Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4  5  6 | Следующая страница реферата

Но ни один из них с другим не сходен,

Различное различно выражая.

Пусть краски плоскостны, ложась на доски.

( Мерло-Понти М. «Око и дух» Французская философия и эстетика XX века. М., 1995. с 156.)

Карликов писали в Испании и до Веласкеса. Изображая шутов, художники, как правило, стремились акцентировать внимание зрителей на их уродстве, на их шутовских атрибутах, показать их как диковинки. Совершенно по-новому понимает свою задачу Веласкес. Он первый увидел в этих всеми презираемых существах людей, достойных внимания и уважения; за безобразной внешностью – человека с его миром чувств и страданий. Умело используя композицию, цвет и освещение, художник каждый раз достигает удивительного своеобразия и яркости образа.

Произведение имеет множество смысловых оттенков, что представляет собой результат глубокого понимания сложных явлений жизни. То обстоятельство, что королевская чета мыслиться вне пределов холста, имеет еще одно значение. Картина как бы раздвигает свои границы, и изображенная сцена сливается с окружающим миром. Стремление создать иллюзию единства мира реального и изображенного характерно для западноевропейского искусства XVII века. Художественное произведение понимается не как что-то обособленное, существующее само по себе, как это имело место в эпоху Возрождения, а, в согласии с общими представлениями о неразрывном единстве всех явлений мира, как часть его.

ВСЕВИДЯЩЕЕ ОКО ХУДОЖНИКА.

“Портрет королевской семьи” не раз сравнивали с “Фрейлинами” (“Las meninas”) Веласкеса, в свое время детально изученными и даже скопированными Гойей. Действительно, в основе той и другой картины лежит величественная метафора всевидящего ока художника, которого сильные мира сего мнят слугой, но который торжествует над ними и даже делается их хозяином в ту самую минуту, когда они прибегают к его услугам, становятся его моделями, доверяют его проницательности свой облик, а его кисти — свое будущее, свою посмертную репутацию.

Многие портреты Гойи XVIII века говорят о том, что в Испании творилось нечто странное и недоброе. Если не знать, кого изображают эти картины, то едва ли можно догадаться, что это пресловутые испанские гранды, правнуки тех самых надменных особ, тех чопорных, зашнурованных и расчесанных принцесс, которые позировали Веласкесу.

И Веласкес и Гойя превращают свои картины в своеобразные “Автопортреты с королевской семьей”, а королевские дворцы — в свои мастерские. Но делают они это с противоположным смыслом. Веласкес — в известной степени для того, чтобы воплотить “звездный час” придворного живописца, когда, повинуясь ему и подчиняясь условиям сеанса, “высшие” мира сего вовлекаются в таинство живописи, утрачивая при этом обычную свою надменность, недоступность, становясь проще, человечнее, даже добрее и, таким образом, открываясь для сопереживания художника. Гойя - для того, чтобы продемонстрировать полную Независимость своих освобожденных от придворного пиэтета мысли и кисти. Веласкес “покорял” своих высоких покровителей, продолжая числить их на высоте положения. Гойя развенчивал величие, будто повторяя едкие слова знаменитого монолога Фигаро: “... думаете, что вы сильные мира сего, так уж, значит, и разумом тоже сильны?.. Знатное происхождение, состояние, положение в свете, видные должности — от всего этого не мудрено возгордиться! А много ли вы приложили усилий для того, чтобы достигнуть подобного благополучия? Вы дали себе труд родиться, только и всего”.

У Гойи нет героя, его герой - сама картина, то есть, сам визуальный язык. Гойя делает шаг в продолжение стратегии Веласкеса: если Веласкес констатировал смерть Предмета, то Гойя констатировал смерть Героя, а вслед за этим и смерть Автора. Исходя из этого, можно заметить в произведениях Веласкеса такие чувства и мысли о жизни, которые для человека того времени удивительны. Есть в его картинах печаль, серьезность, суровость, словно бы осуждающие всякое веселье. Возможно, именно эта сторона его творчества могла бы сегодня особенно заинтересовать новые поколения художников, столь упорно старающихся показать безобразную изнанку ковра, именуемого жизнью. Главное в Веласкесе и Гойе (помимо национальной самобытности) то, что изобретенная ими плоскостная живопись, избравшая свет в качестве единственного исходного материала выводит напрямую к импрессионизму. Гойя, опираясь на опыт Веласкеса, создал великие законы каллиграфии, определившие почерк живописи в течение всего XIX и начала XX века.

Наконец, Веласкес открывал новые возможности в парадном портрете, прозревал в нем новые жизненные потенции. А Гойя, утрировав все его признаки, превратил почти в пародию, сделал сам принцип парадности, поддерживаемый только самоуверенностью, показным богатством да привычкой властвовать, чем-то сугубо неестественным и даже нестерпимым, раздражающим, отталкивающим, устаревшим. Он нравственно уничтожил саму концепцию этого характернейшего порождения сословного общества. После Гойи парадный портрет стал уже невозможен в качестве полноценно утверждающего жанра живописи. Его не смогли сделать таковым ни Лоуренс, ни Жерар, ни даже поздний Энгр, не говоря уже о салонных художниках вроде Винтергальтера, Ленбаха или Бонна, чьи написанные, конечно с самыми серьезными намерениями, портреты “мещан во дворянстве” либо нестерпимо скучны, либо оживают лишь для того, чтобы спародировать самих себя.

Остается только удивляться тупости тех “заинтересованных лиц”, которые были до такой степени загипнотизированы этим сочащимся золотом портретом, что приняли его за чистую монету. Верный правде жизни, портрет Гойи, похоже, никого не шокировал; даже королева при случае пошутила по поводу своей уродливости, возможно, ожидая в ответ пылких возражений.

Королевская чета не выразила ни неудовольствия, ни энтузиазма, увидев представленную им работу. И хотя Гойя никогда больше не получал королевских заказов, произошло это не оттого, что их оскорбил портрет. Гойя, приобретший при дворе славу лучшего художника, был теперь занят воплощением в жизнь собственных замыслов.

Для Гойи это был последний портрет еще царствовавших в Испании монархов. В дальнейшем он более не писал ни Карла IV, ни Марию Луису, будто сократив по своей воле время их реального царствования на добрых семь лет. Ну а, может быть, что-то и шевельнулось в ожиревшем сознании короля или королевы, что-то заставившее их инстинктивно опасаться кисти своего первого придворного живописца.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

До конца XVIII века испанская живопись, как и французская и немецкая, была лишь провинцией огромного континента, которым являлась живопись итальянская. Только у фламандской живописи был независимый источник, повлиявший на итальянское искусство поначалу лишь в плане техники, но очень скоро оно уже широко подключилось к нему. Единство живописи на Западе – одно из значительнейших явлений, подтверждающих единство европейской культуры. В Испании живопись до 1600 года была не просто провинциальной, но захолустной. Периодическими импульсами воспринимала она фламандские и итальянские веяния, перерабатывая их почти всегда неуклюже. Когда Рубенс в первый раз посетил Испанию, его поразила грубость здешних живописцев. Незадолго до рождения Веласкеса большинство художников в Севилье составляли иноземцы. Но вот внезапно, на протяжении десяти лет, рождаются четыре великих испанских художника - предшественники Гойи: Рибера - в 1591 году, Сурбаран - в 1598-м, Веласкес - в 1599-м, Алонсо Кано - в 1601 году. Интерес к живописи, довольно слабый до 1550 года, распространялся и усиливался на протяжении второй половины века во всех высших классах нашего полуострова. Можно сказать, что в начале XVII века в Испании уже существует относительно широкий круг людей, которые разбираются в искусстве, закладывают основы частных коллекций и во время поездок в Италию стараются раздобыть хорошие картины.

Веласкеса Ортега приравнивает к Декарту, говоря, что Веласкес и Декарт совершают в разных областях один и тот же переворот. Подобно тому, как Декарт сводит мышление к рациональному, Веласкес сводит живопись к визуальному. Оба поворачивают культуру лицом к реальности. Веласкес так строит изображение, что в фокусе зрительского внимания оказывается, как ни парадоксально это звучит применительно к классической живописи XVII века, не сам изображаемый предмет, а метод его визуального воспроизведения. Оптика взгляда художника - вот что интересует Веласкеса больше всего. Искусство было преимущественной областью фантазии, сном, сказкой, мечтой, "узором, сотканным из формальных красот". Если и Пуссен, и Тициан оставались в искусстве религиозными мыслителями, то Веласкес создает новую - в нерелигиозную - визуальную антропологию, превращая портрет в основной принцип живописи. Что бы Веласкес ни изображал – человека, кувшин, форму, позу, событие, - он всегда пишет портрет, в конечном итоге - портрет мгновения. В "Лоции живописца" приводится следующий диалог Веласкеса с Сальваторе Розой: "Понравился ли вам наш великий Рафаэль?" - "Если вы хотите знать правду, то Рафаэль мне не нравится". - "Но тогда в Италии нет, наверное, ни одного художника, который отвечал бы вашему вкусу и которого можно было бы увенчать короной". - "Красота и совершенство находятся в Венеции, кисти венецианцев я отдаю первое место, и Тициан является их знаменосцем" (Магсо Bosquini. La carta del navegar pittoresco. Venezia, 1660, p. 58).

Ни у кого из художников не было столько досуга, как у Веласкеса. В его деятельности живописца доля, отведенная придворной должности, сводилась к минимуму, и он мог заниматься живописью ради самого искусства, не заботясь ни о мнении публики, ни о вкусах заказчика, решая все новые технические проблемы. Если внимательно изучать картины Веласкеса, мы обнаружим, что в большинстве из них стимулом к созданию была новая задача в искусстве живописи. Отсюда не только их малочисленность, но также их особый характер - многие картины следует рассматривать как этюды, часто даже не завершенные. Поразительна ясность, с какой Веласкес уже в юности видит значение живописи в своей дальнейшей жизни. Поскольку он был человеком, не любившим патетические жесты, очень молчаливым, и сумел прожить жизнь без приключений и судорожных порывов, мы склонны забывать о сознательной революционности его таланта. И здесь уместно привести слова Паломино об этом первом этапе его жизни после описания созданных в Севилье бодегонес: "В таком вот духе были все вещи, которые Веласкес делал в это время, дабы отличиться ото всех и идти новым путем; сознавая, что Тициан, Альберти, Рафаэль и другие захватили до него лавры первооткрывателей и что, поскольку они уже умерли, слава их возросла, он, движимый своим причудливо изобретательным вдохновением, принялся изображать сценки из жизни простонародья в новой, смелой манере, с необычными красками и освещением. Кое-кто упрекал его, что он не пишет картин на более серьезные сюжеты и не стремится к приятности и красоте, в чем мог бы соперничать с Рафаэлем де Урбино, на что он учтиво возражал, говоря, что предпочитает быть первым в этом грубом жанре, нежели вторым в изящном".

Гойя — сложный и очень неровный художник. Своеобразие и сложность его искусства состоят в значительной мере в том, что, в отличие от искусства Давида, оно лишено четкой политической программности и более непосредственно связано со стихией реальной жизни, служившей для Гойи источником разнообразных творческих импульсов. Восприятие жизненных противоречий носило у Гойи характер стихийного протеста против социальной несправедливости, преломляясь через призму глубоко личного, субъективного переживания художника. Значительное место в творчестве мастера занимают гротеск, аллегория, иносказание. Однако произведения, с трудом поддающиеся расшифровке, в такой же мере овеяны, горячим дыханием жизни, как и его работы с активно выраженным социальным началом. Как ни один из великих мастеров Испании, Гойя воплотил в своем искусстве трагедию и героические чаяния испанского народа, переживавшего в это время один из самых бурных периодов своей истории. Вместе с тем его творчество, отличающееся правдивостью, исторической конкретностью и глубоко национальным характером (что отметил еще В. В. Стасов), несет в себе и более широкое, универсальное содержание, ибо в нем находят косвенно-ассоциативное выражение многие проблемы и трагические противоречия новой исторической эпохи. В какой бы области ни работал Гойя, всегда его образные решения были отмечены особым, отличным от прошлого, художественным видением мира.

Гойя пишет летом 1718 года: “Честь художника очень тонкого свойств. Он должен из всех сил стараться сохранить её чистой, так как от репутации его зависит его существование, с того момента, когда она запятнана, счастье его гибнет навсегда…”.

Гойя был назначен первым художником короля – наиболее высокая честь для испанского художника. В одном письме другу Гойя писал об аудиенции у короля, сообщая с удовольствием, что не смог скрыть “всех почестей, которые благодаря Богу, он получил от короля, королевы и принцессы, показав им картины”, добавляя: “я поцеловал их руки, никогда не испытывал так много счастья”. Его новая слава давала ему больше работы по заказам. Для него позируют члены аристократии и королевской семьи, политики, законодатели и высокие сановники церкви, а также поэты, художники, актеры и тореадоры. Успех приятен, но одновременно художник скучал, так как ему хотелось писать только то, что он любил. Как художник Гойя складывается сравнительно поздно. Его редкое живописное дарование проявилось в серии картонов для шпалер королевской мануфактуры Санта Барбара в Мадриде В 1786 году Гойя был назначен королевским живописцем. “Я себе, - пишет он другу в том же году, - действительно налаженную жизнь. Я никому не прислуживаюсь. Кто имеет до меня надобность, должен искать меня, и, в случае, когда меня находят, я еще заставляю немного просить себя. Я остерегаюсь сразу принимать какие-либо заказы, за исключением тех –случаев, когда нужно угодить видному персонажу или же когда я считаю нужным сдаться на настойчивые просьбы друга. И вот, чем более я стараюсь сделать себя недоступным, тем более меня преследуют. Это привело к тому, что я так завален заказами, что не знаю, как всем угодить”.

Гойя создал за свою долгую жизнь семьсот картин, пятьсот рисунков, двести пятьдесят офортов, в которых вечно живут революции, войны, дегенеративные и жестокие короли, лживые и жадные аристократы, зловещие молодящиеся старухи, храбрые тореро и прелестные махи - все самое героическое и все ничтожное и фальшивое в человеке. Гойя почти половину творческой жизни был глух, но всмотритесь в его работы, и вы услышите перезвон гитарных струн и вздохи влюбленных, до вашего слуха донесется ритмичный перестук каблуков танцующих хоту, вас увлекут веселые и задорные песни народных празднеств. Вы содрогнетесь от рева коррид, вам станет жутко от скрипа гарроты и стонов удушаемых. Художник бросит вас в бездну своих «Капричос», и вы познаете блаженство ночного полета и ужас тайных кошмаров.

Замечательный французский художник Эжен Делакруа, посетив Испанию, писал: «Весь Гойя трепетал вокруг меня». Настолько великий испанский живописец художественно и энциклопедично отразил жизнь своей страны, своего народа. Ярко, гениально. И это, однако, не помешало королю Испании Фердинанду, только что взошедшему на престол, заявить Гойе: «Вы достойны петли!".

Творчество этого художника, развивавшееся на рубеже 18—19 столетий, подобно творчеству Луи Давида, открывает искусство новой исторической эпохи. С новым временем Гойю связывают прямое отражение и оценка в его искусстве реальных событий жизни, современной ему действительности. Обратившись в своем творчестве к изображению исторической деятельности народных масс, Гойя положил начало развитию исторической реалистической живописи нового времени. Искусство вечно. Творения Гойи продолжают жить, рождая все новые и новые ассоциации.

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: реферат техника, решебник 6 класс виленкин.



Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4  5  6 | Следующая страница реферата

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки