он выделяет как определяющие в переходные исторические периоды три текста, образующие, так сказать, сменяющие друг друга «эпистемы»: «О Граде Божьем» Августина Блаженного при переходе от эллинизма к средневековью, «Божественную Комедию» Данте при переходе к Ренессансу и при переходе от нового времени к новейшему «Манифест коммунистической партии» Маркса и Энгельса[8,с.422]. В статье «О смысле истории» излагается понимание линейно направленного прогресса в духе секуляризованного «спасительного» вероучения в коммунистический «золотой век» человечества[8].

Что же, «Манифест коммунистической партии», как и основные тексты социал-демократии, безусловно, составляет часть проблемного поля эпохи, но только часть, – вариант коммунистического универсализма. Существовал и иной, главный, противостоявший ему, – так называемый либеральный. Он-то и оказался более живучим в глобальном противостоянии XX в. двух модернизационных проектов, основанных на разных принципах. Таким образом, европейское проблемное поле XX в. неоднородно и состоит из «андрогинного», сросшегося и взаимодействующего на разрыв единства двух типов – западноевропейского и восточноевропейского (русского) - секуляризованного универсализма, восходящих к универсализму христианскому. Но историк, пишет ли он историю, глядя с одного или с «другого» конца, оперирует только одним доминирующим рядом концептов, а вернее они пишут за него его рассказ. Как это очевидно из текстов Конрада.

Что же представляют из себя эти концепты?

Было в отечественной науке одно, загнанное в угол теоретико-методологическое направление, которое стремилось выстроить другую системность. Речь идет об отечественном структурализме Ю.М.Лотмана. Это направление не отставало от Запада, развивалось параллельно постструктурализму, но в ином, противоположном направлении, – Лотман до конца верил в возможность построения всеобщей исторической семиотики культуры, и в этом глубинный знак его принадлежности к отечественной традиции, всегда устремленной к осмыслению Целостности.

Лотман предпочитал вести спор на почве работ историков школы «Анналов», в которой уже были заложены, и более того, проявились основные контуры постструктуралистского кризиса.

Самый острый вопрос, в котором пересекались все расхождения: соотношение сознательного и бессознательного, личностного и массового в культуре, в истории. Перевод стрелки вслед за антропологией на бессознательное, ментальное, стереотипное, «повседневное» нарушил тонкий баланс свойственного европейскому механизму культурообразования взаимодействия традиционного/инновационного, коллективного/личностного. Основные предпосылки постструктуралистского историзма Фуко уже существовали в выводах ведущих теоретиков школы «Анналов». Приводя их ключевые формулы - «история человека без человека» (М.Блок); «почти недвижимая история», «недвижимая история» (Ф.Бродель), - Лотман замечает, что «анналисты», освобождая историю от индивидуального, личностного, от «великих людей», то есть от случайности, пришли к жесткому детерминизму, напоминающему гегелевский [9, с.344] . Личность/случайность оказались оторванными от парности массовость/закономерность.

Особенно непродуктивность такого подхода очевидна, когда он применяется к истории культуры – области господства индивидуально-личностной инициативы, порождающей через кризисное развитие новые феномены. То же самое относится и к собственно историческому процессу, где роль личности оказывается повышенной в ситуациях кризиса. Переводя проблему в область общей теории, Лотман видит ее разрешение не в отказе от доктрины бинарности (а такова исходная позиция постструктурализма), а в тех возможностях, которые открывает для расширения понимания ее объяснительного потенциала теория синергетики. В кризисных ситуациях при разрушении равновесного состояния (то есть сложившейся систематики) распадается взаимосдерживающее противостояние оппозиций и начинается нелинейное, по терминологии И.Пригожина и Л.Стенгерс, бифуркационное развитие, то есть умножающееся раздвоение оппозиций. Оно завершается через переходные разрешения возникающих противостояний обретением нового равновесия, и значит, системной организации. В начале таких ситуаций инициатива переходит от повторяющегося к случайности, в иной шкале оценок – от массового – к индивидуально-личностному, резюмирует Лотман.

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: дипломная работа по психологии, тесты, сочинение рассказ.



1  2  3  4 | Следующая страница реферата

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки