Булгаков. Мастер и Маргарита

Категория реферата: Сочинения по литературе и русскому языку
Теги реферата: налоги в россии, дипломная работа формирование
Добавил(а) на сайт: Jaz'kov.

Однако для критиков Мастера не существует разницы между жизнью и художественным текстом, между искусством и не искусством: они глухи к вечному, нетленному, они погружены в политическую суетню и трескотню.
Занимаясь искусством слова, верша свой неправедный суд над художниками, над
Мастером, они заняты не своим делом, - но им недоступно понимание этого.
Вот так с помощью слова в сознание читателей, не имевших возможности прочитать роман целиком, настойчиво внедрялась недобросовестными окололитературными дельцами мысль о вредных, враждебных помыслах автора идеях его произведения.

Итог: Мастер затравлен, первое же столкновение с литературным миром приводит его в сумасшедший дом, где он и погибает. Судьба, типичная для
Мастера, живущего не в ладах с окружающим миром, вопреки ему, по своей собственной, внутренне свободной логике... В отличие от своего персонажа, романного Мастера, Булгаков всю жизнь боролся за свои произведения, пытался пробиться к читателю и зрителю, пока оставался в сознании, диктовал и редактировал текст своего главного произведения.

На своём знаменитом сеансе «чёрной магии» на сцене Варьете Воланд размышляет о том, изменилось ли за последние десятилетие «московское народонаселение». Он отмечает технический и научный прогресс, современный облик города, появление новых видов транспорта, говорит, что «горожане сильно изменились внешне». Однако, «гораздо более важный вопрос: изменились ли эти горожане внутренне?» Своего рода тестирование, которое проводит
Воланд при помощи «чёрной магии» (сыплющиеся с потолка червонцы, за которыми начинается охота; раздача модных вещей; публичная казнь конферансье Бенгальского, которому буквально «отрывают голову», и затем чудесное его «прощение» с приживлением головы на прежнее место (своего рода игра страстями публики – расчёт то на свирепость толпы, то на её жалостливость и т. д.), убеждает его, а вместе с ним и читателей романа, что люди мало изменились, что они вообще мало меняются, несмотря на все коллизии истории: «Ну что же они - люди как люди. Любят деньги, но это всегда было… Человечество любит деньги, из чего бы те не были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или золота. Ну, легкомысленны... ну, что ж... и милосердие иногда стучится в их сердцах... обыкновенные люди... в общем напоминают прежних... квартирный вопрос только испортил их...».

Квартирный вопрос действительно оказался одним из самых важных. Как не уплотняли таких, как Персиков или Преображенский, квартир всё-таки не хватало. Друг Мастера Алоизий Могарыч очень хотел «переехать в его комнаты»
(от того и стал другом) и потому, «прочитав статью Латунского о романе, написал на него (Мастера) жалобу с сообщением о том, что он хранит у себя нелегальную литературу...».

Воланд - то постоянное зло, которое необходимо для существования добра и вечной справедливости в мире. Такова диалектика исторического развития и человеческого познания - с «древа добра и зла». Воланд олицетворяет вечность, бесконечность времени, которое всех рассудит, всё расставит по местам, каждому воздаст по заслугам. То, что «однажды весною, в час небывалого жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах» появился Воланд, определивший весь ход действия московских сцен романа, в которых он со своей свитой оказывается в человеческом облике современников Булгакова конца 1920-х годов, раскрывает глубинный смысл происходящего.

Появление Воланда в самый разгар «великого перелома», а затем и
Большого террора - это попытка спроецировать время, бесконечное, справедливое время, на всех участников события – в романе Булгакова и за его пределами, в самой жизни. Это попытка осуществить справедливость - поверх страшных реальностей эпохи, вне времени и пространства.
Фантастические картины романа Булгакова – это прежде всего суд времени, суд истории.

Суд вечности, вершимый Воландом, просвечивает всех персонажей романа, и становится ясно, кто из них выдерживает этот ослепительно яркий свет, а кто начинает корчиться, таять, исчезать уже при первых проблесках вечности...
Среди тех. кто безусловно оправдан судом вечности - Мастер. Судьба его очевидным образом связана с героем его романа Иешуа Га-Ноцри, исторической ипостасью евангельского Иисуса. Мастера и его героя связывают и их
«бездомность», «бесприютность» (Мастер теряет свою квартиру), и травля, заканчивающаяся в обоих случаях доносом и арестом, и предательство (Алоизий
Могарыч - явный аналог Иуды из Кариафа), и тема тюрьмы - казни (пребывание
Мастера в клинике Стравинского сопоставимо с пленением Иешуя), и мотив
Ученика (Бездомный, который становится, как и Мастер, историком- профессионалом, - смысловая параллель Левия Матвея, последователя и летописца Иешуа).

Булгаков сознательно, подчас демонстративно, подчёркивает автобиографичность своего Мастера. Остаповка травли, полное отрешение от литературной и общественной жизни, отсутствие средств к существованию, постоянное ожидание ареста, сыплющиеся градом статьи-доносы, преданность и самоотверженность любимой женщины, сопоставимая лишь гётевской Гретхен-
Маргаритой бессмертного «Фауста»... Почти буквальное совпадение того, как
Мастер оценивает своё положение, говоря Бездомному: «Я нищий» - и
Маргарите: «...со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибла вместе со мной» - с тем, как характеризовал собственную судьбу Булгаков в письме к
Правительству: «...у меня (...) налицо, в данный момент, - нищета, улица и гибель».

Судьба Мастера-Булгакова закономерна: в «стране победившего социализма» люди, стоящие у власти, делают всё, чтобы художник, учёный, мыслитель, инженер - каждый по-своему - перестали чувствовать себя мастерами своего дела, изо всех сил мешают им - не сколько даже писать, «творить, выдумывать, пробовать», сколько видеть смысл и значение своего творчества, сознавать себя исполнителями собственной миссии в обществе, а не какого-то запланированного свыше «социального заказа».

Не случайно именно Мастеру нет места в этом мире ни как писателю, ни как мыслителю, ни как человеку, в то время как МОССОЛИТ и ресторан «Дом
Грибоедова» переполнены людьми, именующими себя писателями, их жёнами и иными, ещё менее причастными к литературе лицами.

Среди «последних похождений» Бегемота и Коровьева – посещение ресторана писательского «Грибоедова». «Вы - писатели?» - спросила гражданка, которая в толстую конторскую книгу записывала входящих в ресторан - «неизвестно для каких причин», «Ваши удостоверения?» – «...Какие удостоверения?» - спросил
Коровьев, удивляясь»; «чтобы убедиться в том, что Достоевский - писатель, неужели же нужно спрашивать у пего удостоверение?» - продолжил он. – «Да возьмите вы любых пять страниц из любого его романа, и без всякого удостоверения вы убедитесь, что имеете дело с писателем. Да я полагаю, что у него и удостоверения-то никакого не было!» - «Ваши удостоверения, граждане, - сказала гражданка». – «Помилуйте, это, в конце концов, смешно,
- не сдавался Коровьев, - вовсе не удостоверением определяется писатель, а тем, что он пишет! Почём вы знаете, какие замыслы роятся в моей голове?».
Больное общество, где определяют, является ли тот или иной человек писателем, по клочку картона, что в переплёте из дорогой кожи, коричневый,
«с золотой широкой каймой». Возможно, поэтому на вопрос Бездомного: «Вы - писатель?» - «Гость потемнел лицом и погрозил Ивану кулаком, потом сказал:
- «Я - мастер...». Зато совершенно беспрепятственно попадают в «Грибоедов» члены МАССОЛИТа – «одной из крупнейших московских литературных ассоциаций», среди них поэты - Рюхин и Бездомный, критики Латунский и Лаврович, гонители
Мастера.

Своеобразной моделью общества является в романе Булгакова «творческий союз» МАССОЛИТ - легко узнаваемый гибрид РАППа конца 20-х - начало 30-х годов и более позднего Союза советских писателей (как оказалось прямой преемник РАППа по всем основным вопросам, такая же бюрократическая, принципиально нетворческая организация). Так называемый творческий процесс в МАССОЛИТе развивается по «плану»: хочешь написать рассказ или новеллу - получай «полнообъёмный творческий отпуск» на две недели; хочешь написать роман или трилогию - бери такой же отпуск, но «до одного года». Можно, как выясняется, что-то написать, даже взяв «однодневную творческую путёвку».
Определены и лучшие «творческие места»: Ялта, Суук-Су, Боровое и т.п. Но в эту дверь очередь («не чрезмерная, человек в полтораста»). Будучи членом
МАССОЛИТа, можно решать не только «творческие» проблемы, но и квартирные, и дачные, и продовольственные... Чем выше (нет, не талант) административный пост, тем быстрее и удачнее решаются все проблемы. В самой аббревиатуре
«МАССОЛИТ» есть что угодно, но не родство с литературой: Главлит, Массока,
Мапп (как часть РАППа или ВОАППа), Пролеткульт и т.п.

Из трёх тысяч ста одиннадцати членов МАССОЛИТа на страницы булгаковского романа попадают от силы десятка два. Но ни один из них не занят литературой, да и вообще неизвестно, занимается ли каким-нибудь творчеством. Одни как «флибустьер» Арчибальд Арчибальдович, беллетрист
Петраков-Суховей, некие Амвросий и Фома, и прочие - завсегдатаи грибоедовского ресторана, который не только славится на всю Москву
«качеством своей провизии», но и отпускает её массолитовцам «по самой сходной, отнюдь не обременительной цене» (писательский спецраспределитель).
Другие же заседают в Правлении. Такова, например, «тайная вечеря» двенадцати апостолов МАССОЛИТа в ожидании своего вождя и учителя Берлиоза
(уже обезглавленного трамваем).

Все двенадцать как на подбор: беллетрист Бескудников, поэт Двубратский, московская купеческая сирота Настасья Лукинишна Непремнова, пишущая батальные морские рассказы под псевдонимом «Штурман Жорж», автор популярных скетчей Загривов, новеллист Иероним Поприхин, критик Абабков, сценарист
Глухарев, просто Денискин и Квант... Они страдают от «духоты»: «ни одна свежая струя не проникла в открытые окна». Кроме того, всем досаждала своими соблазнительными запахами ресторанная кухня, «и всем хотелось пить, все нервничали и сердились». Заняты они тем, что распределяют в своём воображении писательские дачи в литературном посёлке Перелыгино и обсуждают, кому они могут достаться. Всем ясно, что достанутся дачи
«наиболее талантливым», т.е. «генералам». По этому поводу «назревало что-то вроде бунта». Делёжка материальных благ и привилегий, а также «здоровая и вкусная пища» по дешёвке - вот и всё, чем заняты умы и сердца «инженеров человеческих душ», наводнивших «Грибоедов» на его двух этажах - первом, ресторанном, и втором, кабинетном.

Невежественный пролетарский поэт-массолитовец Иван Бездомный по своей дремучести и написал заказанную ему антирелигиозную поэму. Бездомный - поэт сродни вышедшему из бездомных псов псевдочеловеку Шарикову. Та же агрессивность и злобность, то же воинствующее неверие и презрение к знаниям, та же политическая бдительность. Только Шариков – кошкодав, а не поэт. «Ну вы, конечно, человек девственный», - говорит Мастер Бездомному; и ещё раз:» ...ведь, я не ошибаюсь, вы человек невежественный?» «Неузнаваемый
Иван» легко соглашается с пришельцем: «Бесспорно». Вообще встреча с вечностью в образе Воланда, а затем в сумасшедшем доме - в лице Мастера совершенно перерождают незадачливого поэта. После внезапной просьбы Мастера
«не писать больше» стихов Иван торжественно обещает и клянётся в этом. Он расстаётся со своей литературной профессией с чувством нескрываемого облегчения, даже освобождения. «Хороши ваши стихи, скажите сами?» - спрашивает Бездомного Мастер. – «Чудовищны!» - вдруг смело и откровенно произнёс Иван». Впрочем, критическое к себе и своей деятельности отношение исповедует уже «новый Иван»", то и дело возражающий «ветхому, прежнему
Ивану».

Однако в глубине души и «прежний Иван», и его коллеги по пролетарской поэзии сознают, что никакие они не поэты и не писатели.

Под стать «ветхому Ивану» Рюхин, или «Сашка-бездарность», как говорит о нём Бездомный. Характеристика, которую в клинике Стравинского даёт
Бездомный «брату по литературе» Рюхину, и обидна, и резки, и политически небезопасна: он и «первой среди идиотов», и «балбес», и «типичный кулачок по своей психологии», «притом кулачок, тщательно маскирующийся под пролетария», «а вы загляните к нему внутрь - что он там думает... вы ахнете! - и Иван Николаевич зловеще рассмеялся». Рюхину, конечно, не весело. Первая его реакция: «Это он мне вместо спасибо! ,.. за то, что я принял в нём участие! Вот уж, действительно, дрянь!» «Рюхин тяжело дышал, был красен и думал только об одном, что он отогрел у себя на груди змею, что он принял участие в том, кто оказался на проверку злобным врагом», т.е. действительно был «красен» во всех смыслах, включая политический. Но на пути домой после «посещения дома скорби» Рюхиным овладевает тяжёлое горе.
«И горе не в том, что они (слова, брошенные Бездомным в лицо ему) обидные, а в том, что в них заключается правда».

«Отравленный взрывом неврастении», пролетарский поэт переносит часть своего озлобленного и унылого настроения на окружающий мир. В поле его зрения случайно попадает памятник Пушкину, и уже Пушкин становится объектом зависти и брюзжания массолитовца: «Вот пример настоящей удачливости ..., какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, всё шло ему на пользу, всё обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не постигаю...
Что-нибудь особенное есть в этих словах: «Буря мглою...?» Не понимаю!..
Повезло, повезло! - вдруг ядовито заключил Рюхин (...) - стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие...» Вот вершина понимания, достигаемая членом МАССОЛИТа. Но на дне опустошаемого им в грибоедовском ресторане графинчика с водкой только одна мысль, которую не может заслонить даже бессильная ненависть к счастливчику Пушкину:
«исправить в его жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть».

Другое дело - заказчик поэмы о Христе, председатель правления
МАССОЛИТа, редактор толстого художественного журнала - Михаил Александрович
Берлиоз, «однофамильцем» которого является композитор (по словам Ивана
Бездомного). Критический разбор неудачного атеистического опуса Бездомного, которым занимается Берлиоз в начале романа, на Патриарших прудах, выдаёт в нём умного и весьма образованного. «...По мере того, как Михаил
Александрович забирался в дебри, в которые может забираться, не рискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный человек, - поэт узнавал всё больше и больше интересного и полезного...». Да и Мастер о Берлиозе говорит, что он человек «начитанный» и «очень хитрый». Берлиозу, с его
«громким» именем, положением, умом, познаниями, много дано, по сравнению с убогим Бездомным и Рюхиным, в то время как он сознательно подлаживается под уровень презираемых им поэтов- рабочих.

В одной «связке» с Берлиозом оказываются критики Латунский и Лаврович.
В отличие от Бездомного, они знают, что и как должно быть написано. Это литературные чиновники высокого ранга, «генералы», - как называют их в
«Грибоедове» подчинённые и тайные завистники. Лаврович «один в шести»
(имеются в виду комнаты на даче в Перелыгино), «и столовая дубом обшитая»!
Чтобы получить такую дачу - их всего-то двадцать две, да ещё строятся семь!
- надо выслужить, т.е. писать не то, что хочешь, а то, что положено, что велят. Пять окон на восьмом этаже дома Драмлита принадлежат Латунскому...
Этим критикам уже «уплочено» (как на печати, которой заверяет свою подпись на справке Бегемот), вот почему «что-то на редкость фальшивое и неуверенное чувствовалось буквально в каждой строчке этих статей (имеется в виду разгромные и доносительные рецензии на роман Мастера), несмотря на их грозный и уверенный тон. «Авторы этих статей, - Мастер, - говорят не то, что они хотят сказать, и (...) их ярость вызывается именно этим».

И многоучёный Берлиоз, и Мстислав Лаврович, и Ариман, и Латунский, и им подобные чувствуют себя совершенно своими среди бездомных и шариковых, рюхиных и рокков, бронских и прочих. Это литературные швондоры не только не препятствуют агрессивному невежеству неофитов человечества, но, напротив, всемерно ему потакают, искусно его используют и направляют. Эти люди, облечённые властью в литературном и журналистском мире, обделённые нравственностью, циничные и прагматичные, равнодушны ко всему, кроме своей карьеры и приносимых ею дивидендов. Они жертвы и палачи одновременно. По их вина страшнее, шариковых: они наделены и интеллектом, и знаниями, и эрудицией, и хорошо отработанной риторикой, - всё это сознательно поставлено на службу порочной, преступной идее, подлинный смысл которой они хорошо понимают.

Идеологи от литературы и литераторы от политики, раздувшиеся от сознания своей исторической значимости и революционной нетерпимости,
Берлиоз и его подручные по МАССОЛИТу праздновали победу. И в этом была их ограниченность, недальновидность, слепота. Вместе с Мастером Булгаков был убеждён в том, что господство серого ничтожества преходяще, что трубодурам
«музыки революции» - несостоявшимся композиторам и поэтам - не удастся перехитрить разум истории. Вот одна из роковых слабостей Берлиоза, о которой говорится уже на первых страницах романа. «Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык». При встрече с неподвластной ему «чёрной магией» он бледнеет и «в смятении» думает:
«Этого не может быть!..» Однако в том-то и мистика жизни, что в ней происходит много «необыкновенного», того, к чему командиры жизни и литературы «не привыкли», чего, как они считают, «не может быть». Это только кажется, что берлиозы управляют «жизнью человеческой и всем распорядком на земле». Посол вечности Воланд объясняет самонадеянному
Берлиозу и его юному сподвижнику Бездомному: «Для того, чтобы управлять, нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. Как же может управлять человек, если он не только лишён возможности составить какой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день? И в самом деле, - тут неизвестный повернулся к
Берлиозу, вообразите, что вы, например, начнёте управлять, распоряжаться другими и собой, вообще, так сказать, входите во вкус, и вдруг у вас ...кхе
...кхе ... саркома лёгкого ... тут иностранец сладко усмехнулся, как будто мысль о саркоме лёгкого доставила ему удовольствие, - да, саркома, - (...) и вот ваше управление закончилось! (...) И всё это кончается трагически: тот, кто ещё недавно полагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи». Предполагает Воланд и другой вариант развития событий, «ещё хуже»: вместо того, чтобы поехать на отдых в Кисловодск, человек «неизвестно почему вдруг возьмёт - поскользнется и попадёт под трамвай! Неужели вы скажите, что это он сам собою управил так? Не правильнее ли думать, что управился с ним кто-то совсем другой?»

И Берлиоз, человек образованный, атеист, материалист, к тому же «не привыкший к необыкновенным явлениям»", почему-то «с великим вниманием слушал неприятный рассказ про саркому и трамвай, и какие-то тревожные мысли начали мучить его». Он вдруг мистически почувствовал, понял, что судьба его уже решена, вычислена, отмерена. Этот процесс, которым он не может и никогда не сможет управлять, на который даже бессилен как-то повлиять. И автор - Булгаков не скрывает своего торжества: новоявленных «чародеев» и
«магов», управляющих общественной и культурной жизнью по своему усмотрению, по своим далеко идущим планам, кажущихся со стороны всесильными и бессмертными, неуязвимыми и неостановимыми, поджидает «адова пасть», от которой нет спасения. Все они, злодеи великие и маленькие, негодяи большого калибра и мелкие жулики, сами того не ведая, уже стоят перед судом истории, судом человеческой природы, совести - и обречены.

И вот случилось нечто страшное и непоправимое, чего Берлиоз никак не мог предвидеть, хотя и был «очень хитрым» и просчитывал свои поступки на много ходов вперёд. Почва, на которой осторожный литератор и политик твёрдо, как ему казалось, стоял обеими ногами, в одночасье выскользнула из- под него (чему виной, конечно, пролитое Чумой-Аннушкой масло). Берлиоз был выброшен на рельсы, где ему нашим, советским обычным трамваем (не паровозом истории!) отрезала голову комсомолка в красной косынке. В системе образов булгаковского романа эпизод многозначительный, символичный. Всех, всех до одного берлиозов, кичащихся своей дьявольской властью и могуществом, поглотит «стихия» «чёрной магии», развязанная ими самими. Нет никакого сомнения, что раскручивавшийся начиная с середины 1930-х годов маховик
Большого террора Булгаков рассматривал как рок возмездия: революция пожирала своих детей (нередко оставляя в стороне прямых противников - в зрительном зале кровавого Театра истории).

Разгром в квартире Латунского, учинённый Маргаритой, тоже, по существу, действие сил, возглавляемых Воландом, князем тьмы. Маргарита-ведьма становится «частью той силы», что «совершает благо», соучаствуя во зле, и тем самым вершит справедливый суд. Сгорает в адском пламени змеиное гнездо
МАССОЛИТа (давно подспудно тлевшее в своих недрах), - «Дом Грибоедова», вместе со всеми бумагами, папками, делами. Возмездие ждёт Стёпу Лиходеева и
Варенуху, Римского и Семплеярова, всех так называемых руководителей культуры, беспрепятственно паразитирующих на этой чахлой ниве и занимающих в жизни не своё место.

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки