Предыдущая страница реферата | 5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15 | Следующая страница реферата

«Десяток книг, избранных мною для сопоставления, — это цвет русской прозы второй половины XIX века. Сравним их, прежде всего, по числу изданий, учтя как отдельные (титульные), так и включенные в собрания сочинений. Вот результат моих подсчетов.

Вверху таблицы - Толстой: «Анна Каренина» чуть-чуть опережает «Войну и мир»: сто восемь изданий. Следом идет «Обрыв» Гончарова - 56 изданий.
Далее — довольно плотной группой: «Былое и думы», «Пошехонская старина» и
«Братья Карамазовы» — около 40 изданий в каждом случае. Это - верхняя группа. В конце таблицы «Соборяне» Лескова и «Люди сороковых годов»
Писемского…

Мельников … с двадцатью изданиями, … становится на седьмое место, опережая “Бесов” и приближаясь к “Братьям Карамазовым”!».

Иными словами: романы Мельникова-Печерского читаются наравне с первейшими шедеврами русской классики, и это происходит не столько вследствие его общей репутации, сколько благодаря только собственному потенциалу этих романов» [Аннинский, 1988, с. 193-194].

А вот результаты исследования Аннинского популярности дилогии у современного читателя.

«Вверху шкалы опять-таки "Анна Каренина", тираж - четырнадцать миллионов. Одиннадцать миллионов - "Война и мир". Семь миллионов — "Обрыв", четыре - "Былое и думы".

Внизу шкалы - практическое отсутствие "Бесов", ничтожный тираж
"Людей сороковых годов" и треть миллиона экземпляров "Соборян".

В середине, плотной группой: "Братья Карамазовы", затем, Чуть отставая, — "Пошехонская старина" и — мельниковские романы.

Два с половиной миллиона экземпляров его книг держат имя Андрея
Печерского в кругу практически читаемых классиков».

Аннинский рассуждает о секретах популярности и указывает некоторые из них.

1. «Созерцая эту гигантскую фреску, эту энциклопедию старорусской жизни, эту симфонию описей и номенклатур, — впрямь начинаешь думать: а может быть, секрет живучести мельниковской эпопеи — именно в этом музейном собирании одного к одному? Может, не без оснований окрестили его критики девятнадцатого века великим этнографом, чем невзначай и задвинули со всем величием в тот самый "второй ряд" русской классики, удел которого - быт и правописание, фон и почва, но — не проблемы? Ведь и Пыпин Печерского в этнографы зачислил, и Скабичевский, и Венгеров — не последние ж имена в русской критике! И то сказать, а разве народный быт, вобравший в себя духовную память и повседневный опыт веков, — не является сам по себе величайшей ценностью? Разве не стоят "Черные доски" Владимира Солоухина и
"Лад" Василия Белова сегодня в первом ряду нашего чтения о самих себе?

Стоят. Это правда. Но не вся правда. И даже, может быть, и не главная теперь правда: такая вот инвентаризация памяти. "Лад" Белова и солоухинские письма — вовсе не музейные описания (хотя бы и были те письма
— "из Русского музея"). Это память, приведенная в действие внутренним духовным усилием. Потому и действует. Вне духовной задачи не работает в тексте ни одна этнографическая краска. Ни у Белова, ни у Солоухина. Ни, смею думать, и у Печерского.

У Печерского, особенно в первом романе, где он еще только нащупывает систему, этнография кое-где "отваливается", как штукатурка. Две-три главы стоят особняком: языческие обычаи, пасхальные гуляния, "Яр-Хмель"... Сразу чувствуется ложный тон: натужная экзальтация, восторги, сопровождаемые многозначительными вздохами, олеографические потеки на крепком письме...
Эти места видны (я могу понять негодование Богдановича, издевавшегося над тем, что у Печерского что ни герой — то богатырь, что ни героиня — красавица писаная). Но много ли в тексте таких "масляных пятен"? Повторяю: две-три главы особых, специально этнографических. Ну, еще с десяток-другой стилистических завитков в других главах. Как же объяснить остальное: весь этот огромный художественный мир, дышащий этнографией и, тем не менее, художественно живой?» [Аннинский, 1988, с.195].

2. «Эпопея Печерского - книга о русской душе, идущей сквозь приворотные соблазны. Это и есть ее настоящий внутренний сюжет.

История души — не в том психологическом варианте, который разрабатывают классики "первого ряда": Гончаров, Тургенев; и, конечно, не в том философском смысле, который извлекают из этой истории классики, скажем так, мирового ранга: Толстой и Достоевский. У Печерского особый склад художества и, соответственно, особая задача. История русской души - это не пути отдельных душ; это не путь, скажем, Дуни Смолокуровой, полюбившей Петю
Самоквасова, расставшейся, а потом вновь соединившейся с ним, а, кроме того, попавшей в сети хлыстовства и с трудом и риском из этих сетей освободившейся. Ошибка — подходить к характеру Дуни и вообще к героям
Печерского с гончаровско-тургеневскими психологическими мерками. У
Печерского нет ситуации свободного выбора и нет ощущения характера, который созидает себя, исходя из той или иной идеи, или интенции, или ситуации.
Здесь другое: ясное, логичное, ожидаемое, неизбежное и неотвратимое осуществление природы человека, заложенной в него вечным порядком бытия.
Судьба должна осуществиться, и она осуществляется. Человек не может уклониться от судьбы. Это — природа вещей» [Аннинский, 1988, с.195].

3. «Концепция П. И. Мельникова - это концепция российского консерватора и православного ортодокса, с некоторым умеренным оттенком славянского почвенничества. Это мечта о прочном, устойчивом, едином, чисто русском мире, без лихоумных немцев, коварных греков и хитрых татар, о мире, который стоял бы "сам собой", помимо внешнего принуждения, держась органичной верой, преданием, традицией и порядком. Мечтая о "строгой простоте коренной русской жизни, не испорченной ни чуждыми быту нашему верованиями, ни противными складу русского ума иноземными новшествами, ни доморощенным тупым суеверием", Мельников четко градуирует степени порчи: хлыстов он изгоняет вообще за пределы истины, тогда как староверов склонен привести к примирению с ней, при условии, что и староверы, и их ортодоксальные противники откажутся от крайностей и изуверств» [Аннинский,
1988, с.196].

4. «…помимо узкой авторской концепции, здесь есть ведь еще весь гигантский объем художественной истины. И есть чудо искусства. Парадокс: именно Мельникову, гибкому чиновнику, "бесстрастному функционеру",
"карателю поневоле", удалось то, что не удалось ни прямодушному и упрямому
Писемскому, ни задиристому и упрямому Лескову: эпопея русской национальной жизни, глубинный, "подпочвенный", "вечный" горизонт ее, над которыми выстраиваются великие исторические эпопеи Толстого, Герцена и Достоевского.

Для вышеописанной задачи нужны, помимо уникальных этнографических знаний и умелого реалистического пера, еще и особый душевный склад, соответствующий ей, и удивительная способность: совмещать несовместимое, оборачивать смыслы, сохранять равновесие. То, что брезжится Толстому в полувыдуманной фигуре Платона Каратаева, осуществлено в эпопее Мельникова в образе некоей всеобщей национальной преджизни, спокойно поглощающей очередные теории и обращающей на прочность очередные безумства исторического бытия. Если уж определять, что такое «русская загадка» по
Мельникову-Печерскому, то загадка эта -сам факт природной русской живучести, невозмутимо сносящей свое «безумие». Эдакий родимый зверь с пушистым хвостом, — то, что Аполлон Григорьев силился когда-то извлечь из
Писемского. В ту пору Мельников еще только подбирался к "зверю". Он в ту пору еще, так сказать, доносы писал в свое министерство да обличительные рассказы, которые Писемский, как известно, считал теми же доносами. Никому бы и в голову не пришло, да и самому Мельникову, — что же такое, в сущности, начинал он писать в форме своих служебных доносов. Ее-то и исследует, ее и описывает Мельников-Печерский своим наивным пером, из простодушного обличительства перебегающим в простодушное, до олеографии, любование и обратно. Он впадает в этнографизм, но пишет отнюдь не этнографический атлас; он работает в традициях психологизма, но поражает отнюдь не психологическими решениями; он дает нечто небывалое, не совпадающее ни с философским романом, ни с историческим эпосом, — он дает ландшафт национальной души.

Тот самый «природный ландшафт» души, на русском Северо-востоке с XIV века складывающийся, о котором пишет и историк В. О. Ключевский:
«Невозможность рассчитать наперед, заранее сообразить план действий и прямо идти к намеченной цели заметно отразилась на складе ума великоросса...
Житейские неровности и случайности приучили его больше обсуждать пройденный путь, чем соображать дальнейший, больше оглядываться назад, чем заглядывать вперед... Он больше осмотрителен, чем предусмотрителен, он... задним умом крепок... Природа и судьба вели великоросса так, что приучили его выходить на прямую дорогу окольными путями. Великоросс мыслит и действует, как ходит. Кажется, что можно придумать кривее и извилистее великорусского проселка?.. А попробуйте пройти прямее: только проплутаете и выйдете на ту же извилистую тропу...»

Ключевский пишет — чуть ли не по следам Мельникова-Печерского.

В статье Аннинский приходит к заключению: «Романы Печерского — уникальный и вместе с тем универсально значимый художественный опыт русского национального самопознания. И потому они переходят рамки своего исторического времени, переходят границы узковатого авторского мировоззрения, переходят пределы музейного краеведения и вырываются на простор народного чтения, конца которому не видно» [Аннинский, 1988, с.
196].

Исследования Аннинского затрагивают не только вопрос популярности дилогии в России, автор статьи указывает данные по публикациям Печерского и за ее пределами. По его мнению, зарубежных переводов мало. Два парижских издания в 1957 и 1967 годах; мадридский двухтомник 1961 года, берлинский двухтомник 1970 года, вышедший в издательстве "Унион" - все...

Что тому причиной? «Огромный объем текста, в котором "вязнут" переводчики и издатели? Замкнуто-русский этнографический окрас его?
Наверное, и то, и другое. Однако есть и третье обстоятельство, которое я бы счел наиболее важным. Дело в том, что эпопея П. И. Мельникова-Печерского не стала событием прежде всего в русской интеллектуальной жизни. Да, эта книга стала широким народным чтением, причем сразу. Но она так и не стала
"духовной легендой" в то время как романы Достоевского, Толстого, Герцена, рассказы Щедрина, Чехова - стали.

Вокруг Печерского в русском национальном сознании не сложился тот круг толкований, тот "исследовательский сюжет", тот "миф", который мог бы стать ключом к этой книге в руках мирового читателя. Не сработал прежде всего русский интеллектуальный механизм; а началось с того, что эпопея
Печерского не получила духовно-значимой интерпретации в отечественной критике» [Аннинский, 1988, с. 198].

Различие точек зрения затрудняет исследование сложной самой по себе проблемы фольклоризма Мельникова. «Личность писателя «... запечатлевается в его творчестве в таких сложных, а иногда даже преднамеренно завуалированных формах, что бывает чрезвычайно трудно более или менее отчетливо представить себе ее конкретные очертания», — заметил М. П. Еремин, относя его к числу наиболее «скрытных» писателей [Еремин, 1976, с. 12].
Завуалированность идейного смысла романов Мельникова усложняет и характер использования фольклорно-этнографического материала. В истории русской литературы нет другого произведения, где бы сам фольклор со всей возможной полнотой сопутствующих факторов был объектом художественного внимания.

Рекомендуем скачать другие рефераты по теме: курсовые работы, реферат сша, реферат экономическое развитие.



Предыдущая страница реферата | 5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15 | Следующая страница реферата

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки