Трагедия творческого сознания в романе Владимира Набокова Защита Лужина

Категория реферата: Сочинения по литературе и русскому языку
Теги реферата: скачать изложение, мировая торговля
Добавил(а) на сайт: Балунов.

В «Защите Лужина» кульминацией является шахматный поединок Лужина и
Турати, во время которого Лужин полностью отрывается от действительности.
Во время турнира Лужин заболевает. Болезнь не только придает драматический характер схватке, но трансформирует ее в борьбу с самой судьбой. Игра выходит за пределы шахматной доски в жизнь: «Комбинация, которую он со времени бала мучительно разгадывал, неожиданно ему открылась, благодаря случайной фразе, долетевшей из другой комнаты . Но с этого дня покоя для него не было, — нужно было придумать, пожалуй, защиту против этой коварной комбинации , а для этого следовало предугадать ее конечную цель, роковое ее направление...». Он «все время смотрел и слушал, не проскользнул ли где намек на следующий ход, не продолжается ли игра, не им затеянная, но с ужасной силой направленная против него». «Шахматная комбинация — это утонченная пытка, — свидетельствуют шахматные учебники, — противник, разгадав комбинацию, видит, что каждый шаг приближает его к проигрышу, но этого шага он не может не совершить под угрозой немедленной гибели. Очень часто шахматисты не дают довести до конца выигрывающую комбинацию, предпочитая сдаться немедленно».

Сложные задачи его отвлеченного искусства для Лужина бесконечно легче простых задач жизненных. Жизнь без Валентинова и женитьба связаны для него с необходимостью приспособиться к условиям реальной жизни. Снаружи и поначалу все как будто с грехом пополам налаживается. Поражая окружающих нелепостью и неуклюжестью поступков, Лужин преодолевает обыденные, но трудные для него дела: живет, жениховствует. Но это преодоление лишь кажущееся. Лужиным движет автоматизм, которым нельзя подменить подлинное воплощение. Воплощение с каждым мигом становится все труднее, и по мере того, как шахматная задача близится к разрешению, жизненная задача все более высасывает из Лужина душевные силы. Возникает шахматное видение, реальная жизнь отражается теперь в сознании Лужина только случайными, оборванными пятнами (летящий географ, врач с ассирийской бородой, внезапно выступающая из мрака невеста и т. д.). Фантастический мир искусства заслоняет действительность. И когда на время Лужин попадает в обычную обстановку (жена, квартира и т. п.), забыв на мгновение о смысле своего существования, заключающемся в самоотдаче себя искусству (шахматам), в нём поднимается тоска неудовлетворённости. И он снова делает попытку уйти в свой иной, чудесный, захватывающий мир, подняться над землёй, повторить это исконное рвущееся человеческое стремление, эти поиски идеального. Шахматы постепенно трансформируются в страсть, которая поглощает игрока целиком:
«…он (Лужин) понял ужас шахматных бездн, в которые погружался.. Но шахматы были безжалостны, они держали и втягивали его. В этом был ужас, но в этом была единственная гармония, ибо, что есть в мире кроме шахмат?».
Перед самою партией с Турати «защита Лужина» оказывается найдена, но перед натиском реального мира Лужин становится беззащитен вовсе. Он почти ничего уже не понимает. В решительный час, когда Лужин с Турати сидят уже перед доской, происходит событие, с виду простое, но с замечательной глубиной найденное Набоковым: Турати не играет своего дебюта. Он не решается рисковать. Не шахматный, а житейский расчет им движет, и, таким образом, в логику шахматного мира вклинивается логика мира реального. Крошечная частица реальности, попадая в созданный Лужиным мир, все в нём смещает, путает и перемешивает. В этих условиях «Защита Лужина» неприменима. Лужин оказывается беззащитен перед Турати, как перед всем, что относится к действительности. Он даже не успел доиграть партию — сознание его помутилось. В конце концов, его увезли в санаторий. Герои романа напрасно думают, будто Лужин переутомлен миром шахматным. Нет, он не вынес мира реального. Партию с Турати оставил он в проигрышном положении — потому что во время неё впервые полностью выпал из действительности, «шахматные бездны» его поглотили.

Невеста Лужина восхищается гением, но совершенно не понимает его. Ей абсолютно не дано понять, какую роль шахматы играют в его жизни; и уж тем более не может согласиться она с тем, что шахматы собственно и есть жизнь
Лужина. Собирая его вещи после того, как он попал в больницу, молодая женщина кладёт в чемодан шахматную доску, журналы, записи партий, диаграммы и т. д. и думает, что всё это ему теперь не нужно. Она оказывается в мучительной ситуации, когда, невольно подвигнув мужа на новые шахматные прозрения, сама не может понять суть его жизни, понять, что шахматы для него выше жизни. В этом отражается тема романа: несовместимость искусства и жизни.

Но трагедия Лужина не только в этом. Автор неоднократно подчёркивает не только тот факт, что Лужин – литературный персонаж, но и то, что конечной причиной всех его страданий является воля автора, поместившего его в роман, повествующий о том, каково быть литературным персонажем. В этом парадоксальном положении Лужина и заключается очередной конфликт. Как только герой появляется на страницах романа, ему словно бы назначают его имя: «…и, когда отец, старавшийся подбирать любопытнейшие, привлекательнейшие подробности, сказал, между прочим, что его, как взрослого, будут звать по фамилии, сын покраснел, заморгал, откинулся навзничь на подушку, открывая рот и мотая головой («не ерзай так», опасливо сказал отец, заметив его смущение и ожидая слез), но не расплакался, а вместо этого весь как-то надулся, зарыл лицо в подушку, пукая в нее губами, и вдруг, быстро привстав,— трепаный, теплый, с блестящими глазами,— спросил скороговоркой, будут ли и дома звать его Лужиным». Герой как бы существовал и до произведения, но он не был Лужиным, им он стал, лишь шагнув в мир набоковского произведения, «получив» предназначенную ему роль. Присутствие автора-режиссёра довольно просто просматривается в романе. Текст изобилует намёками на разного рода «дирекцию»; практически за каждым из них можно увидеть намёк на авторское присутствие. «Вообще же так мутна была вокруг него; жизнь, и так мало усилий от него требовала, что ему казалось иногда, что некто, — таинственный, невидимый антрепренер, — продолжает его возить с турнира на турнир». Лужин «был смутно благодарен угодливому воспоминанию, которое так кстати назвало нужный курорт, взяло на себя все заботы, поместило его в уже созданную, уже готовую гостиницу». Порой возникает впечатление, что «дирекция» ведет себя халатно — кажется, будто писатель забыл доделать фон или не сообразил, как доставить персонажа с места на место. Лужин, пытаясь попасть на свой матч с Турати, открывает дверь своего номера и вместо Турати видит коридор отеля, который, разумеется, существует в реальной жизни — но в художественном произведении без него запросто можно обойтись. «Убрали», — говорит Лужин о шахматном кафе и его предписанной логикой повествования близости. — «Я не мог знать, что все передвинулось».
Лужин находит успокоение в том, что мир словно бы осознанно заботится о нем, «но в неизбежные минуты жениховского одиночества, поздним вечером, ранним утром, бывало ощущение странной пустоты, как будто в красочной складной картине, составленной на скатерти, оказались не заполненные, вычурного очерка, пробелы».

Самым откровенным воплощением «директорско-антрепенёрской» функции автора в романе является Валентинов; он изображается как что-то вроде посредника, посланного, чтобы оставить след авторской воли в тексте.
Валентинов вновь входит в жизнь Лужина посредством телефона – устройства, которое у Набокова часто символизирует общение автора с персонажем. Одно из самых значимых упоминаний Валентинова звучит, когда госпожа Лужина звонит одному из своих друзей, актеру, чтобы навести справки о Валентинове (актер как-то обмолвился, что знаком с ним):

«Актер, к счастью, оказался дома и сразу принялся рассказывать длинную историю о легкомысленных и подловатых поступках, совершенных когда-то его вчерашней собеседницей. Лужина, нетерпеливо дослушав, спросила, кто такой
Валентинов. Актер ахнул и стал говорить, что «представьте себе, вот я какой забывчивый, без суфлера не могу жить»; и, наконец, подробно рассказав о своих отношениях с Валентиновым, мельком упомянул, что Валентинов, по его, валентиновским, словам, был шахматным опекуном Лужина и сделал из него великого игрока». На выражении «по его, валентиновским, словам» стоит задержаться особо. На первый взгляд, никакого подтекста здесь нет: просто
Валентинов сказал, что был шахматным опекуном Лужина. Но это выражение можно трактовать иначе: Валентинов – человек, чьё слово создало Лужина.
Похожий намёк звучит, когда Лужин видит одну из шахматных задач
Валентинова: «В этом замысловатом шахматном фокусе он, как воочию, увидел всё коварство его автора».

Также Валентинов играет важную роль как организатор повторов и схем, которые служат читателю напоминанием о навязанной тексту структуре и композиции, без которых сюжет по определению не возможен.

Лужин понемногу начинает понимать, какая ужасная опасность заключена в повторах – это ужас оказаться в чужом, написанном кем-то другим тексте.
Многие критики обращали внимание на повторы определённых образов при приближении к финалу, имеется также несколько случаев лексических повторов, когда определённые словосочетания из начальных глав романа вновь возникают незадолго до финала. Так, повесив трубку после разговора с Валентиновым и, казалось бы, удалив его из жизни Лужина, госпожа Лужина не осознаёт, что участвовала в «римейке» более ранней сцены, и что «телефонная станция» автора на прямую соединила её с первым абзацем романа.

Также напоминанием читателю о навязанной тексту структуре и композиции служит изобилие в тексте анафорических конструкций: «Но всегда быть начеку, напрягать внимание», а также повторами отдельных слов: «Трудно, очень трудно заранее предвидеть следующее повторение (меж тем, как очередное повторение случилось только что), но ещё немного – и всё станет ясным, и, быть может, найдётся защита…» (Другими словами, роман придёт к своему завершению, окончательно загерметизирует Лужина в вымышленном мире. Роман защищает, завершает, создаёт и увековечивает героя тем, что отказывает ему в свободе.) По-моему, паника Лужина объясняется тем, что он заглянул внутрь литературного механизма, где, повинуясь автору, проворно занимают свои места крохотные квадратики – персонажи/фигуры (Позднее фигура Лужина покинет текст, исчезнув через другое оконце («Уцепившись рукой за что-то вверху, он боком пролез в пройму окна. Теперь обе ноги висели наружу, и надо было только отпустить то, за что он держался, - и спасён. Прежде чем отпустить, он глянул вниз. Там шло какое-то торопливое подготовление: собирались, выравнивались отражения окон, вся бездна распадалась на бледные и тёмные квадраты, и в тот миг, что Лужин разжал руки, в тот миг, что хлынул в рот стремительный ледяной воздух, он увидел, какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед ним».), побольше), и он решается на самоубийство для того, чтобы перестать быть лишь литературным персонажем и уйти из под контроля автора (совершить поступок, им не запланированный).

В романе Набокова Лужин сознает свой проигрыш («Цель атаки ясна.
Неумолимым повторением ходов она приводит опять к той же страсти, разрушающей жизненный сон. Опустошение, ужас, безумие»). Его жизненная партия закончена. Завершение жизни как завершение партии придаёт ей ценность как художественного произведения. Эта смысловая замкнутость игровой схватки воплощена в композиционном рисунке романа. «Защита Лужина» начинается утратой героем имени («Больше всего его поразило то, что с понедельника он будет Лужиным».) и кончается обретением имени, но исчезновением его носителя (Дверь выбили. – Александр Иванович, Александр
Иванович! – заревело несколько голосов. Но никакого Александра Ивановича не было».) Последнюю фразу романа также можно трактовать, как попытку реальности наложить руку на Лужина.

Жизнь побеждает личность шахматиста – он выбрасывается из окна. Но при этом его мышление побеждает жизнь (самоубийство – попытка Лужина стать поперёк судьбы и воли автора). Но действительно ли удалось Лужину совершить этот акт свободной воли? Вряд ли. Велика вероятность того, что якобы свободно избранная смерть есть на самом деле еще одно воплощение предопределенности. При взгляде из окна, откуда он вот-вот выпрыгнет,
Лужину казалось, что «вся бездна распадалась на бледные и темные квадраты».
Этот образ чаще всего толкуют в том смысле, что Лужин в последний раз пытается уловить мир в сетку шахматных изображений. Но можно предположить, что шахматная доска, мельком возникающая перед взором героя, это на самом деле образ ожидающей его вечности, т. е., если, расставаясь с жизнью, Лужин входит в тот самый мир, что открывался ему в кульминационные моменты игры, то даже самоубийство не позволяет ему уйти от шахмат (уйти от судьбы). Сама возвратная форма глагола («бездна распадалась») предполагает, что черно- белый узор шахматной доски вовсе не обязательно есть проекция лужинского восприятия. Подобное прочтение фразы позволяет объединить открывающийся
Лужину шахматный узор с «вечностью», которая «угодливо и неумолимо раскинулась перед ним» (II, 152), как говорит повествователь, не определяя, однако, ее природу. Нельзя, разумеется, утверждать, что в финале романа есть нечто большее, нежели просто намек на то, что Лужин (или его сознание) перемещается в иной мир. Но важно отметить, что Набоков однажды и сам допустил такую возможность: «Добравшись до конца романа, я внезапно понял, что книга не окончена».

2.2. Мастерство Набокова в решении проблемы.

В своём произведении Набокову удаётся поддерживать напряжение, не давать ни на минуту ослабеть читательскому вниманию, несмотря на то, что он говорит чуть ли не всё время о шахматах. В этом проявляется мастерство Набокова.
Когда дело доходит до состязания Лужина с итальянцем Турати, читатель по- настоящему взволнован, хотя до шахмат ему нет никакого дела. Но в романе шахматы перерастают в нечто большее. Это игра, но не просто игра, а самая интеллектуальная, творческая ее форма, сочетающая признаки искусства и соревнования, требующая от игрока фантазии.
Труднейшая задача показать жизнь глазами гениального, больного воображением человека и не спутать при этом основного повествования с этим пленительным и страшным бредом – автором исполнена с почти пугающей отчётливостью.
Изумительно сделанный, роман опрокидывает все общепринятые архитектонические формы. Сюжет несколько раз рвется хронологически, но художественно остается неизменно цельным. Опрокинуты все привычные мерки глав, постепенное нарастание действия. Композиционно роман является настоящим произведением искусства. Каждое мгновение максимально притягивающий внимание читателя, он отражает в своей внешности внутреннюю напряженность Лужина.

Заключение.

Таким образом, Набоков ставит перед читателем проблемы, связанные с темой творчества и творческой личности, носящие профессиональный характер.
В лице Лужина показан ужас такого профессионализма, показано, как постоянное пребывание в творческом мире словно бы высасывает из художника человеческую кровь, превращая его в автомат, не приспособленный к действительности и погибающий от соприкосновения с ней.

В тексте также поставлена проблема взаимоотношений автора с его литературными героями. Показано, что

Список используемой литературы.

1. Эрик Найман “Литландия: аллегорическая поэтика “Защиты Лужина”

(Авторизированный перевод с английского С. Силаковой). Новое

Литературное обозрение, №54 (2002г.).

2. В. Е. Александров “Набоков и потусторонность”. Перевод с английского

Н. А. Анастасьевой. Издательство “АЛЕТЕЙЯ”, СПб., 1999г.

3. Н. Андреев “Сирин”.

4. Нора Букс “Двое игроков за одной доской: Вл. Набоков и Я. Кавабата”.

5. В. В. Набоков: pro et contra/Сост. Б. Аверина, М. Машкова, А.

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки