Р. Киплинг
Категория реферата: Рефераты по зарубежной литературе
Теги реферата: оформление доклада, скачать доклад
Добавил(а) на сайт: Ratibor.
Предыдущая страница реферата | 1 2 3 4 | Следующая страница реферата
В «Казарменных балладах» Киплинга нет обычного эпического повествователя. Место его занимает рассказчик с непривычной для читательского: сознания, резко обозначенной речевой манерой—как в прозаическом сказе. Его. монолог обычно обращен к невидимому собеседнику, с которым может отождествить себя читатель; реже перед нами диалог, построенный по фольклорным и песенным образцам. Во всех случаях, однако, слово персонажа экзотично для литературной традиции, ибо принадлежит низшим речевым стилям — кокни, солдатскому жаргону, просторечью. Даже эвфонически стих организован с оглядкой на неправильное или диалектное произношение рассказчика, которое передано через графику.
Таким образом, балладная поэзия Киплинга оказывается в такой же
степени лишенной личностного начала, как и его проза,— и в стихах голос
автора как психологически определенной личности надежно укрыт за
многоголосьем всевозможных томми аткинсов, которые ведут читателя за собой
в грубый и жестокий мир боя, казармы и плаца. В этом смысле творчество
Киплинга вообще поразительно безлично, и, может быть, в этой
непроницаемости таится одна из возможных разгадок его популярности.
Даже в автобиографии, у которой, кстати сказать, крайне показательное название «Кое-что о себе» (1936), Киплинг скорее прячет, чем открывает свое лицо. Знакомясь с ней, мы все время ощущаем, что нас дурачат, водят за нос, что нам подсовывают конкретное, осязаемое, материально-вещественное «кое- что» вместо духовной целостности. Наконец в последней главе мы попадаем в святая святых — кабинет писателя, и кажется, вот сейчас произойдет долгожданная встреча, но нет: посетителю описывают сорта бумаги и карандашей, говорят о достоинствах ручек и настольных ламп, но. человека по имени Редьярд Киплинг увидеть при этом так и не. удается. Подобный эффект возникает и при чтении лучших киплинговских рассказов и стихов, ибо их абсолютная, внеисторическая, материальная точность тоже есть следствие, продолжая метафору, «пустоты кабинета». Мы знаем, что Томми Аткинс — очередной литературный персонаж, что Индия Киплинга — миф, что Маугли — сказка. Знаем — и продолжаем верить их создателю, потому что он объективен, как скрытая камера.
Разумеется, наше рассуждение ни в коем случае, не относится к
авторской оценке изображаемого. В отличие от точки зрения, оценка у
Киплинга всегда субъективна, всегда окрашена своим временем и идеологией.
Более того, благодаря «жизнеподобию» текста, она превращается в программу, в модель поведения, на которую следует ориентироваться в повседневной
деятельности и которая, надо сказать, нашла себе немало приверженцев в
Англии конца XIX века. По многочисленным свидетельствам современников, вплоть до первой мировой войны большинство британских офицеров старательно
имитировали стиль жизни и строй речи мужественных субалтернов из рассказов
«железного Редьярда», ;а воспетые им англо-ин-дийцы изо всех сил тщились
соответствовать своему «неоромантическому» изображению, льстившему их
провинциальному самолюбию.
Впрочем, не только офицеры и англо-индийцы строили себя и свою жизнь, руководствуясь киплинговской программой. В противоположность одновременно выдвинутым моделям символистского «жизнетворчества», предназначенным для аристократии духа (см., на-
1 Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М;, 1977. С. 192.
Там же сказано, что «баллада могла создаться на основании точного слова, почти прозаически-честного».
:
12 пример, «исповедь» Оскара Уайльда), программа Киплинга была рассчитана
на массовое потребление. В принципе, ей мог следовать каждый, кто признавал
основной ее императив — целенаправленное созидательное действие. Для
Киплинга человека определяет отнюдь не то, что он есть, а то, что он
совершает. Высмеивая благополучных буржуа и рафинированных интеллигентов, которые не участвуют в «Большой Игре», он противопоставляет этим том-
линсонам и глостерам-младшим .своих идеальных героев — людей дела, бескорыстных тружеников, которые отправляются на край света, чтобы
прокладывать дороги, возводить мосты, лечить; управлять, защищать, строить
— словом, чтобы нести, стиснув зубы, «бремя белых». Преображая мир, герой
Киплинга преображает и самого себя: только действие придает смысл его
существованию, только действие выковывает из «Дрожащей твари» сильного
Человека. . , .
Эта доктрина социального активизма не была новинкой для английской
культуры XIX века. Еще задолго до Киплинга поэт-лауреат А. Теннисон
сформулировал ее в лаконичном девизе: «Бороться и искать, найти и не
сдаваться!» Наверное, все образованные англичане помнили наизусть и
заключительные строки из девятой главы философского романа -Карлей-ля
«8аг1ог Е.е5аг1и8» (1836): «Вставай, вставай! Какую бы работу ни нашла твоя
рука, выполняй ее, не щадя сил. Работай, трудись, пока длится Сегодня, ибо
грядет Ночь, в которой человеку уже не дано трудиться». Однако
киплинговская программа, несмотря на все ее сходство с манифестами ранних
викторианцев, по сути своей весьма сильно от них отличается, так как
принадлежит иному культурному контексту.
Дело в том, что классическое викторианское сознание было'еще сознанием
по преимуществу религиозным, не сомневающимся ни в божественности
человеческой души, ни в трансцендентности истины. Поэтому вопрос о смысле и
цели созидательного действия был для него решен изначально — работая, человек выполнял божественную волю и постигал скрытую от разума сущность
явлений; труд отождествлялся с молитвой, с откровением, с приобщением к
«сверхдуше». Но к концу столетия казавшаяся незыблемой, твердыня
викторианского сознания дала заметную трещину. Под мощным натиском открытий
естественных наук, особенно дарвиновской теории эволюции и ее
социологических интерпретаций, картина мира резко изменилась: приняв
«смерть Бога» за аксиому и отбросив за ненадобностью систему
трансцендентных абсолютов, культура предложила взамен новую концепцию
космоса, который стал мыслиться человеку «гигантской фабрикой,; где с
оглушительным шумом снуют челноки и крутятся мириады колес и шестеренок...
и где он почувствовал себя глупым бездомным ребенком»!. С потерей высшего
смысла бытия человек утратил веру в собственное предназначение. Если прежде
он видел свою жизненную задачу .в, восхождении к божественной истине, то
теперь, низведенный до положения.детерминированной пылинки в
детерминированной вселенной, остро ощутил свою полную беспомощность, ощутил
себя игрушкой в руках внеположных ему сил — биологических, экономических, социальных.
У. Б. Йейтс недаром назвал киплинговское поколение'трагическим. Ведь, пожалуй, этому поколению первым в мировой истории пришлось стать свидетелем
окончательного разрыва, «великой цепи, связывающей землю с небом» (Р.
Браунинг) и осознать, что. за «крутящимися колесами» эмпирической
.реальности таится Пустота, Ничто. Киплинг вместе со своим поколением
испытал ужас перед опустевшей вселенной. «Бывают минуты, — говорит он, —
когда душа опускается во мрак, ее охватывает страх заброшенности и
обреченности, она сознает собственную беспомощность, и это — самый реальный
ад, на который мы обречены». Но сумевший скрыть свой личный ужас от самого
себя, он считал, что человек должен точно так же поступить и с ужасом
метафизическим — должен, как сказано в «Молитве Мириам Коэн», спустить
«завесу» на пустоту и мрак реальности.
Предлагая своим-, современникам императив активного действия, Киплинг предлагал ;не что иное, как свой вариант подобной «завесы». Именно в действии, он видел: единственное спасение от бессмысленности мира, «мост между Отчаянием и гранью Ничто». Однако действие может придать смысл человеческому существованию, только когда оно санкционирова-
1 Так описывал общее мироощущение тех лет английский психолог Г.
Эллис. .13 но высшей, надындивидуальной целью. У Карлейля. был Бог, а что же
может оправдать самопожертвование киплинговских героев-колонизаторов? Ведь, как писал в повести «Сердце тьмы» Джозеф Конрад: «Завоевание земли —
большей частью оно сводится к тому, чтобы отнять землю у людей, которые
имеют другой цвет кожи или носы более плоские, чем у нас,—цель не очень-то
хорошая, если поближе к ней присмотреться. Искупает ее только идея, идея, на которую она опирается, — не сентиментальное притворство, но идея».
Такой идеей у Киплинга стала идея высшего нравственного Закона, то
есть господствующей над человеком и нацией системы запретов и разрешений,
«правил игры», нарушение которых строго карается. Еще в
юности'присоединившийся к братству масонов и знающий, какой
дисциплинирующей, связывающей силой обладает единение-в таинстве, Киплинг
смотрит на мир как на совокупность разнообразных «лож» или, точнее говоря, корпораций, каждая из которых подчиняется собственному Закону. Если ты
волк, убеждает он, ты должен жить по закону Стаи, если матрос — по закону
Команды, если офицер — по закону Полка. С законом соизмеряется любой твой
поступок, любое-высказывание или жест; они служат опознавательными знаками
твоей принадлежности к корпорации, которая читает их как зашифрованный
текст и дает им окончательную оценку. Всякое поведение ритуализируется:
через ритуал—этот, по Киплингу, «спасительный якорь» человечества—люди
посвящаются в таинство Закона, ритуал позволяет им "выказать преданность
общему делу и. отличить «своего» от «чужака». ;
Согласно представлениям Киплинга, принудительные для человека законы
выстраиваются в иерархию, пронизывающую снизу вверх весь миропорядок — от
закона семьи или клана до закона, культуры и универсума. Его знаменитая, но
не всегда правильно понимаемая сентенция: «О, Запад есть Запад, Восток'есть
Восток, и с мест они не сойдут, пока не предстанет Небо с Землей на
Страшный господень суд», как раз и означает, что Европа и Азия мыслятся им
как две гигантские корпорации, каждая из которых обладает собственными
внутренними законами и ритуалами, как два самодовлеющих единства, неизменные, равные только самим себе и закрытые друг для друга. Но есть
«великие вещи, две как одна: во-первых — Любовь, во-вторых — Война», по отношению к которым оба
закона совпадают: оба они требуют от влюбленного верности и самопожертвования, а от
воина — беззаветной отваги и уважения к врагу. Так возникает узкая
площадка, на которой непроницаемая граница между корпорациями временно
раздвигается, высвобождая место для честного поединка или.короткого
любовного объятия; но к тем; кто (подобно героям рассказов «За чертой» и
«Без благословения церкви») пытается «остановить мгновенье», Закон неумолим
— они либо гибнут, либо вновь оказываются перед сплошной стеной, преграждающей вход в чужой мир.
Вопреки распространенному мнению, Киплинг никогда не отрицал
достоинств азиатской культуры. Более того, он терпеливо пытался понять
закон Востока, расшифровать его код и даже взглянуть на мир с его точки
зрения. Проблема выбора, с которой сталкивается главный герой его лучшего
романа «Ким» (1901), колеблющийся между восточной и западной системами
ценностей, была отчасти и его проблемой. В рассказе «Чудо Пурун Бхагата», например, он с сочувствием описывал духовные искания индийского мудреца, отказавшегося от блестящей карьеры, чтобы в мистическом самоуглублении и
созерцании познать тайну бытия. И все же сам ду')с Востока, в котором
Киплинг видел прежде всего пассивное начало, не мог удовлетворить его
ненасытную .потребность в действии. Как и Ким, он всегда в конечном счете
выбирает Запад, выбирает азарт «Большой Игры», и даже Пурун Бхагат у него
забывает, что по закону Востока мудрец не должен вмешиваться в божественный
промысл, и идет спасать жителей обреченной деревушки. .
'
Однако оппозиция «Восток — Запад» отступает на второй план по
сравнению с центральной антитезой творчества Киплинга «империя —
неимперия», которая синонимична традиционному противопоставлению добра злу
или порядка хаосу. Рассматривая общество как цепочку замкнутых корпораций, каждая из которых регулирует поведение своих членов через собственный
Закон, он неминуемо должен был прийти к идее Корпорации всех Корпораций, являющейся носителем Закона всех Законов: ведь совместное действие группы, как и одиноч-
14 ное действие человека, тоже нуждается в оправдании высшей целью. Таким средоточием санкционирующей истины Киплинг и увидел Британскую Империю, которая приобрела в его глазах значение почти трансцендентальное: в ней он обнаружил законодателя и вождя, ведущего «избранные народы» к эсхатологическому спасению. Имперский мессианизм стал его религией, и с пылом апостола он бросился обращать в нее весь земной шар.
В результате возникла вторая литературная маска Киплинга — маска
Оратора, к которой были подобраны соответствующие ей витийственные и
морально-дидактические жанры: ода, послание, сатира, панегирик, эпиграмма, притча. И уже не рассказчик или репортер обращается в них к читателю, а
сама идея Закона и Империи, воплощенная в подчеркнуто высоком слоге, стилизованном под церковный гимн, псалмы и библейские книги пророков. Более
того, дидактическое витийство постепенно начинает распространяться и на
«низшие», сказовые жанры: к концу девяностых годов у Киплинга все чаще и
чаще встречается совмещение двух масок, когда Оратор как бы накладывает на
себя стилистический грим экзотического рассказчика, в котором он продолжает
свою проповедь имперского мессианства. Все чаще обращается Киплинг и к
истории Британии; находя в ней корневую систему, которая питает •творимый
им миф об Империи и англосаксах как единственном народе, пекущемся о
мировых судьбах, — миф, наделяющий обыденное поведение «среднего человека»
высшим нравственным смыслом и преобразующий «труды дня» колонизаторов в
рыцарские подвиги «истребителей драконов».
Но, творя свою легенду, Киплинг вынужден постоянно соотносить ее с той
реальной действительностью, из которой она рождена, — вынужден замечать
вопиющие несоответствия между желаемым и действительным, между отвлеченным
чертежом разумного миропорядка и его малоприглядным политическим
воплощением. Боязнь того, что Империя не выполнит возложенную на нее
миссию, заставляет его не только проповедовать^ но и обличать, требуя от
«строителей Империи» соблюдения высшего нравственного Закона. Его
политические стихи и гимны девяностых годов («Песнь мертвых»,
«Отпустительная молитва», «Гимн перед битвой» и др.) полемически заострены
против хвастливого джингоизма 1, получившего распространение во многих
слоях английского общества: в них он призывает страну не упиваться легкими
победами, а трезво всмотреться в собственные слабости и понять свое
предназначение как бескорыстную жертвенность, как беззаветное служение
«великой цели»:
В формулировке Киплинга «бремя белых» — это покорение низших рас ради их же собственного блага, не грабеж и расправа, а созидательный труд и чистота помыслов, не высокомерное самодовольство, а смирение и терпение.
Окончательно сложившись к концу девяностых годов, киплинговская
картина мира словно бы застыла в неподвижности, окаменела и без всяких
изменений перекочевала в век двадцатый. Его систему ценностей не смогли
поколебать ни позорная для Британской империи агрессия в Южной Африке, ни
катастрофа первой мировой войны (на которой погиб его сын), ни идейный
кризис двадцатых годов. Пожалуй, только в самые последние годы жизни
Киплинга в его творчестве наметилось некое подобие сдвига, но в целом
художественное мышление писателя на протяжении многих лет движется по
заданному кругу, претерпевая, как точно заметил Т. С. Элиот, лишь внешние
мутации, а. не внутреннее развитие.
Безусловно, в этой неспособности к развитию, в этой застывшей
неизменности Киплинга — одна из коренных слабостей его таланта, но, видимо, в ней же и одна из разгадок его «магнетической силы». Обращаясь к
разнообразному жизненному и языковому материалу, Киплинг всякий раз
пытается организовать его так, чтобы сквозь плотную вещественность
художественной реальности просвечивала жесткая конструкция универсального
мифа о человеке—мифа, в котором место богов занимает высший нравственный
Закон, воплощенный в Империи, а место культурных героев — «дети Марфы», простые труженики, механики, моряки, солдаты, преданные своей корпорации и
отдающие все духовные и физические силы служению общему делу. В некоторых
случаях, когда нравственная ценность произвольно приписывается чисто
политическим акциям или проявлениям личной жестокости, мифологи-
* Джингоизм— крайне милитаристская разновидность английского шовинизма. 15 зация действительности оборачивается у Киплинга насилием над ней, но в лучших своих рассказах и стихах ему удается, говоря словами Андре Моруа, установить связь «с самыми древними и глубокими слоями человеческого сознания» 1.
Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: растения реферат, quality assurance design patterns системный анализ, контрольные 7 класс.
Предыдущая страница реферата | 1 2 3 4 | Следующая страница реферата