«Крейцерова соната»в четыре руки

Сергей Романов

В «Исповеди» Толстой пообещал своим читателям: “Когда-нибудь я расскажу историю моей жизни — и трогательную, и поучительную в эти десять лет моей молодости”. О том, как человек “всей душой желает быть хорошим”, чистым, совершенным, comme il faut, но, увы, молодость, с присущими ей страстями, всем своим страстным существом противостоит этим благородным устремлениям. Слово своё он сдержал: через десять лет была написана «Крейцерова соната». Многие куски повествования полноправно могли бы дополнить «Исповедь», уж слишком они автобиографичны. Рассказ откровенно тенденциозен и назидательно дидактичен. От лица своего героя Толстой беспощадно срывает покровы с прикровенных сторон супружеской жизни, обрушивается на медицину и врачей, на развращённость высшего сословия, на порочное воспитание юношей и девушек, даже невинный, в сущности, детский грех, присущий, по его же словам, “0,99 нашим мальчикам”, он возводит в степень блуда и развращённости. “Я никак не ожидал, — пишет он в «Послесловии» к повести, — что ход моих мыслей приведёт меня к тому, к чему он привёл меня. Я ужаснулся своим выводам, хотел не верить им, но не верить нельзя было”. С “ужасом” перечитывая утомительно-длинный исповедальный рассказ неубедительного, искусственного дидактика Позднышева, Толстой тем не менее не спорит, даже не пытается хоть как-то оппонировать ему, что уж вовсе не по-толстовски, но полностью подчиняется его идее a` the`se. (Так же он будет перечитывать и свои дневники. В завещании, оставленном в Дневнике от 27 марта 1895 года, Толстой просит: “Дневники мои прежней холостой жизни, выбрав из них то, что стоит того, я прошу уничтожить... Дневники моей холостой жизни я прошу уничтожить не потому, что я хотел бы скрыть от людей свою дурную жизнь: жизнь моя была обычная, дрянная... жизнь беспринципных молодых людей, но потому, что эти дневники, в которых я записывал только то, что мучило меня сознанием греха, производят ложноодностороннее (курсив мой. — С.Р.) впечатление...” Но, подумав, решает: “А впрочем, пускай остаются мои дневники, как они есть. Из них видно, по крайней мере, то, что, несмотря на всю пошлость и дрянность моей молодости, я всё-таки не был оставлен Богом и хоть под старость стал, хоть немного, понимать и любить Его”. И это не обычные записки на коленке, не дневниковые, составленные на ходу мысли, это завещательная просьба, момент истины. “Я не был оставлен Богом...” — Толстой в этом твёрдо уверен. Эта уверенность, пусть не церковного, но религиознейшего человека, каким был и оставался писатель до смерти, несмотря на все свои духовные скачки. Он уверен, что перед Ним не скроешь свою наготу в смоковных кущах, не сожжёшь тайком в камине рукописи, ибо нет ничего сокрываемого от Него. Кто знает вес ветра, воде — меру, не прочитает ли Тот тайные мысли на скрижалях человеческого сердца?.. Что пользы в вычёркивании? Разве что-то подправить в своих писаниях, дополнить, разъяснить для потомков...)

В ноябре 1889 года Толстой отправляет рукопись в Петербург для передачи в печать. Сомневаясь, что повесть будет пропущена цензурой, сотрудники издательства «Посредник», где предполагался её выпуск, решили помочь её нелегальному распространению. Оставшись на ночь в редакции, они разделили рукопись на части и к утру переписали всю повесть. Вскоре в редакции были изготовлены триста литографических списков, которые за несколько дней облетели весь читающий Петербург. Забыв свои личные заботы, публика жила только литературой яснополянского графа. После «Исповеди» и его богословских размышлений она ждала ещё больших откровений. И новое произведение превзошло все её ожидания. “«Соната» чрезвычайно задела всех, как обухом по голове треснула”, — передаёт Г.А.Русанов, друг Толстого, то ошеломляющее впечатление, которое произвела повесть на её первых читателей и слушателей. В первые же недели и месяцы Толстой стал получать пачки писем от почитателей. Вот характерный отрывок из письма неизвестного автора: “Лев Николаевич! Я не сплю третью ночь с тех пор, как слышал и читал вашу «Сонату». Я думал, что болезненные мученья сомневающегося человека, каким я пребывал, составляют мою тайну, мой внутренний, непроницаемый мир. И вдруг я слышу, что человек, которого я никогда не видел, которого я совсем не знаю, что этот человек меня подслушал и про меня рассказал”. Читатели — от зелёных гимназистов до седовласых стариков — просиживали ночи напролёт над переписыванием повести. Неслыханный успех повести привёл к тому, что через несколько месяцев она стала известна в самых отдалённых уголках России.

Как же отнеслась к столь нашумевшему произведению Софья Андреевна — самый близкий Толстому человек, вечная переписчица, верная помощница, узнаваемый прототип “крейцеровой” драмы? “Я сама в сердце своём почувствовала, что эта повесть направлена в меня, что она сразу нанесла мне рану, унизила меня в глазах всего мира и разрушила последнюю любовь между нами. И всё это, не быв виноватой перед мужем ни в одном движении, ни в одном взгляде на кого бы то ни было во всю мою замужнюю жизнь! Была ли в сердце моём возможность любить другого, была ли борьба — это вопрос другой, это дело только моё, это моя святая святых, и до неё коснуться не имеет права никто в мире, если я осталась чиста”.

Конечно, она не могла понять и равнодушно снести такое неоправданно унизительное отношение к супружеству. Пыталась высказывать свои размышления Льву Николаевичу, но что в том проку, ведь для потомков сохранится лишь его художественный вымысел. И Софья Андреевна находит выход: она решает “написать самой по поводу «Крейцеровой сонаты» роман”*.

* В 1890г. Н.Лесков написал свой вариант «Крейцеровой сонаты» — «Рассказ кстати» (По поводу «Крейцеровой сонаты»), в котором мягко спорил с Толстым, принимая, однако, ту мысль, которую цитировал в качестве эпиграфа: “Всякая девушка нравственно выше мужчины, потому что несравненно его чище… Она выше его и девушкой, и становясь женщиной в нашем быту”. Также выходила повесть Льва Львовича Толстого «Прелюдия Шопена», написанная в резко полемическом тоне против взглядов о половой любви, высказанной в «Крейцеровой сонате». Вообще же известно более двадцати беллетристических интерпретаций и переделок повести Толстого в массовой литературе рубежа XIX–XX столетий.

“Мне хотелось показать ту разницу любви, — объясняет она, — которая живёт в мужчине и женщине. У мужчин на первом плане — любовь материальная; у женщины на первом плане — идеализация, поэзия любви, ласковость, а потом уже пробуждение половое. Конечно, неопытная в писательстве, я плохо исполнила свою задачу, а писала я с большим увлечением, имея всё время перед собой фон «Крейцеровой сонаты» Льва Николаевича, по которому я рисовала свою повесть”. Да, тот ошеломляющий успех, который вызвали литографические списки, был ярким подтверждением, что Толстой задел и обнажил самые глубокие сокровенные чувства в обществе. “Сильнее этого Вы ничего не писали, да и мрачнее ничего тоже”, — писал Толстому Н.Страхов. “Я Вам говорю: ни в одном Вашем сочинении нет такой нужной всем правды, так изумительно просто выраженной”, — вторил ему редактор «Нового времени» А.Суворин. Но правда эта в своей демонстративной, отталкивающей физиологии никак не могла быть полной или “всей”, для этого ей не хватало света, того Божественного света, который светит человеку изнутри, дарит святые чувства, воспетые Овидием и Петраркой, да и самим Толстым в его несравненных романах. И Софья Андреевна в своей повести, получившей название «Чья вина?», в противовес супругу подняла эти чувства на небесную высоту, облекла их в слова любви, произнесла по-женски целомудренно и чисто. Если вспомнить первое “плотское падение” в публичном доме героя «Крейцеровой сонаты», то и для современного, искушённого непристойными телеоткровениями читателя, описание подобной сцены покажется излишне реалистическим. Совсем иначе рисует первое любовное потрясение своей героини Софья Андреевна: “Наступила ночь. Месяц давно взошёл и освещал недалеко от дома поляну около озера. Контуры тёмной зелени окружавших поляну деревьев ещё темнее обрисовывались на фоне светлого неба. Этот свет из-за темноты так и манил к себе, и когда все уже разошлись спать, Анна долго стояла на террасе, всё глядя на эту полянку, и весь хаос мыслей, в последнее время занимавших её вследствие чтения философских книг и разговоров с Дмитрием Ивановичем, стал как будто тихо разъясняться и отходить от неё. Какой-то шорох из сада заставил её вздрогнуть... Дмитрий Иванович тихо подкрался к Анне и, взяв её за руку, неожиданно поцеловал её.

То, что сделалось в эту минуту с Анной, он никак не ожидал. Эта тонкая, нежная девочка преобразилась в фурию. Чёрные глаза её бросили такой поток злобной молнии в Дмитрия Ивановича, что он остолбенел. Она вырвала руку, брезгливо перевернув её ладонью кверху, отёрла о платье и закричала:

—Как вы смеете! Фу, какая гадость! Я вас не...на...вижу!

Стыд, отчаяние, злоба за нарушение её молитвенно-созерцательного настроения, брезгливость и гордость — всё поднялось в ней. Она бросилась бежать прямо в спальню матери и кинулась на кушетку, громко рыдая.

Ольга Павловна, уже готовившаяся ко сну, страшно перепугалась.

—Что случилось? Что с тобой?

—Мама, как он смел! Дмитрий Иванович на террасе сейчас поцеловал мне руку. Какая гадость!

Анна схватила с туалета склянку с одеколоном и начала смывать поцелуй Дмитрия Ивановича, продолжая всхлипывать.

—Да где же ты его видела?

—Он... нет, я была на террасе, я смотрела на луну, он пришёл, мне стало досадно, он что-то говорил, а я хотела быть одна, и вдруг неожиданно он схватил мою руку и поцеловал. — Анна вздрогнула и опять провела тонкой рукой по платью.

—Ну и поделом. Что за манера одной, девочке, оставаться на террасе, когда весь мир спит, — ворчала Ольга Павловна. — Ну, ты успокойся. Я напишу Дмитрию Ивановичу записку и попрошу его прекратить свои посещения.

—Пожалуйста, мама!

...Анна успокоилась нескоро... Она бросила на стол дневник, стала на колени и долго молилась. Давно она этого не делала. Такое молитвенное состояние бывает у людей или в минуты большого горя, или в минуты большого нравственного роста. Так было с Анной.

Когда она поднялась, утомлённая и разбитая, она почувствовала, что что-то свершилось с ней и что теперь будет всё другое”.

Две картины — два мира. Тёмные и тяжёлые краски на суровом холсте толстовского откровения и лёгкие, акварельно-прозрачные на воздушной кисее девичьих переживаний. Мучительное и невыносимое положение пятнадцатилетнего мальчишки, униженного и раздавленного своим падением, и невинно-игривое, наивное узнавание нового, тревожного чувства юной героини. Толстой списал сцену падения с себя, но и Софья Андреевна нисколько не нафантазировала. (Случай с Дмитрием Ивановичем будет полностью повторен ею в подробном автобиографическом жизнеописании «Моя жизнь» в главе «Материализм».)

Как относится Толстой к своему прошлому? Он пытается забыть свои переживания “прежней холостой жизни” как позорящие его, уничтожить, вычеркнуть из памяти увлечения молодости, свою первую влюблённость, письма, стихи... Да, да, стихи... Молодой Толстой, как почти каждый влюблённый, “грешил” лирическими стихами:

И с сладостным трепетом счастья

Значенье его я постиг;

Но слова любви и участья

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки