Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4  5  6 | Следующая страница реферата

В Риме, который он посетил в конце тридцатых годов, Гоголь близко столкнулся с жизнью художников, с миром искусства. Почти все его письма римского периода дышат этими впечатлениями. Так, 15 апреля 1837 года н. ст, он писал А. С. Данилевскому о Рафаэле, чье имя не раз упоминается и в “Портрете” : В магазинах только Оссия да антики. Но зато для наслаждений художнических Ты не можешь себе дать никакой идеи, что такое Рафаэль. Ты будешь стоять перед ним, также безмолвный и обращенный весь в глаза, как ты сиживал некогда перед Гризи” ( т.9, с. 104).

В другом письме к А. С. Данилевскому от 5 февраля 1839 года н. ст. Гоголь писал и о своих занятиях: “До сих пор я больше держал в руке кисть, чем перо. Мы с Жуковским рисовали на лету лучшие виды Рима.” ( т.9, с. 124).

В повести изображается судьба молодого художника Чарткова, начавшего трудиться над своими этюдами и рисунками в бедности, почти нищете. Эта бедность была хорошо знакома молодому Гоголю. В письме к матери от 30 апреля 1829 года он рассказывал, что ему не хватает денег на проживание в четырехэтажном доме “ каретного мастера Иохима”, поэтому он и решил взяться за литературные труды (“Как в этом случае не приняться за ум, за вымысел, чтобы добыть этих проклятых, подлых денег вот я и решился….”(т.9, с. 24)). В этом письме он просил у матери прислать ему что-нибудь об “обычаях и нравах малороссиян”, так как вскоре им были напечатаны “Вечера на хуторе близ Диканьки”. Гоголь понимал, как трудно было молодому художнику, еще никому не известному, развивать свой талант так, как он считает нужным и при этом зарабатывать деньги. О таких талантах он писал к Шевыреву 8 сентября 1847 года н. ст.: “Еще прошу особенно тебя наблюдать за теми из юношей, которые уже вступили на литературное поприще. В их положение хозяйственное стоит, право, взойти. Они принуждены бывают весьма часто из-за дневного пропитания брать работы не по силам . Сколько ночей он должен просидеть, чтобы выработать себе нужные деньги, особенно если при этом сколько-нибудь совестлив и думает о своем добром имени !” (т.7, с. 570). Подобное состояние художника Гоголь описал в первой редакции “Портрета”: “Его грызла совесть; им овладела та разборчивая, мнительная боязнь за свое непорочное имя, которая чувствуется юношею, носящим в себе благородство таланта…” (т.7, с. 280). Трагическая судьба Чарткова близка судьбам двух знакомых автора, Беранжера и Близнецова, о которых он рассказывал А.С. Данилевскому в письме от 2 мая 1831года: “С друзьями твоими, Беранжером и Близнецовым, случились несчастия. Первый долго скитался без приюта и уголка, изгнанный из ученого сообщества Смирдина неумолимым хозяином дома, вздумавшем переделывать его квартиру. Три дня и три ночи не было вести о Беранжере; наконец, на четвертый день увидели на окошках дому графини Ланской (где были двери). Хозревов на белых лошадях, а бедный Близнецов сошел с ума” ( т.7, с. 569).Изображение персидского принца Хозрев-Мирзы фигурирует в обоих редакциях “Портрета”. Само место жительства Чарткова выбрано Гоголем не случайно: на Пятнадцатой линии Васильевского острова в Петербурге обыкновенно жили художники по причине соседства с Академией.

В первой редакции “Портрета” в описании кладовой ростовщика Петромихали автор упоминает бриллиантовый перстень бедного чиновника, “получившего его в награду неутомимых своих трудов”. Это — автобиографическая деталь, так как, согласно “Послужному списку Н. В. Гоголя , будучи, старшим учителем истории в Патриотическом институте благородных девиц, 9 марта 1834 года “в награду отличных трудов” Гоголь был “пожалован от Ея Императорского Величества бриллиантовым перстнем” (т.7, с. 571).

В “Портрете” нашли отражение взгляды на художественное искусство самого автора. О художнике, совершенствовавшемся в Италии, он пишет: “Он не входил в шумные беседы и споры; он не стоял ни за пуристов, н против пуристов. Он равно всему отдавал должную ему часть, извлекая изо всего только то, что было в нем прекрасно, и наконец, оставил себе в учители одного божественного Рафаэля” (т. 3, с.87). Пуристы — это группа немецких художников, сформировавшаеся в первой половине XIX века в главе с Ф. Овербеком и П. Корнелиусом , которые хотели возродить ясность, простоту, целое миросозерцание живописцев дорафаэловской эпохи. Будучи знакомым с художниками этого круга, Гоголь относился к ним скептически, считая бесплодным внешнее подражание старым мастерам, изучение их внешних приемов без проникновения в глубину изображаемого предмета и жизнь Церкви (по воспоминаниям П. В. Анненкова, Гоголь, услышав рассказ одного знакомого Овербека, заметил: “Подобная мысль могла только явиться в голове немецкого педанта”). Как и художник, изображенный в поаести, Гоголь предпочитал этим живописцам “божественного Рафаэля”. А. О. Смирнова вспоминала , что Гоголь “раз взглянув на Рафаэля в Риме, не мог слишком увлекаться другими живописцами”. Однако отношение Гоголя к Рафаэлю не было однозначным. Намного выше его писатель ценил православных художников, “у которых краска ничего, а все в выражении и чувстве”. В творениях Рафаэля Гоголь не мог не признавать искусство великого мастера, противопоставляя его наплыву бездарных картин, которые так ярко изображены им на первой странице “Портрета”. Отношение к искусству как к “ремеслу”, необходимому лишь для заработка денег и льстящему вкусам заказчиков, Гоголь показал в отношении к художеству Чарткова. Чартков, увлекшийся суетной славой и писанием модных портретов, вскоре стал с пренебрежением говорить об искусстве: “О художниках и об искусстве он изъяснялся теперь резко: утверждал, что прежним художникам уже чересчур много приписано достоинства, что все они до Рафаэля писали не фигуры, а селедки что сам Рафаэль даже писал не все хорошо и за многими произведениями его удержалась только по преданию слава…” (т. 3, с.484). По воспоминанию О. Н. Смирновой, дочери А. О. Смирновой, Гоголь передает здесь слова художника Дмитриева, жившего в Риме: “Гоголь возмущался утверждениями Дмитриева, особенно тем, что Дмитриев называл школу Перуджини les primitifs и дорафоэловские селедки”.

Но в “Портрете” показан пример истинного отношения к искусству. С. П. Шевырев, прочитав “Портрет” в “Современнике” за 1842 год, писал Гоголю 26 марта 1843 года: “Ты в нем так раскрыл связь искусства с религией, как нигде она не была раскрыта”. Во второй части “Портрета” Гоголь изобразил художника, который “веровал простой, благочестивой верою предков, и оттого, может быть, на изображенных им лицах являлось само собой то высокое выражение, до которого не могли докопаться блестящие таланты” (т. 4, с.494). Это выражение Гоголь заметил на иконах византийцев.

Образ этого русского художника, долго совершенствовавшего свой талант в Италии, близок самому Гоголю. На образ этого художника мог повлиять также А. А. Иванов. Г. П. Галаган, познакомившийся с Гоголем в 1843 году в Риме благодаря Чижову, писал о близости убеждений и художественных устремлений Гоголя и Иванова: “Часто говорил об искусствах и всегда в мнениях своих сходился с Ивановым, с которым был особенно дружен. Трудно было узнать, кто из них был более под влиянием другого. Иванова я знал ближе, чем Гоголя, и мог заметить, что мнения Гоголя ценились им с каким-то глубоким уважением даже в отношении искусства”.

Гоголь глубоко сознавал, что бес может проникнуть в самое вдохновение художника, и при том, что он отдавал всего себя своему делу, он понимал, что нельзя обожествлять искусство. В повести выразилось осознание Гоголем того, что искусством можно служить Богу или дьяволу. Так, узнав о судьбе написанного портрета, художник “совершенно убедился в том, что кисть его послужила дьявольским орудием, что часть жизни ростовщика перешла в самом деле как-нибудь в портрет и тревожит теперь людей, внушая бесовские побуждения, совращая художника с пути, порождая страшные терзанья зависти и проч., и проч..” (т. 3, с. 105). Сам Гоголь очень строго относился к своему творчеству. Начиная с первых своих произведений, он часто уничтожал их, сознавая их несовершенство, а позднее и глубоко раскаивался в них. Это подтверждает следующий случай. Раз, увидев свои книги в библиотеке у священника о. Иоанна Базарова, он сказал: “Как! И эти несчастные попали в вашу библиотеку !” Он раскаивался в своем творчестве, подобно художнику, описанному в “Портрете”. Когда художник понял, что, изобразив ростовщика, он поддался нечистому, то оставил мир и ушел в монастырь, где проводил время в трудах и подвигах покаяния. В 1845 году Гоголь сам хотел уйти в монастырь, оставив литературное творчество. Об этом вспоминает в своих “Записках” дочь православного священника С. К. Сабинина - Марфа Степановна Сабинина: “Он приехал в Веймар, чтобы поговорить с моим отцом о своем желании поступить в монастырь. Видя его болезненное состояние, следствием которого было ипохондрическое настроение духа, отец отговаривал его и убедил не принимать окончательно решения”. О высоком авторитете С. К. Сабинина для Гоголя говорил тот факт, что он включил его письмо “ О почитании святых” в свой сборник список из творений святых отцов. В Веймаре к С. К. Сабинину обращались многие из гоголевского окружения — С. П. Шевырев, Погодин, Бодянский. Желание Гоголя стать монахом звучит и в письме к графу А. П. Толстому “Нужно проездиться по России”, включенном в книгу “Выбранные места из переписки с друзьями”: “Нет выше звания, как монашеское, и да сподобит нас Бог надеть когда-нибудь простую ризу чернеца, так желанную душе моей, о которой уже и помышленье мне в радость” (т. 6, с.85). О том, как должен художник заботиться о душе своей, поскольку все его заблуждения могут стать соблазном для других, говорит монах-художник своему сыну: “Да хранит тебя Всевышний от сих страстей ! Спасай чистоту души своей. Кто заключил в себе талант, тот чище всех должен быть душою. Другому простится многое, но ему не простится” (т. 3, с. 108). Эту же мысль Гоголь выразил позднее в “Авторской исповеди”: “Но если он сам еще не воспитался так, как гражданин земли своей и гражданин всемирный , тогда ему даже опасно выходить на поприще: его влияние может быть скорее вредно, чем полезно” (т. 6, с. 226).

Для Гоголя художественное творчество было тесно связано с душевным очищением и духовным ростом человека. В “Портрете” художник, будучи в монастыре, прежде чем написать образ для церкви, сказал, что “трудом и великими жертвами он должен прежде очистить свою душу, чтобы удостоиться приступить к такому делу” (т. 3, с.103). Сам Гоголь считал свой труд над “Мертвыми душами” неразрывным с внутренней работой над собой, о чем и писал в письмах сороковых годов. В письме Плетневу в октябре 1843 года есть такие слова: “Сочинения мои так связаны тесно с духовным образованием меня самого, и такое мне нужно до того времени вынести внутреннее сильное воспитание душевное, глубокое воспитание, что нельзя и надеяться на скорое появление моих новых сочинений”. А в июле 1844 года он писал Языкову: “Ты спрашиваешь, пишутся ли “Мертвые души” ? И пишутся, и не пишутся Я иду вперед — идет и сочинение, я остановился — нейдет и сочинение”. Эта работа была необходима Гоголю, так как он понимал огромную ответственность писателя за свое слово, и то влияние, которое оно окажет на других. В своем “Завещании” он также высказывает мысль о высоком призвании искусства: “Я писатель, а долг писателя — не одно доставленье приятного занятия уму и вкусу; строго взыщется с него, если от сочинений его не распространится какая-нибудь польза душе и не останется от него ничего в поучение людям” (т. 6, с.11). А в “Портрете” в уста уже очистившего свою душу художника Гоголь вложил слова о том Божественном мире и благодарении Богу, которое вызывает в душе человека произведение искусства, вдохновляемое Духом Святым: “Ибо для успокоения и примирения всех нисходит в мир высокое созданье искусства. Оно не может поселить ропота в душе, но звучащей молитвой стремится вечно к Богу”. В своей повести Гоголь выразил глубокое понимание цели искусства: “Намек о божественном, небесном рае заключен для человека в искусстве, и потому одному оно уже выше всего” (т. 3, с.107).

Глава 2 “ Мертвые души” .

Первый том поэмы Н. В. Гоголя “Мертвые души” была начата в 1842 году. Она мыслилась автором как огромное эпическое произведение, имеющее своею целью “объять всю Русь”. До нас дошел только первый том этого произведения и отдельные главы второго. О значении поэмы Гоголь писал А. О. Смирновой в 1845 году: “Вовсе не губерния, и не несколько уродливых помещиков, и не то, что им приписывают, есть предмет “Мертвых душ”. Это пока еще тайна, которая должна быть вдруг, к изумлению всех (ибо ни одна душа из читателей не догадалась), раскрыться в последующих томах” (т. 6, с. 78). В поэме Гоголь сумел выставить наружу всю пошлость пошлого человека, а в последующих томах он хотел изобразить духовное возрождение своих героев. В “Четырех письмах по поводу “Мертвых душ” он писал, что “русского человека испугала его ничтожность более, чем все его пороки и недостатки” (т. 6, с. 78). Автор хотел, чтобы его поэма была полезна и для читателей, и для него самого. Изображая пошлость и убожество своих героев, он хотел, чтобы читатели обратились бы на самих себя и увидели бы собственные недостатки. О себе он писал: “Никто из читателей моих не знал того, что, смеясь над моими героями, он смеялся надо мной” (т. 6, с. 78). И далее: “Я уже от многих своих гадостей избавился тем, что передал их своим героям” (т. 6, с. 81).

Однако Гоголь передал своим героям “Мертвых душ не только свои пороки и недостатки. Несмотря на эпичность и широту этого произведения, в нем отразилось множество личных черт автора.

В “Мертвых душах” ярко выразилось автобиографическое начало. В “Четырех письмах по поводу “Мертвых душ” Гоголь так писал об этом произведении: “ ‹…› герои мои потому близки душе, что они из души; все мои последние сочинения — история моей собственной души” (т. 8, с. 77). Замысел “Мертвых душ” тоже связан с биографией писателя — по мнению Б. Н. Скворцова, история с покупкой мертвых душ, описанная в поэме, произошла на родине Гоголя. Дальний его родственник Пивинский устроил такую аферу. Гоголь писал в “Авторской исповеди”, что сюжет “Мертвых душ” дал ему Пушкин, но случай с Пивинским был ему также, наверное, известен.

Б. Н. Скворцов в своей брошюре “Личные источники “Мертвых душ”, написанной на нашу тему указывает четыре вида “личных источников”: собственно автобиографические, наблюдения над характерами близких и знакомых ( в третьем письме по поводу “Мертвых душ” Гоголь писал: “Тут, кроме моих собственных, есть даже черты многих моих приятелей, есть и твои” (т. 6, с. 79). Третий источник — это черты быта, подмеченные автором, и четвертый — материал, сообщенный другими. Об автобиографичности своих героев автор писал в “Четырех письмах по поводу “Мертвых душ” — “С этих пор я стал наделять своих героев сверх их собственных гадостей моей собственной дрянью. Вот как это делалось: взявши дурное свойство мое, я преследовал его в другом званье и на другом поприще, старался себе изобразить его в виде смертельного врага” (т. 6, с. 78). В письме к А. О. Россет от 15 апреля 1847 года Гоголь писал о том, что если у него не найдется достаточно материала, то в “Мертвых душах” на место людейи высунется его собственный нос”. На основании слов самого автора, Б. Н. Скворцов писал: “… Мы не ограничимся установлением наличности в героях “Мертвых душ” одной лишь “дряни” и “гадости” автора, а вообще — всех его черт, какие только возможно установить. Было в характере Гоголя что-то и маниловское, и чичиковское, и даже ноздревское”. Образцом маниловщины с ея “именинами сердца” Скворцов считал ранние письма Гоголя, особенно — письмо от 1 октября 1824 года, где он поздравляет мать с днем Ангела (Позвольте, дражайшая маминька! Позвольте поздравить вас с днем Ангела вашего, с сим блаженнейшим днем для каждого нежного и благодарного сына. Ваша родительская любовь и нежность, ваши благодеяния, ваши о мне попечения, — все сие побуждает меня приняться за перо, чтоб изъявить вам свою благодарность” (т. 9, с. 9). Скворцов отмечал, что Чичиков, как и Гоголь, имел страсть к приобретению чернильниц, вазочек, пресс-папье…. Эту черту отмечал в своих воспоминаниях о писателе Л. Арнольди: “Гоголь очень любил и ценил хорошие вещи и в молодости, как сам он мне говорил, имел страстишку к приобретению разных ненужных вещиц: чернильниц, вазочек, пресс-папье и проч.”. В “Мертвых душах” отразилась также привычка Гоголя, переданная героям многих его произведений, узнавать многое через слуг. Л. Арнольди вспоминал об этом: “ Покуда мы обедали, он все время разговаривал с половым, расспрашивая его, откуда он, сколько получает жалованья, где его родители, кто чаще других заходит к ним в трактир, какое кушанье больше любят чиновники в Малоярославце и какую водку употребляют, хорош ли у них городничий и тому подобное. Расспросил о всех живущих в городе и близ города …”. Прием разузнавать все нужное среди слуг использовался в “Ревизоре”, в “Игроках”. Чиновники города NN узнавали о Чичикове “посредством лакейских знакомств”.

Б. Н. Скворцов считал, что физиологический облик Чичикова — совершенно противоположный Гоголю. Гоголь писал в поэме: “Автор должен признаться, что весьма завидует аппетиту и желудку такого рода людей” (т.5, с. 59). По воспоминаниям П. А. Анненкова, Гоголь страдал бессонницей, приступами слабости, и никогда не отличался особенным здоровьем. В поэме отразилось и душевное состояние автора. Б. Н Скворцов писал: “Проследим теперь, как отразилось в “Мертвых душах” душевное состояние Гоголя, какой след передуманное им и пережитое оставило на страницах знаменитой поэмы”. Преобладающее настроение первой части — грустное, одна из причин которого — боязнь наступающей преждевременной старости. Об этом Гоголь писал в письме к А. С. Данилевскому от 5 февраля 1839 года нового стиля: “Мы приближаемся с тобою с (Высшие Силы! Какая это тоска!) к тем летам, когда уходят на дно глубже наши живые впечатления и когда наши ослабевающие силы, увы, часто не в силах вызвать их наружу …. Пусть мы будем иметь хотя несколько минут, в которые будем свежи и молоды” (т. 9, с. 122-123). Начало шестой главы поэмы переклик3ается со строками этого письма — “Прежде, давно в лета моей юности…” (т. 5, с.103). Душевное состояние после разлуки с Жуковским отразилось в одиннадцатой главе первого тома поэмы. В письме к Жуковскому Гоголь описывал опустевшую комнату: “Мне все кажется, что из нее кто-то на минуту выехал или выезжает, что наполовину уложенный чемодан стоит посередине, по всем углам клоки обверточной бумаги, веревочек…”. Эти минуты перед отъездом Гоголь описал в поэме: “В продолжение этого времени он ‹Чичиков› имел удовольствие испытать приятные минут, известных каждому путешественнику, когда в чемодан все уложено и в комнате валяются только веревочки, бумажки да разный сор…” (т. 5, с.199).

При описании дома Собакевича Гоголь изображал то, что было близко и ему самому: “Было заметно, что при постройке его зодчий беспрестанно боролся со вкусом хозяина. Зодчий был педант и хотел симметрии, хозяин - удобства…” (т. 5, с.88). В 1830 году Гоголь был вовлечен в хлопоты по поводу дома в Васильевке, он заботился о том, чтобы было соблюдено как можно больше экономии и вместе с тем, чтобы дать постройкам лучший вид.

Третий вид источников — детские воспоминания Гоголя. Так, пруд в деревнях Манилова и Петуха напоминают пруд в Васильевке посреди сада. В “Мертвых душах” нашли отражение те случаи, которые происходили в жизни Гоголя и были замечены им и некоторыми из его современников. Так, в первой главе поэмы в описании города, который отправился посмотреть недавно приехавший Павел Иванович Чичиков, есть следующая деталь: “Кое-где просто на улице стояли столы с орехами, мылом и пряниками, похожими на мыло…” (т.5, с.14). С. Т. Аксаков вспоминал случай, произшедший с Гоголем: “не помню, где-то предлагали нам купить пряников. Гоголь, взявши один из них, начал с самым простодушным видом и серьезным голосом уверять продавца, что это не пряники; что он ошибся и захватил как-нибудь куски мыла вместо пряников, что и по белому их цвету это видно, да и пахнут они мылом, что пусть он сам отведает и что мыло стоит гораздо дороже, чем пряники. Продавец сначала очень серьезно и убедительно доказывал, что это точно пряники, а не мыло, и, наконец, рассердился”.

Большое значение для “Мертвых душ” имеют детские воспоминания Гоголя. В описании сада, окружавшего дом Манилова, отразились пейзажи Васильевки, близкие Гоголю с детства. Василий Афанасьевич Гоголь, отец писателя, разбил в парке аллеи и клумбы, у него были беседки и грот. Некоторым из них он давал названия: аллея “Долина спокойствия”, беседка “Мечта”…

Гоголь описывал усадьбу Манилова: “…были разбросаны по-английски две-три клумбы с кустами сиреней и желтых акаций; пять-шесть берез небольшими купами кое-где возносили свои мелколистные жиденькие вершины. Под двумя из них видна была беседка с плоским зеленом куполом, деревянными голубыми колоннами и надписью: “Храм уединенного размышления” (т. 9, с. 124). По мнению исследователя творчества Гоголя В. И. Шенрока , в основу изображений дорог, по которым путешествовал Чичиков, и дорожных впечатлений легли путевые впечатления автора во время поездок в Нежин, где учился Гоголь, и обратно в Васильевку. Шенрок так писал об этом: “Искренние, в высшей степени прочувствованные воспоминания Гоголя о детстве в начале шестой главы “Мертвых душ” и особенно о поездках и о дороге имеют, несомненно весьма важное автобиографическое значение. Всего важнее в этом смысле следующие слова его после длинного перечисления предметов и людей, привлекавших его внимание: “я уносился мысленно за ними, в бедную жизнь их”. В поэме Гоголь говорил о дороге: “А сколько родилось в тебе чудных замыслов, поэтических грез, сколько перечувствовалось дивных впечатлений !” (т. 5, с. 203). Шенрок считал, что “известная доля этих впечатлений накопилась в чутком детском возрасте и несомненно, т_гда развивалась восприимчивостьлк ним, а равно “странное созвучие впечатлениям длинной дороги зародилось, наверное, еще очень рано”.

В 1821 году Гоголь был принят в Нежинскую гимназию высших наук. Многое из того, что он видел там и слышал, оставило глубокий отпечаток в его душе, многое отразилось потом в его произведениях. П. А. Кулиш писал о Гоголе того периода: “ Маленькие злые, ребяческие проказы были в его духе, и то, что он рассказывает в “Мертвых душах” о гусаре, списано с натуры”. В поэме Гоголь сравнивал положение чиновников, приведенных в замешательство дамами губернского города, с положением школьника, “которому сонному товарищи, вставшие пораньше, сунули в нос гусара, то есть бумажку, наполненную табаком. Потянувши впросонках весь табак к себе со всем усердием спящего, он пробуждается вскакивает ‹…›и потом уже различает озаренные косвенным лучом солнца стены, смех товарищей, скрывшихся по углам, и глядящее в окно наступившее утро, с проснувшимся лесом, звучащим тысячами птичьих голосов, и с осветившеюся рекою, там и там пропадающею блещущими загогулинами тонких тростников …” (т. 9, с. 173). П. А Кулиш. в своем “Опыте биографии Н. В. Гоголя” писал, что эти “блестящие загогулины между тонких тростников” живо напоминают тому, кто знает местность Нежинского Лицея, протекающую мимо него тихую, поросшую камышами речку, а проснувшийся лес, звучащий тысячами птичьих голосов, есть не что иное, как тенистый обширный сад Лицея, похожий на лес.”. В конце шестой главы, Чичиков, возвращаясь от Плюшкина в гостиницу, слышит “те слова, которые вдруг обдадут, как варом, какого-нибудь замечтавшегося двадцатилетнего юношу” (т. 5, с. 122), автор в образе “замечтавшегося двадцатилетнего юноши”, который “в небесах и к Шиллеру заехал в гости” (т. 5, с. 122), изобразил своего нежинского приятеля Н. В. Кукольника. Кукольник увлекался тогда шиллеровскими драмами, и Гоголь прозвал его “Возвышенным”. В то время увлекался Шиллером и Гоголь. В апреле 1827 года он писал матери из Нежина, что за “Шиллера” заплатил немалые то тем временам деньги — сорок рублей. В начале седьмой главы поэмы он рассуждает о двух разных писателях. В первом, который “из великого омута ежедневно вращающихся образов избрал одни немногие исключения, который не изменял ни разу возвышенного строя своей лиры ‹…› и, не касаясь земли весь повергался в свои далеко отторгнутые от нее и возвеличенные образы” (т. 5, с. 123), угадывается образ Шиллера. Однако в поэме звучит уже критическое к нему отношение: “Он окурил упоительным куревом людские очи; он чудно польстил им, сокрыв печальное в жизни, показав им прекрасного человека” (т. 5, с. 123). Ему противопоставляется “судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно перед очами и чего не зрят равнодушные очи, — всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога…” (т. 5, с. 123). Скорее всего, говоря об этом писателе, Гоголь думал о себе.

Другое лицо из Нежинской гимназии, которое Гоголь воплотил в своей поэме в образ — преподаватель естественного права Н. Г. Белоусов. Гоголь писал о нем 19 марта 1827 года Высоцкому: “Я не знаю, можно ли достойно выхватить этого редкого человека. Он обходится со всеми нами совершенно как с друзьями своими, заступается за нас против притязаний конференции нашей и профессоров-школяров. И, признаюсь, если бы не он, то у меня недостало бы терпения окончить курс”. Профессор естественного права Николай Григорьевич Белоусов появился в гимназии в мае 1825 года. Скорее всего, именно он является прототипом “чудного наставника” Тентетникова, описанного во втором томе поэмы. Гоголь писал об этом “чудном наставнике”: “Александр Петрович имел дар слышать природу русского человека и знал язык, которым нужно говорить с ним” (т. 5, с. 233). Однако Александр Петрович в ранней редакции второго тома говорил, “что прежде всего следует пробудить в человеке честолюбие” (т. 5, с. 233), и от учеников требовал ума. Гоголь не разделял этого мнения. В письме из “Выбранных мест из переписки с друзьями” “Христианин идет вперед” он писал о пути развития христианина. Гоголь указывал высшую цель, которую должен преследовать человек в своей жизни, прямо противоположную честолюбивым стремлениям: “желанье быть лучшим и заслужить рукоплесканье на небесах придает ему такие шпоры, каких не может дать наисильнейшему честолюбцу его ненасытимейшее честолюбие” (т. 6, с. 51). Далее Гоголь пишет: “Ум не есть высшая в нас способность” (т. 6, с. 51). Он понимал, что человеку необходимыум и тот более высокий “разум”, которым учил Александр Петрович, однако утверждал в письме, что “есть высшая еще способность; имя ей - мудрость, и ее может дать нам один Христос” (т. 6, с. 52). Именно поэтому Гоголь не считал изображенного им учителя идеальным. По воспоминаниям Д. А. Оболенского, “по окончании чтения г. Россет спросил у Гоголя: Что, вы знали такого Александра Петровича (первого наставника Тентетникова) или это ваш идеал наставника? При этом вопросе Гоголь несколько задумался и, помолчав, ответил: -Да, я знал такого”.

В поэме иногда необычайным образом преломлялись мысли Гоголя. Во второй главе “Мертвых душ” Манилов говорит о старшем сыне Фемистоклюсе, в котором, по его словам, “Черезвычайно много остроумия”: “Я его прочу по дипломатической части” (т. 5, с. 32). Гоголь имел о дипломатической части совершенно обратное мнение. Он писал в 1847 году сестре Анне Васильевне, думая о будущем своего племянника Н. П. Трушковского: “… Мысль о дипломатии ни к чему не показывает наклонности. Там большею частью праздные места и должности без занятий, куда назначаются только богатые и знатные люди …” ( т. 9, с. 449). В письме к С. П. Шевыреву от 18 декабря 1847 года нового стиля он просил его купить книг по истории и статистике России для своего племянника: “У меня есть племянник, почти брошенный мальчик, которому получить воспитанья блестящего не удастся, но если в нем чтением этих книг возбудится желанье любить и знать Россию, то это все, что я желаю…” (т.9, с.423). В начале четвертой главы Гоголь прямо говорит о себе и главном герое: “Автор должен признаться, что весьма завидует аппетиту и желудку такого рода людей. Для него решительно ничего не значат все господа большой руки, живущие в Петербурге и Москве, проводящие время в обдумывании, что бы такое поесть завтра ‹…›, а потом отправляющиеся в Карлсбад или на Кавказ” (т. 5, с. 59). Гоголь был слабого здоровья, а в июне 1845 года лечился на карлсбадских водах.

Шестая глава поэмы начинается воспоминанием Гоголя о его юности, о том, как живо воспринимала душа его все встречающиеся впечатления. Это “лирическое отступление” заканчивается словами “О моя юность! О моя свежесть!” (т. 5, с. 104). В этих словах, обращенных к прошедшей юности, слышится сознание того, что когда-нибудь придет неизбежная старость. Такое же прощанье с юностью мы видим в шестой главе “Евгения Онегина”: —

“… Весна моих прошедших дней

(Что я, шутя, твердил доселе)?

И ей ужель возврата нет?

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: готовые дипломные работы, педагогические рефераты, реферат на политическую тему.



Предыдущая страница реферата | 1  2  3  4  5  6 | Следующая страница реферата

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки