"Душа стесняется лирическим волненьем…"

Сергей Бочаров

Заметки на полях двух стихотворений Пушкина

Разбирая стихотворение Пушкина («Зимний вечер»), Ю. Н. Чумаков вспоминает классическое слово Ю. Н. Тынянова о “тесноте стихового ряда” и расширяет его, распространяя на “более высокие уровни, чем стих”. Исследователь говорит о “«тесноте» стихотворного текста” в целом 1. Развивая это расширение замечательного определения, можно говорить об особой тесноте лирического смысла, содержания лирического стихотворения. Само лирическое пространство неизбежно — но и необходимо — не только извне, размером стихотворения, но и изнутри стеснено, поскольку слова на этом малом пространстве ближе, теснее связаны как теснотой пространства, так и — что то же самое — принудительными условиями стиха, “теснотой стихового ряда”. Отсюда известная каждому вникавшему в лирику неизбежность повышенного внимания не только к каждому слову, но и к его позиции в тексте; та особая теснота содержания, какая нами предполагается в лирике, грамматически обусловлена здесь иначе, чем в прозе. “Поэзия грамматики и грамматика поэзии”.

“Оленинское” стихотворение 1828 года «Город пышный, город бедный. . . » в разное время интересно рассматривали В. В. Виноградов и В. Д. Сквозников. Разумеется, и цитировали при этом восемь пушкинских строк — но как цитировали? Восемь строк, как все помнят, распадаются на два контрастных четверостишия.

Город пышный, город бедный,

Дух неволи, стройный вид,

Свод небес зелёно-бледный,

Скука, холод и гранит, —

Всё же мне вас жаль немножко,

Потому что здесь порой

Ходит маленькая ножка,

Вьётся локон золотой.

Оба филолога цитируют два четверостишия по отдельности, в разных частях своего анализа 2. Тем самым они демонстрируют и акцентируют контрастность четверостиший, на которую и направлен анализ, как на противоречие, какое и составляет смысл, изюминку текста. Но, цитируя по раздельности, они вынуждены после первого четверостишия поставить точку вместо пушкинского тире — потому что как на тире оборвать цитату? В обоих разборах — точка! Автографа стихотворения мы не имеем и не знаем, какой знак был здесь поставлен рукой поэта. Пушкинские черновые автографы пестрят тире на месте должной точки, точка в черновой пушкинской скорописи — редкий гость; однако в беловых рукописях точки, как правило, возвращаются на свои места 3. Наше стихотворение, начиная с первой публикации в «Северных цветах на 1829 год», неизменно печатается с тире в середине текста 4 — и, не имея другого источника текста, мы должны принять здесь его как непременный пушкинский знак. Но ведь стихотворение с этим знаком иначе читается и иначе слышится: восемь строк его, два контрастных четверостишия, оказываются одной фразой и произносятся на одном дыхании, почти на одном дыхании (почти, потому что слишком чувствителен перепад интонации; тем не менее — одна фраза, и чувствительный перепад внутри той же фразы). Этот достаточно редкий факт (целое стихотворение из двух четверостиший, замкнутое в пределах единой фразы) остаётся в известных нам разборах стихотворения незамеченным и неоцененным. Между тем теснота лирического смысла с его резким контрастом и перепадом точки зрения и интонации возрастает необычайно в результате этого факта.

“Город пышный, город бедный. . . ” Теснота контрастных характеристик задана первой строкой. “Стройный вид” и “гранит” скоро явятся у того же поэта той же рифмой, но под знаком “Люблю” (“Люблю твой строгий, стройный вид. . . Береговой её гранит. . . ”), и мы не можем сказать, что и здесь, в лирическом портрете города за несколько лет до «Медного Всадника», те же слова совсем уж не отражают той же его любви. Тонкая внутренняя контрастность проникает и первое четверостишие. Тем не менее в итоге своём оно слагается в общее и достаточно монолитное впечатление, которое будет Герценом названо по-французски “l’aspect lugubre de Petersbourg” — “мрачным обликом Петербурга”. У Герцена во впечатлении этом — сильный нажим политический, ненависть к николаевскому Петербургу, какой у Пушкина не было, но слова для описания впечатления Герцен находит великолепно точные 5. Во французской статье о Бакунине (1851) Герцен рассказывает, как в 1840 году провожал его до Кронштадта, когда тот покидал Россию; из-за поднявшейся бури их пароход был вынужден вернуться назад, и перед их взором вновь с моря вставал приближавшийся Петербург. “Я указал Бакунину на мрачный облик Петербурга и процитировал ему те великолепные стихи Пушкина, в которых он, говоря о Петербурге, бросает слова точно камни, не связывая их меж собой” — и первое четверостишие Герцен выписывает тут целиком; четверостишия второго при этом он замечать не хочет 6.

Как убийственно точно: слова точно камни, без связи между собой! То есть, как ныне принято говорить, слова объектные, не оживлённые связью. Оттого и жмущиеся так тесно рядом, что нет между ними живого синтаксиса, простора связей. Изолированные, разобщённые, назывные словесные блоки — разобщённые впечатления, точно глухие камни. Картина сложена из контрастов, не знающих, кажется, друг о друге, из обособленных, чуждых друг другу аспектов; и целое впечатление возникает из отпадающих друг от друга частей. Однако. . .

“Камни” между тем в этой самой своей отдельности тяготеют к цельному и монолитному “каменному” же единству, ложась в основание будущего петербургского мифа как основной его символ, “краеугольный камень”. “Только камни нам дал чародей. . . Только камни из мёрзлых пустынь. . . ”, — как скажет будущий петербургский поэт. Контрасты объединяются в монолит, и город пышный и город бедный взаимно предполагают друг друга как две стороны медали 7; то же и “Дух неволи, стройный вид” — в своей контрастности два звена говорят об одном и том же; заключительные же две строки четверостишия даже уже контрастов и не содержат и довершают общее хмурое, до мрачного, впечатление.

Впечатление, заключающее в себе огромную психологическую дистанцию — её и передал Герцен, пусть со своим политическим усилением. Говоря грамматически, город дан законченно, отдалённо и отчуждённо в третьем лице, с которым как представить, что возможен душевный контакт? Настолько законченно, что можно переживать отдельно и законченно, как Герцен, четверостишие как всё стихотворение (в самом деле как бы с точкой на конце).

Но тире за этой ложной точкой — как знак незаконченности, знак, разделяющий и связующий в то же время. И удивительная строка:

Всё же мне вас жаль немножко. . .

Что, кого это — “вас”? Хорошие читатели затрудняются с ходу ответить. Так стремителен поворот к тому же, что предстало уже в холодном безжизненном свете. Непросто сразу почувствовать это “вас” — как те же “скуку, холод и гранит”. Почувствовать их как “вас”, потому что это к ним внезапное обращение. В разговоре один читатель подставил мысленно свой вариант строки: “Всё же мне их жаль немножко. . . ” Однако нет — всё дело именно в “вас”. Потому что именно в обращении чудесный эффект превращения (слово, которым пользуется В. В. Виноградов), даже преображения. Эффект, состоящий в открытии, что внешнее третье лицо холодного города было “всё же” нечуждым вторым лицом, к которому обращались, которому говорили. Внезапный эффект узнавания в отчуждённом третьем лице лирически близкого лица второго, с которым вели диалог в то самое время как его видели издалека и безжалостно. Что происходит в стихотворении, что в нём случилось? Первое четверостишие говорило о городе, второе теперь говорит ему. Связь и целое — в повороте, который стихотворение делает на своей середине. Поворот состоит в неожиданном обращении к безжизненному предмету. Ввод лирической фигуры обращения и образует центральную ось поворота всей пьесы.

В чём же, к чему поворот? Петербургское стихотворение, скрывающее в себе и открывающее для русской литературы большую национальную тему (нельзя ли видеть в этой миниатюре завязку-открытие, ещё до «Медного Всадника», знаменитого нашего петербургского текста литературы? 8), историософскую тему с несомненными обертонами политическими (“Дух неволи. . . ”; сильное и неслучайное впечатление Герцена), превращается в стихотворение любовное, чуть ли не мадригал. Поэт почти признаётся в любви холодному городу за то, что здесь “ходит маленькая ножка”. Милый малый масштаб совершенно уравновешивает огромную панораму и оправдывает её. Поворот картины — и мы за фасадом, внутри: за внешними формами открылась жизнь, нестеснённая ими; это ведь не птичка в клетке, как хорошо говорит В. Д. Сквозников, потому что вольный бег ножки и грация локона громадой не скованы — только обрамлены. Но и громада осталась самой собой.

Правда, можно теперь на неё посмотреть с улыбкой. Строка с интонацией разговорного обращения не только вводит частночеловеческий масштаб, но и биографическую и лирическую сиюминутность. Стихотворение, при отсутствии автографа, неточно датируется между 5 сентября 1828-го, когда Пушкин в Приютине, по существу, прощался с А. А. Олениной, и 19 октября, когда уехал на три месяца из Петербурга в Малинники, а оттуда в Москву 9. “Прощаясь, Пушкин мне сказал, что он должен уехать в своё имение, если только у него хватит духу, — прибавил он с чувством”, — записала (по-французски) их последний разговор в своём дневнике Оленина 10. Это хороший биографический комментарий, это “с чувством” (avec sentiment); отъезд ненадолго, поэтому жаль “немножко”, но знает ли он, что расставание навсегда? Наверное, знает. Вполне реальный комментарий возможен и к космической панораме города — “свод небес” и “холод”, то есть хмурая осень. Как всему фантастическому в «Пиковой Даме» возможно правдоподобное объяснение, но всюду оно недостаточно, так и весь фантастический отблеск картины города в первом четверостишии (он-то и составляет завязку того, что будет названо петербургским текстом) может быть снят конкретными объяснениями. Однако он остаётся не снятым, и строгая до суровости панорама остаётся самой собой, и Петербург впервые, кажется, в русской литературе здесь обретает — и сохраняет в итоге стихотворения — свой реально-фантастический образ.

Образуется сложное освещение в этой миниатюрной картинке. Как будто живая биографическая конкретность момента должна хотя бы отчасти снять зловещую историческую значительность панорамы имперской столицы — ведь есть простое личное объяснение; но ничего уже не поделать — исторический вес панорамы небывало противоречивого города уже навсегда превзошёл любое личное объяснение.

Стихотворение движется так, что противоречия Петербурга вначале располагаются рядом на плоскости как несвязанные контрасты; вторая же половина стихотворения обращает плоскостную картинку в объём. Объём, в котором есть плоский фасад и глубокое внутреннее пространство. Объём, который строится на едином дыхании произносимой без точки единой фразы. Объём немалого смысла в тесных границах этой единой фразы. В тесных, но и широких границах, потому что огромная тема имперского Петербурга, ведущая к «Медному Всаднику», и нежная личная тема любовная широко и свободно каждая размещаются и звучат на тесном пространстве восьми лирических строк.

“Оленинская” миниатюра была моментальным лирическим актом на фоне большой поэмы, возникавшей долго на протяжении 1828 года, — «Полтавы». Современники удивлялись в плане поэмы странной, казалось, внешней связи любовной истории с сюжетом историко-героическим, находя словно две поэмы в одной. Отмечали “недостаток единства интереса” (И. Киреевский) и “цельности впечатления” (Белинский). Но разнопланность сюжетов и составляла оригинальность поэмы, которою Пушкин гордился как “сочинением совсем оригинальным”, так сам он себя похвалил за поэму, что всё-таки делал редко («Опровержение на критики»). В «Полтаве» нет Петербурга, но есть Пётр и “огромный памятник”, воздвигнутый “в гражданстве северной державы” его делу в истории. Конечно, не названным здесь Петербургом памятник этот в первую очередь и представлен как в нашей истории, так и в мире поэта. Однако и романическая интрига, частная повесть забытой историей “грешной девы” (Марии) уравнена во внимании автора, в плане поэмы с Полтавским боем. Парадоксальная архитектура «Полтавы» была “оригинальным” опытом совмещения общего исторического (и громкого государственного) и тихого частного, человеческого в одном бытийном объёме. Опытом и вопросом — есть ли место частному человеческому в большой истории и каково это место? Сильнее и глубже этот вопрос и задачу эту будет решать «Медный Всадник». Но уже и малое стихотворение осени 1828 года предложит свой объём подобного совмещения, с обеспеченной “цельностью впечатления”.

«Город пышный, город бедный. . . » возник на фоне «Полтавы», но связан с ней как будто весьма отдалённо. Между тем оба текста, большой и малый, направлены в сторону «Медного Всадника». Из пушкинистов никто не сближал и не связывал эти два текста, но синхронным контекстом творчества Пушкина этого года они неизбежно связаны. Только ли чисто хронологически связаны внешне или это хронологическое соседство глубже, питается корневой системой творчества Пушкина? Корневой системой, где петровско-петербургские, исторические мотивы с лично-лирическими сплетаются тесно. Может быть, будущее синхронное пушкинское собрание, недавно начатое 11, где рядом лягут два текста, не разведённые по разлучающим жанровым рубрикам, но тесно сближенные единством творческого зачатия и рождения, может быть, оно представит нам наглядную и убедительную картину. “Нередко противоположные чувства к Петербургу уживаются, хотя и оказываются разведёнными по разным уровням или по разным жанрам”, — заметил автор идеи петербургского текста 12. Так в пушкинском поэтическом объёме пушкинский Петербург разведён по уровням и по жанрам его малой лирики и “петербургской повести”, «Города пышного. . . » и «Медного Всадника».

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: реферат на тему предприятие, особенности реферата, реферат на тему земля.



1  2  3 | Следующая страница реферата

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки