Он и Она: бесконечный роман, безначальная мысль

Н.А. Каш

Меня мучит мысль, что кто нибудь сможет прочесть эту книгу.

Виктор Лапицкий

Дарим тебе эту книжку с надеждой, что хоть ты прочитаешь ее, потому что из нас никто не смог ее осилить

А. М. (Из истории одной из книг: Морис Бланшо «Последний человек»)

«Странные» отношения Он — Она вдруг обретают лицо: лицо истинности любого происходящего между ними процесса. Эти отношения — процесс мимолетный, мгновенный, вечный, непрекращающийся. Затягивающий. Процесс мышления. Или лучше: думания (на письме ли, устно ли).

Она Мысль. Трудно отказаться от такой интерпретации. Эта молодая женщина, которую возможно привлечь, которая подпадает под привлекательность, вырисовывается как фигура Мысли, Мысления. Возможно ли помыслить мысль женщиной? На первый взгляд, инерция «женщина чувство» не дает двигаться в этом направлении, однако под более пристальным взглядом оказывается, что она, мысль, оказывается такой же капризной и прихотливой, как женское существо. Мысль ведет себя абсолютно как женщина: она может внезапно придти и так же внезапно уйти, ее можно забыть, от нее может сделаться как хорошо, так и плохо, она может мучить и преследовать, довести до отчаяния, до исступления или просто сделать счастливым, а главное, она может быть разной.

Но именно в этой перспективе «женщина — мысль» «странные» отношения обретают предельную ясность, становясь из «странных» единственно возможными.

Эти отношения процесс появления мысли («Ты меня видишь?») и обретения ею (неважно посредством кого, в данном случае творцом является Он) формы зримой, видимой, слышимой, читаемой, записанной и т. д. («Сделай так, чтобы я смогла говорить»). Таким образом, отношения Он — Она буквально воспроизводят взаимодействие Инь — Ян (творческий процесс): оформлением женского, темного, пассивного начала посредством светлого, активного, мужского в мировую гармонию.

Однажды встретившись в гостинице (Она пришла по малейшему Его знаку и осталась, принеся с собой нескончаемую ночь, а равно речь, «которую он стремился направить, подчинить ее направленности, к самой мере равенства, свету среди дня, вниманию среди ожидания, справедливости среди смерти»), они растворились друг в друге, стали неотделимы друг от друга как в черно-белом китайском символе. Их существование далее стало невозможным, кроме как друг с другом, друг в друге.

Она была лишь его мыслью, но никогда галлюцинацией, несмотря на явленность вне присутствия. «Он ее ищет! В этом случае, даже если он ее и найдет, он найдет всего —навсего идею. Идею, правда, особого рода».

«Ночь как одно-единственное слово, без конца повторяемое бесконечно тонкое слово» — невыносимое настоящее время — зажата между двумя временами, между прошлым и будущим. В этом безвременьи в ожидании есть настоящее (настоящее!) время. Находиться в ожидании — научаться переносить отсутствие, т. е. питаться иным, нежели материнская грудь, будучи от нее отнятым. Умение сносно переносить отсутствие — не что иное как забвение [1]. Собственно ожидание забвения и противостоит смерти.

Между ними всегда присутствует кто-то третий: то Бланшо ведет «рассказ» от третьего лица (под маской автора), то комната — комната, которая, оставаясь той же самой, меняется, с каждым новым описанием становясь другой, то ожидание или забвение, становящиеся главными героями, главнее «действующих» лиц, то просто присутствие. Просто присутствие, которое или мешает, или соединяет то, что, разделяя, сводит вместе.

Может это я присутствую (влезаю в чужую практику? реальность? настоящее? забвение?) как читатель, который вовсе не «последняя инстанция», к которой вовсе не обращено письмо (писание) Бланшо?

Практически невозможная к прочтению проза Бланшо явленная проблема. Бланшо не ставит проблему, он ее решает, и маркирует именно решением. Решаемая проблема письма остается трудно разрешимой проблемой чтения. Лучшее чтение возможно благодаря своей невозможности.

Чтение — продвижение по тексту. Продвижение по тексту как ожидание (ожидание разворачивания текста в определенном ключе). Одновременно как забвение — в прямом смысле как необходимость (а для прозы Бланшо — суровая необходимость) периодически возвращаться к некоторым кускам текста, забвение как место возвращения: возвращаясь, не помня зачем.

Но и письмо продвижение по тексту, как процесс, действие, длительность. Письмо как забвение (написать — избавиться забыть). Письмо как ожидание (откровения). Откровение ожидания есть чтение. Но по ту сторону.

С одной стороны, текст Бланшо актуализация границы. Преодоление границы — с другой.

Текст Бланшо бесконечное натыкание на границы (никуда не деться от выражений: по ту сторону, вне, вплоть до него, вне его, ни в себе, ни вне себя) по обе стороны текста.

Для читателя внимательного, вернее внимающего, когда говорение (текст) не (обязательно) требует ответа, т. е. возвратного действия, истина раскрывается не в самой речи: «истина была бы в их речи лишней, по молчаливому согласию они всегда с этим примирялись». Истинен самый процесс речи. Речь — действие от истины. «Было странно, что забвение смогло так положиться на речь, а речь вобрать забвение […] забвение обретает в речи свой покой и поддерживает ее в согласии с сокровенным». Забвение — покрывало Изиды. В речи не может быть истины, но речь причастна истине. Приоткрыть покров возможно только речью. И как вариант — письмом.

Письмо как продвижение по тексту, как процесс, действие, длительность. Истина обнаруживается в процессе, всегда уже присутствует в процессе. Бесконечно длящееся перформативное высказывание. Это ужас. Это «Кромешное письмо» Бланшо.

Письмо Бланшо — преодоление границы (со стороны Бланшо): исчерпать неисчерпаемое, выжать все возможное и невозможное. Исчерпать ресурсы языка. Неразрешимые проблемы всегда разрешаются просто насилием. Бланшо производит насилие над языком самым деликатным способом — через повторение: заставить язык работать сам по себе, без участия автора. Есть в этом что-то от участи эпикурейского Бога — сотворить мир, а потом только созерцать его, не принимая в нем участия.

Письмо Бланшо тавтологично. Однако его тавтология нечто абсолютно отличное при полной тождественности и достигается построением симметричных структур (фраз) из прямо противоположных формулировок: «Важно, чтобы все они были в равной степени сказаны — равенство, в котором они исчерпываются, но не исчерпывается возможность их сказать», или: «В покое без покоя».

Слово контекстуально, абсолютное тождество слов невозможно. Именно этим пользуется Бланшо: каждый раз вновь возникающими значениями слова. Письмо Бланшо не тавтология, а — на фоне кажущейся тавтологии возникающие бесконечные нюансы. «Ожиданию, если то, что от него ускользает, всегда уже в ожидании присутствует, дано все, кроме пустоты присутствия.

Ожидание есть ожидание присутствия, которое не дано в ожидании, присутствия, все же сводимого ожиданием, отбирающим у него все, что в нем явлено, к простой игре присутствия».

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки