Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4  5 | Следующая страница реферата

Тексты, включенные в словарные статьи Словаря “Фразеологизмы в русской речи” в качестве иллюстрации функционирования ФЕ, широко эксплицируют закономерные для идиом многообразные текстовые семантические поля. Входящие в их состав ФЕ реализуют внутритекстовые ассоциативно-семантические связи с различными элементами текста (парадигматические, синтагматические, деривационные). Это убедительно иллюстрирует положение о том, что идиомы хранятся в языковом сознании в виде ассоциативно-семантических сетей. Воспроизведение в речи фрагментов таких полей выявляет их национально-языковую специфику: сочетания образов-концептов, представляемые текстовыми конфигурациями ФЕ, идиоматичны, уникальны для данного языка, специфичны для идиостиля. Приведем пример лексикофразеологического микрополя в стихотворении Б. Слуцкого “Не за себя прошу”: “За себя я никогда никого не просил. Но просить за других, унижаться, терпеть, даже Лазаря петь, Даже Лазаря петь и резину тянуть. Спину гнуть, Спину гнуть и руками слегка разводить, Лишь бы как-нибудь убедить, Убедить тех, кому всё равно, Это я научился давно”.

Лексико-фразеологическая парадигма в этом случае манифестирует определенный поведенческий стереотип, выработанный условиями эмоциального существования, совмещающий бескорыстную целеустремленность и приспособленчество – “лишь бы как-нибудь убедить тех, кому всё равно”.

Иллюстративная часть многих словарных статей Словаря в совокупности с историкоэтимологическим комментарием представляет собой своеобразный интертекст, отражающий преемственность в использовании стилистических приемов окказионального преобразования ФЕ, в интуитивном привлечении аналогичных фразеологических образов, обусловленном идейно-тематической общностью произведений, воздействием идиостиля писателя на формирование стилистических систем других авторов и литературных направлений. Разностороннее сопоставление однотипных употреблений идиом помогает устанавливать прототипические употребления, дает возможность проследить эволюцию ряда фразеологических образов-концептов. Например, в словарной статье святая святых представлено употребление этой ФЕ и ее трансформов в применении к художественному творчеству, к сокровенным помыслам преимущественно в художественном и художественнопублицистическом стилях: в произведениях А.П. Чехова и И.Н. Потапенко, принадлежавшего к литературному окружению Чехова; в рассказе И.А. Бунина “В ночном море” и в очерке А. Горелова, при анализе этого рассказа, а также в произведении В. Катаева “Алмазный мой венец” при обращении к творчеству Бунина.

Систематизация употреблений ФЕ в Словаре “Фразеологизмы в русской речи” может служить полем для психолингвистического экспериментирования, выявляющего “механизмы” ассоциативно-образного мышления. Этот способ ментального освоения действительности отражается в узуальных и окказиональных употреблениях идиом, в их конфигурациях, фиксация которых необходима для воссоздания языковых моделей мира в динамике.

Исследование систем употреблений ФЕ в художественных идиостилях, в публицистике, разговорной речи служит базой для установления регулярных моделей их структурносемантического преобразования. Представляется, что сопоставление фразеологических систем разных языков по характеру трансформируемости в речи будет способствовать установлению фразеологических универсалий, определяющих динамику фразеологических систем, и в то же время позволит выявить национально-языковое своеобразие идиоматики в этом плане.

Несмотря на тот факт, что язык является главным инструментом для фиксации человеческого сознания в целом и культурного сознания в частности, слово, как правило, выражает свой смысл неэксплицитно. Более того, Л. Витгенштейн в “Логико-фило-софском трактате” подчеркивает, что “язык скрывает мысль”. М. Мамардашвили отмечает, что слово, “наклеенное на вещь, как будто сразу эту вещь от нас закрывает”.

Вместе с тем, по-видимому, существуют различные степени сокрытия смыслов в качественно неоднородных группах культурных концептов, иначе говоря, различная степень отрефлексированности культурных таксонов, эксплицировать которую помогает межкультурная коммуникация.

Наиболее отчетливо отрефлексированы в сознании носителей языка базовые метафоры и устойчивые сравнения, в основе которых лежат как эмпирические, так и мифологические реалии. По всей вероятности, именно предметная привязка обеспечивает полное погружение членов данного коллектива в глобальный всеохватывающий эфир собственной культуры. По М. Мамардашвили, “между предметом, волнующим меня в мире, и мною (в нашем конкретном случае – между предметом и народом – Н. С.) лежит громадная область проработки”. Примитивный, “утробный”, по выражению известного психолога П.В. Симонова, смех, указывающий на неприятие чужой культуры возникает в тех случаях, если предметные источники метафор и сравнений “проработаны” в двух культурах с диаметрально противоположных оценочных позиций: при тщательной “проработке” в одной из культур исключительно под знаком положительной оценочной модальности те же самые объекты в другой культуре остаются незамеченными или скорее оцениваются отрицательно.

На этом этапе тропеического процесса появляются такие словосочетания, как родная природа, родная литература, родная словесность, родной язык, родная речь, родное слово и родная история, являющаяся не только обыденными, но зачастую названиями учебных курсов (“Родная речь”, например, – так называется серия учебников для начальной школы) или официальными терминами (курс родной истории, но не, например, курс родной географии; юные пионеры любят и охраняют родную природу...), иными словами, можно охарактеризовать их как идеологические конструкции в собственном смысле слова. Что произошло в данном случае с семантикой? Мы наблюдаем метафорический перенос: атрибут любимого/родного дома, любимого/родного существа оказался перенесенным на дискурсивное образование – дискурс литературы (слова, словесности, речи) и истории по преимуществу (интересно, что в кругу “родных дискурсов” оказалась и природа, что подтверждает мысль о том, что природа на самом деле есть артефакт культуры – идеологический продукт).

Пространственная экспансия “родного”, отмеченная нами выше, дополняется “экспансией вверх” – в область духовного. Отношение телесной близости (родства) и любви теперь, по закону метафоры, переносятся на мир текстов – не любых, разумеется, но идеологически правильно отобранных, отцензурованных и институционально представленных в виде официальных учебных курсов и программ, в виде языковой и литературной политики, в виде доктрины.

“Родные дискурсы” получают благословение свыше как репрезентанты национального духа, классовой идеологии, общенационального самосознания и пр. Они искусственно возгоняются до состояния национальных символов. Идентификация с литературой, историей и языком – т. е. принятие их именно в качестве родной истории, родной литературы и родного языка – это качественно новое состояние идентификации: в область “Своего” “записывается” идеологическая продукция власти и собственно система гегемонии.

Если учитывать идеологически сконструированный характер этого поля, то не удивительна наблюдавшаяся в советской восхвалительной риторике последующая экспансия государственной символики “родного”, куда постепенно включались и родная Красная площадь, и родное правительство, и родной товарищ Сталин, и родная Коммунистическая партия, и многое другое подобное.

Родной язык – иными словами, санкционированная к употреблению и подвергнутая идеологической цензуре фразеология родного языка – мощное средство для символизации принадлежности, важнейший поэтический и политический символ национального государства [9, 40-54].

А.А. Шахматов в своем “Синтаксисе русского языка” настойчиво подчеркивал чрезвычайную важность вопроса о неразложимых сочетаниях слов не только для лексикологии (фразеологии), но и для грамматики. “Под разложением словосочетания”, – писал А.А. Шахматов, – “разумеем определение взаимных отношений входящих в его состав элементов, определение господствующего и зависимых от него элементов. Между тем, подобное разложение для некоторых словосочетаний оказывается невозможным. Так, например, сочетание два мальчика с точки зрения современных синтаксических отношений оказывается неразложимым...” [12, 819]. В неразложимых словосочетаниях связь компонентов может быть объяснена с исторической точки зрения, но она непонятна, не мотивирована с точки зрения живой системы современных языковых отношений. Неразложимые словосочетания представляют собою пережиток предшествующих стадий языкового развития, причем А.А. Шахматов указывал на тесное взаимодействие лексических и грамматических форм и значений в процессе образования неразрывных и неразложимых словосочетаний.

А.А. Шахматов отмечал, что “сочетание определяемого слова с определением во многих случаях стремится составить одно речение: но большею частью оба члена сочетания, благодаря, конечно, их ассоциации с соответствующими словами вне данных сочетаний, сохраняют свою самостоятельность...” [12, 819]. Например, в словосочетании почтовая бумага оба слова сохраняют свою самостоятельность вследствие тесной связи с употреблением их в сочетаниях типа почтовый ящик, почтовое отделение, с одной стороны, и писчая бумага, белая бумага и т. п. – с другой. “Но часто такая раздельность нарушается, и наступает еще более тесное сближение обоих сочетавшихся слов” (ср. ни синь пороха вместо ни синя пороха) [12, 819]. Указав на то, что от речений типа железная дорога, Красная Армия образуются целостные прилагательные железнодорожный, красноармейский, где железно-, красно- оказываются неизменяемой частью сложных слов, А.А. Шахматов ставит вопрос о том, “можно ли считать железная в железная дорога определением. Не надлежит ли признать железная дорога и тому подобные сочетания неразложимыми по своему значению, хотя и разложимыми грамматически словосочетаниями?” [12, 819]. Таким образом, А.А. Шахматов предполагает, что семантическая неразложимость словесной группы ведет к ослаблению и даже утрате ею грамматической расчлененности. В связи с семантическим переосмыслением неразложимой словесной группы находятся и ее грамматические преобразования. Например, выражение спустя рукава, ставши идиоматическим целым, превратилось из деепричастного оборота в наречие. “...Но переход деепричастия в наречие... имеет следствием невозможность определить рукава в данном сочетании как винительный падеж прямого дополнения” [12, 819].. Следовательно, “исконные объективные отношения могли стереться и видоизмениться, не отражаясь на самом употреблении падежа” [12, 819]. Вместо живого значения остается немотивированное употребление.

Изменение грамматической природы неразложимого словосочетания можно наблюдать и в выражении от нечего делать.

Вопрос о разных типах фразеологических единиц, сближающихся со словом, у А.А. Шахматова остается нерешенным, правда, тесная связь этих проблем фразеологии с вопросами грамматики отмечалась русскими грамматистами и до А.А. Шахматова.

Н.К. Кульман высказывался за необходимость разграничения “грамматического и фразеологического материала”, так как в устойчивых, застывших фразеологических оборотах способы выражения синтаксической связи нередко бывают архаичными, оторванными от живых категорий современного языка. Например, можно было бы найти формы сослагательного наклонения в выражениях: Я сказал, чтобы ты пришел: Не бывать бы счастью, да несчастье помогло; Приди мы, этого не случилось бы и т. п. Но “правильнее в таких случаях становиться на точку зрения чистой фразеологии и не переносить в грамматику данного языка тех категорий, которые связаны в других языках с известными формами, а в данном языке только выражаются теми или другими фразеологическими оборотами” [5, 57-62].

Необходимо пристальнее вглядеться в структуру фразеологических групп, более четко разграничить их основные типы и определить их семантические основы, их отношение к слову. Несомненно, что легче и естественнее всего выделяется тип словосочетаний абсолютно неделимых, неразложимых, значение которых независимо от их лексического состава, от значений их компонентов и так же условно и произвольно, как значение немотивированного словазнака.

Фразеологические единицы этого рода могут быть названы фразеологическими сращениями. Они не мотивированы и непроизвольны. В их значении нет никакой связи, даже потенциальной, со значением их компонентов. Если их составные элементы напоминают какие-либо самостоятельные, отдельные слова, то это их соотношение – сугубо омонимическое.

Примером фразеологического сращения является разговорное выражение собаку съел (в чем-нибудь). Он собаку съел на это или на этом, в этом, т. е., занимаясь таким-то делом, он мастер на это, или он искусился, приобрел опытность, искусство. В южновеликорусских или украинских местностях, где собака мужского рода, прибавляют: сучкой закусил (с комическим оттенком). А.А. Потебня считал это выражение по происхождению народным, крестьянским, связанным с земледельческой работой. Только “тот, кто искусился в этом труде, знает, что такое земледельческая работа: устанешь, с голоду и собаку бы съел” [8, 81-90]. Этимология Потебни нисколько не уясняет современного значения этой идиомы и очень похожа на так называемую “народную этимологию”. Неделимость выражения съел собаку (в чем-нибудь), его лексическая непроизводность ярко отражается в его значении и употреблении, в его синтаксических связях. Например, у Некрасова в поэме “Кому на Руси жить хорошо” читаем:

Заводские начальники По всей Сибири славятся – Собаку съели драть.

В этом случае инфинитив драть выступает в роли объектною пояснения к целостной идиоме собаку съели в значении ‘мастера (что-нибудь делать)’. Такое резкое изменение грамматической структуры фразеологического сращения обычно связано с утратой смысловой делимости. Например, выражение как ни в чем не бывало в современном языке имеет значение наречия. Между тем еще в русском литературном языке первой трети XIX в. в этом словосочетании выделялись составные элементы и было живо сознание необходимости глагольного согласования формы бывал с субъектом действия. Например, у Лермонтова в повести “Бэла”: “За моею тележкою четверка быков ташила другую, как ни в чем не бывала, несмотря на то, что она была доверху накладена”: У Д.Н. Бегичева в “Семействе Холмских”: “Князь Фольгин, как будто ни в чем не бывал, также шутил”.

Кажется само собою понятным, почему неделимы те фразеологические сращения, в состав которых входят лексические компоненты, не совпадающие с живыми словами русского языка (например: во всю Ивановскую; вверх тормашками; бить баклуши; точить лясы; точить балясы и т. п.). Но одной ссылки на отсутствие подходящего слова в лексической системе современного русского языка недостаточно для признания идиоматической неделимости выражения. Вопрос решается факторами семантического порядка.

Чисто формальный, хотя бы и лексикологический подход к фразеологическим сращениям не достигает цели. Изолированное, единичное слово, известное только в составе идиомы и потому лишенное номинативной функции, не всегда является признаком полной смысловой неразложимости выражения. Например: дело не терпит отлагательства; совесть зазрила; мозолить глаза; мертвецки пьян и т. п.

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: шпоры на пятках, трудовое право шпаргалки, реферат знания.



Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4  5 | Следующая страница реферата

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки